[8].
В идеологии николаевского времени Россия и Европа противопоставлялись как два культурно-исторических мира разного типа, несравнимых и несоизмеримых ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Политическая действительность, отражавшаяся в таких воззрениях, сводилась ко все большей изоляции России в системе европейских международных отношений. С мнимой уверенностью в своих силах николаевская Россия противопоставила себя и свои интересы европейскому политическому миру – на почве восточного вопроса. Назревший и все нараставший конфликт разразился по поводу борьбы за господство на Ближнем Востоке, привел к крушению всю николаевскую политическую систему, разбил и личную жизнь Николая.
VI. Неизбежная катастрофа
Внешние успехи николаевской политики в конце 1840-х гг. казались значительными: устранено объединение Германии, сокрушена венгерская революция, подавлена Польша, мечтавшая о новом подъеме. Франция, после новой революции, казалась ослабленной. Николай горячо приветствовал жестокое подавление генералом Кавеньяком восстания парижского пролетариата в кровавые июньские дни и признал в буржуазной республике силу консервативную и контрреволюционную. Русская дипломатия даже подготовляла сближение с нею на случай, если не удастся предотвратить объединения Германии в «могущественную и сплоченную державу, непредвиденную существующими трактатами и представляющую народ в 45 млн душ, которая, послушная единой центральной власти, нарушит всякое равновесие». Однако формальное признание республики было задержано возвышением Луи Наполеона. В нем видели, как и сам он того хотел, возродителя традиций Наполеона I, в его возвышении к власти – возвращение того режима, который был разбит силами коалиции всех держав в 1813 г. Впрочем, Николай примирился с избранием Наполеона в президенты республики и готов был на добрые с ним отношения, пока тот «остается в пределах своего настоящего полномочия» и не стремится к восстановлению империи. Русского самодержца привлекала энергия Бонапарта, в которой он видел силу, способную сдержать революционное движение во Франции. Но превращению претендента в императора Наполеона III он пытался противодействовать и особенно негодовал на цифру III, утверждая, что Европа не знает никакого Наполеона II. Тревожил призрак возрождающегося наполеоновского империализма, разрушительного для всей системы «равновесия», в корень враждебного «легитимизму», согласно с которым только одна возможна во Франции династия – Бурбоны. К тому же всякое правительство, порожденное революцией, казалось неустойчивым и непрочным, а потому не могло быть принято равноправным членом в «европейский концерт» держав не только по принципиальным, но и по практическим соображениям. А их николаевское правительство сильно преувеличивало и слишком долго недооценивало результатов переворота, упразднившего республику в пользу империи Наполеона III. Признать его, конечно, пришлось вслед за всеми державами. Николай только дразнил Наполеона, а себя тешил тем, что не хотел называть его «братом» своего самодержавия и называл «другом» или «кузеном». Мнимая видимость все чаще закрывала для него и скрывала от него реальный смысл действительных отношений.
А этот реальный смысл был в нараставшей изоляции России. Давние союзники – Австрия и Пруссия – тяготились нависшим над ними громоздким давлением соседа. Державы крайнего Запада – Франция и Англия – были определенно враждебны и крайне недоверчивы к нему. Замкнувшись в себе и решительно противопоставляя себя Западной Европе, николаевская Россия все настойчивее развертывает свой особый империализм на Востоке.
Несмотря на всякие отживавшие свой век предрассудки «старого порядка», Франция Наполеона III давала существенный урок Николаю и русским бюрократам. Чем яснее развертывалась наполеоновская политическая система, тем больше росли симпатии к нему русского самодержца. В Петербурге не могли не оценить, что он «уничтожает демагогию», упраздняет «парламентарный режим», оказывает «всей Европе большую услугу», превращая Францию, этот «очаг смут и революций», в страну, дисциплинированную милитаризмом и полицейским режимом. Но в то же время, отрекаясь от пережитков феодальной реакции, погубившей Бурбонов, он идет по пути служения развитию торгово-промышленного капитализма, интересам буржуазии. Наполеоновский режим являл образец буржуазной монархии, чуждой политической свободы, при широком развитии торговли, промышленности, просвещения под строгой опекой полицейского государства; осуществлял тот тип бюрократической монархии, который с той поры стал идеалом русской бюрократии. В этом режиме разрешались, по видимости, те противоречия, которые так осложняли внутреннюю политику Николая и приводили ее к бесплодному и мертвенному застою. Расцвет капиталистического развития промышленных сил страны оказывался согласимым с сохранением бюрократически организованного самодержавия.
Но в России внутренние отношения страны не давали хода такой эволюции – без отмены крепостного права. Усердное покровительство промышленности подрывалось слабостью внутреннего рынка, связанного крепостническими путами. Не от насыщенности его спроса, а от слабости его потребления исходил русский дореформенный империализм в поисках за внешними рынками для сбыта произведений растущей русской промышленности. Вместо углубления базы народно-хозяйственного развития освобождением трудовой массы из пут устарелого строя, русская политика пошла в сторону внешнего расширения этой базы на Среднем и Ближнем Востоке.
