сстановил нарушенные права «первых столбов престола» (дворянства и хранителя его прав Сената), а себя окружил «правителями, назначенными всеобщим движением», т. е. общественным мнением того же дворянства. Так и должен действовать правитель. Если он хочет быть национальным и популярным, пусть изгонит «силу иноплеменников» и проникнется «неограниченной доверенностью к собственной своей нации», пусть рассчитывает только на «настоящих россиян»; только тогда правительство станет сильным и достигнет того «единства намерений в плане и той счастливой согласности в подробностях исполнения, без которой величайшие гении не могут ничего выгодного предпринять для спасения государства».
За этими воззрениями стояли преимущественно интересы высшего дворянского слоя, вельможного и крупноземлевладельческого, мечтавшего об утверждении «на вечные времена и непоколебимо» своих социальных привилегий и политических отношений Российской империи XVIII в. Но политика Александра вызвала в том же дворянском обществе, в других его слоях, оппозицию иного рода, сложившуюся в последние годы его царствования и завершенную в движении декабристов. Эта оппозиция была менее цельной, более сложной по мотивам и тенденциям и стала колыбелью ряда общественных течений, далеко разошедшихся в позднейшем развитии. Но во всех программных вариантах этого движения общей основной чертой было стремление к обновлению русской жизни, к ее преобразованию на новых началах гражданской свободы для масс и политического влияния для средних общественных слоев, к широкому развитию промышленности, торговли и просвещения – словом, к основам западноевропейского буржуазного строя, а другой столь же общей их чертой было национально-патриотическое настроение в противовес александровскому космополитизму. Движение, которое можно бы назвать национал-либеральным, порывало с традициями старого феодального дворянства и с самодержавием.
Развилось оно преимущественно в дворянской помещичьей среде, и притом в офицерских кругах, где сосредоточены были наиболее интеллигентные элементы русского общества тех времен. Оно шло к захвату власти путем военного переворота, избегая массового революционного движения, и заключилось драматическим эпизодом 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади. Влияние обоих этих общественных течений Александровской эпохи на Николая было весьма сильно. Он встретился с ними лицом к лицу: с первым – в крутом повороте правительственной деятельности от прежних путей за последние годы александровского царствования, со вторым – в драматичной обстановке своего вступления на престол.
При жизни брата Николай стоял в стороне от активной политической жизни; он только командовал гвардейской дивизией и управлял военно-инженерной частью. Вращаясь в военно-служебной и придворно-служилой среде, в так называемом «высшем» обществе, Николай хорошо его знал со всей его пустотой и распущенностью, дрязгами и интригами. Он находил потом, что время, затраченное на толкотню в дворцовых передних и секретарских дежурных комнатах, не было потеряно: оно послужило «драгоценной практикой для познания людей и лиц», и он тут «многое видел, многое понял, многих узнал – и в редком ошибся». В салонах этой среды творилось то, что тогда в Петербурге считалось общественным мнением; это было мнение высшего дворянства и бюрократии, – и Николай знал ему цену. К этому обществу у него было не больше симпатии и уважения, чем у Павла или Александра. Дворянство для него прежде всего – служилая среда, которую он стремится дисциплинировать и удержать в положении покорного орудия власти. В моменты, трудные для власти и опасные для ее носителя, – официальные акты и личные речи Николая звучали по-карамзински, обращались к дворянству как «ограде престола», говорили о правительстве как оплоте его интересов. Он умеет при случае назвать себя «первым дворянином» и причислиться к «петербургским землевладельцам». Но он слишком «командир», чтобы выдерживать такой тон в отношении к высшему классу, и слишком остры противоречия русской жизни в эпоху разложения крепостного хозяйства и роста торгово-промышленных интересов страны, чтобы Николай мог твердо стоять в положении «дворянского царя». Само дворянское общество, переживавшее сложный внутренний кризис, не давало правительству достаточной уверенности в нем как в силе консервативной, как в опоре установившегося в империи порядка. Командуя гвардейскими частями (бригадой, затем дивизией), Николай был крайне недоволен «распущенным, испорченным до крайности» порядком службы и настроением гвардии, вернувшейся из заграничного похода. «Подчиненность исчезла, – пишет он в своих заметках по поводу события 14 декабря, – и сохранялась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно, и служба была – одно слово, ибо не было ни правил, ни порядка, а все делалось совершенно произвольно и как бы поневоле». Быть может, задним числом, но Николай отмечает, что он почуял, как за этим «крылось что-то важное», что «дерзкие говоруны», разрушавшие дисциплину – эту школу политической благонадежности, «составляли как бы цепь через все полки и в обществе