Охранитель «равновесия» на Западе, Николай с самого начала своего царствования повел энергичную восточную политику. Персидская и Турецкая войны 1820-х гг., завоевание Кавказа в многолетней горной борьбе, наступление в Среднюю Азию с 1830-х гг. широко развернули программу этого восточного империализма. Он ставил русские интересы в резкое противоречие с устремлением Англии, а затем и Франции к экономическому господству в азиатских странах. В то же время Россия, выступая соперницей Англии в Персии и Средней Азии, в значительной мере освобождалась от былого преобладания Англии в своем спросе на заграничные товары как развитием сухопутной торговли с континентальными странами, так, особенно, своими покровительственными тарифами. Еще недавно эксплуатируемая, подобно колониям, страна не только добивается некоторой самостоятельности в промышленном отношении, но и выступает с соперничеством, которое вызывало в Англии сильную тревогу. Все эти вопросы и отношения обусловили значительное обострение международных конфликтов на почве Ближнего Востока. Тут николаевское правительство проводило с настойчивой последовательностью тенденцию преобладания России, трактуя Турцию как страну внеевропейскую, а потому стоящую вне «европейского концерта», и отстаивало право России сводить свои счеты с нею вне воздействия западных держав.
Наступление России на Ближний Восток нарастало с развитием колонизации русского юга, с экономическим подъемом Новороссии и всей Украйны, с ростом значения черноморских торговых путей. Еще при Александре I казался близким к осуществлению план захвата Молдавии и Валахии. Покровительство России балканским славянам было закреплено в ряде договоров императора с султаном. Дунайские княжества управлялись по «органическим статутам», установленным под русским давлением. «Органический статут» такого же происхождения получила и Сербия в 1838 г. Этот термин, которым означали балканские конституции, не лишен значительности и вовсе не случаен. «Органическим статутом» заменил Николай и польскую конституцию по подавлении восстания. Так означались учредительные акты, даруемые верховной властью, «уставные грамоты», как передавали этот термин по-русски, вводимые по воле государя. Русский протекторат над придунайскими странами, конкурировавший с властью султана над ними, выражался в гарантии их строя, в подчинении русскому влиянию их правителей и в постоянном вмешательстве в их дела. Ослабление власти Оттоманской Порты над подчиненными ей областями казалось Николаю признаком близкого распада Турции. В предвидении этой неизбежной, казалось, смерти «больного человека» он укреплял свою позицию по отношению к имеющему открыться наследству. Он был уверен, что с Англией можно сговориться. Достаточно в Средней Азии разграничить сферы влияния, поддерживать равновесие и охранять спокойствие «в промежуточных странах, отделяющих владения России от владений Великобритании», и свести соперничество к соревнованию на поприще промышленности, но не вступать в борьбу из-за политического влияния, чтобы избежать столкновения двух великих держав. Как часто бывало у него в острых политических вопросах, он полагал, что можно, допуская причину, избежать следствий, а в данном случае недооценивал предостережения умного старика Веллингтона по поводу наступления в азиатские страны: «В подобных предприятиях помните всегда, что легко идти вперед, но трудно остановиться». Более дальнозоркие англичане забили в набат о русской опасности, угрожающей их индийским владениям от появления русских в Средней Азии.
Относительно ближневосточных дел проекты и предвидения николаевского правительства колебались между стремлением сохранить слабую Турцию, которая подчинялась бы русскому давлению, и ожиданием распада и раздела турецких владений. Когда восстание Мегмета-Али грозило возрождением мусульманской силы под арабским главенством, русские войска отстояли султана и поддержали пошатнувшуюся Порту за цену договора, усиливавшего русское влияние на Ближнем Востоке. Однако дважды, в 1844 г., при посещении Лондона, и в 1853 г., в беседе с английским послом в Петербурге, Николай лично обсуждал с английскими государственными деятелями возможности раздела Турции. Он серьезно думал, что вопрос этот назревает и что надо готовиться к моменту неизбежного его разрешения. В Лондоне учитывали эти откровения русского самодержца как доказательство широты его завоевательных планов и отвечали уклончиво, но все больше настораживались в опасении перед русской политикой. Упорно, шаг за шагом, добивается английское правительство от Николая признания балканских дел не особым русско-имперским вопросом, а общим делом европейских держав, в котором ни одна из них не должна действовать без соглашения с другими. Николай не только шел на эти «конвенции», которыми английские политики пытались связать самочинность его действий на Востоке, но искал и сам сближения с Англией, чтобы расстроить англо-французские соглашения. Англия, преобразованная парламентской реформой 1832 г. в страну всецелого господства торгово-промышленных интересов, следила с нараставшей тревогой за ходом восточной политики Николая, за мерами к развитию русского флота, за господством России над Дунайским речным путем, за превращением Черного моря в русское владение, а проливов – в охраняемый турками, по договорному обязательству, выход России на пути мировых сношений. Базой английского влияния на Ближнем Востоке, в противовес русскому, служила Греция. С поддержкой Англии добилась она самостоятельного политического бытия, морская и финансовая мощь Англии ставила молодую страну под властный патронат «владычицы морей». Тут роли менялись. Россия и Франция приняли участие в грекофильской политике английского правительства, чтобы ограничить роль Англии в вершении судеб балканской борьбы. Николай принял независимость Греции в программу своей политики, хотя не переставал повторять, что считает греков «бунтовщиками» против законной власти султана, не заслуживающими ни доверия, ни сочувствия. Характерно это различие в отношении к Греции и к дунайским землям. Их Николай признает самостоятельными, по существу, государствами под своим покровительством, а греческое движение расценивается им по-старому, с точки зрения легитимизма, и лишь в противовес англо-французской политике берет он его под свою опеку. Такое сплетение отношений на Ближнем Востоке вело с роковой неизбежностью к острому и решительному конфликту. Но Николай его не предвидел. Правда, с 1830-х гг. он