имели покровителей». На такие впечатления Николай откликнулся сугубой муштровкой, тем усиленным «солдатством», в котором Александр Бестужев уловил «дань политике». Впечатление от декабрьских событий 1825 г. было для Николая тем сильнее, что заговор и восстание возникли в военной среде, которая дала лишь сконцентрированное выражение настроению, широко разлитому в общественной массе. Розыски и расправа по делу декабристов стали первым правительственным актом императора Николая. Он вошел лично во все детали, сам разыграл роль ловкого допросчика и тюремщика, который умеет то жестоким запугиванием, то притворным великодушием развязывать языки; во всем руководил следственной комиссией, сам рассудил через подставной «верховный уголовный суд» и осудил подсказанным суду приговором, заранее наметив некоторое его изменение при своем утверждении. 14 декабря глубоко врезалось в его память. С этим днем он связал свое вступление на престол, в его годовщину отпраздновал 25-летие своего царствования, а поминал его ежегодно и в беседах с окружающими, и в письмах: «Какая годовщина!» На всю жизнь остался он и тюремщиком декабристов: следил за каждым их движением в далекой ссылке, получал донесения о подробностях их быта, решал лично – и всегда сурово – вопросы, касавшиеся судьбы их самих и их семей. «Друзья-декабристы» вспоминались ему при каждом тревожившем его проявлении критики и оппозиции. И в этой остроте впечатлений от первой встречи с политической деятельностью крылось нечто более существенное, чем простая нервная память об испытанной опасности и пережитой тревоге. Николай вслушивался и вчитывался в показания декабристов, вникал в столь ему чуждый строй мысли и чувства и всматривался в раскрытую тут картину русской жизни, ее противоречий и недостатков. Правителю дел следственной комиссии поручено было составить сводку суждениям о различных сторонах положения дел в государстве, какие декабристы высказывали в своих показаниях и которыми они поясняли общее недовольство, вызвавшее их на попытку переворота. Записка этого чиновника кончалась поучительным выводом, сколько трудных задач предстоит новому правительству разрешить: «Надобно даровать ясные положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию – словом, исправить неисчислимые беспорядки и злоупотребления». Перо, излагавшее вины «преступников», составило, по повелению той же власти и словами декабристов, характеристику положения государства, до такой степени расшатанного «неисчислимыми беспорядками и злоупотреблениями», что не остается иного выхода, кроме коренного изменения всей правительственной системы, а стало быть, и основ государственного строя.
Сами декабристы в своих письмах-завещаниях Николаю как бы передавали ему в руки свое недоделанное дело. По свидетельству Кочубея (председателя Государственного совета), сводка их замечаний и суждений была постоянно под рукой у Николая, и он часто ее просматривал, а копии с нее дал Кочубею и цесаревичу Константину. «Друзья-декабристы» вдвойне отравили сознание самодержца: опасливым недоверием к обществу, которое казалось готовым взяться за революционные средства против власти, тормозящей рост русской жизни, и пониманием, что «всеобщего недовольства», о котором так много тревожных толков, нельзя свести к идейным «заблуждениям», что для него имеются объективные основания в запросах этой жизни, перерастающей сковавшие ее формы социально-политического строя.
Один из иностранных наблюдателей тогдашней петербургской жизни отметил как повод к особой тревоге правительства, что настойчивая мысль о необходимости преобразований, о том, что опасно пребывать в неподвижности, а необходимо, хотя бы с умеренной постепенностью, «идти за веком» и готовиться к «более решительным переменам», проникла в сознание «людей самых благоразумных».
Краткий, но выразительный вывод из всех этих сложных впечатлений сделан был в манифесте, который обнародован Николаем по завершении расправы над декабристами. Восстание вскрыло «тайну зла долголетнего», его подавление «очистило отечество от следствий заразы, столько лет среди его таившейся». Эта «зараза» пришла с Запада как нечто чужое, наносное: «Не в свойствах, не в нравах русских был сей умысел», но тщетны будут все усилия к прочному искоренению зла без единодушной поддержки всего общества. Николай призывает все сословия соединиться в доверии к правительству, но особо напоминает дворянству его значение «ограды престола» и сословия, которому раскрыты все пути военной и гражданской службы; оно особенно должно поддержать «непоколебимость порядка, безопасность и собственность его охраняющего», и насаждать «отечественное, природное, не чужеземное воспитание». А потребность в преобразованиях получит удовлетворение «не от дерзостных мечтаний, всегда разрушительных», а путем постепенных усовершенствований существующего порядка мерами правительства. Общество может этому помочь, выражая перед властью, путем законным, «всякое скромное желание к лучшему, всякую мысль к утверждению силы законов, к расширению истинного просвещения и промышленности», что будет принимаемо «с благоволением».