По контрасту с немецкими «классическими» университетами представлены в ЖМНП и английские университеты. Им посвящено несколько публикаций,[1305] из которых наиболее интересна статья профессора Московского университета H. Д. Брашмана, командированного в 1842 г. в Германию, Францию и Англию для осмотра высших учебных заведений. Брашман подчеркивал, что английские университеты, состоявшие из отдельных корпораций – колледжей, поддерживают неизменным средневековый уклад жизни, что резко отличает их от современных немецких университетов, и в то же время обладают антиутилитарным характером, делающим их непохожими на французскую систему высшего образования. Оксфорд и Кембридж «не доставляют ни юристов, ни медиков, ни ботаников, ни историков, ни камералистов и т. д.» Их задачей служит «дать национальной жизни только ей свойственный цвет в образованном джентльмене, посредством изящного воспитания… Джентльмен не столько характеризуется познаниями, сколько приличием и образованием ума и характера, что достигается через основательное занятие математическими науками и долговременным изучением классиков, чего трудно достигнуть иным путем». Чтобы воспитать такой характер, «науки не суть единственный деятель этого произведения; но здесь должно принимать в расчет целое взаимное действие коллегиальных и академических отношений, касательно взаимного воспитания, развития образа мыслей и характера и будущих отношений между патроном и клиентом, которые часто получают здесь свое начало: ибо жизнь в Кембридже и Оксфорде есть микрокосмическая школа для гражданской жизни».[1306]
Таким образом, сохранение средневековой учебной организации Оксфорда и Кембриджа оправдывалось его деятелями тем, что основная функция этих университетов есть воспитание «джентльмена». Обучение же конкретным знаниям и сама наука носит для достижения этой цели второстепенный характер. В то же время, продолжает Брашман, сами англичане не могут не признать, что наука развивается, совершенно не касаясь их университетов, и «множество писателей, учителей и различных сведений идут вперед независимо от аристократического круга академического образования». Поэтому в 1828 г. и возник Лондонский университет без колледжей и развитой корпоративной структуры, с современной научной программой преподавания.
При изучении состояния университетского образования в Европе большой интерес у ЖМНП вызвал опыт Баварии. В нем видели сочетание утилитарного подхода и высокого научного потенциала, т. е. ту же конструкцию, которая отвечала и характеру российских университетов 1830– 40-х гг. Поэтому Баварии было посвящено рекордное количество – девять публикаций за 1835–1843 гг. как статистического, так и аналитического характера.
Действительно, баварские университеты – Мюнхен, Вюрцбург, Эрланген – в этот период демонстрировали особый путь. Их характерной чертой являлось обучение всех студентов в течение года (в 1840-х гг. – двух лет) на философском факультете, где они проходили обязательный энциклопедический курс, состоявший из логики, математики, истории, латинского языка, естественной истории, физики, археологии и др. По окончании курса студенты сдавали экзамен на право перейти к высшим курсам других факультетов, где уже сами могли выбирать предметы. Наличие пропедевтического курса, а также переходных экзаменов весьма напоминало курсовую систему российских университетов, возникшую при министре А. Н. Голицыне и продолжавшую существовать в рамках нового Устава 1835 г. Правда, экзамены в баварских университетах, назначавшиеся по окончании каждого семестра, происходили «чрезвычайно скоро и только для формы: менее чем за пять минут каждый студент испытывается из всех предметов», но в 1840 г. были приведены в более строгий вид. Все это позволило российскому наблюдателю (а в этой роли выступил профессор Московского университета С. П. Шевырев) сделать замечание о «преимуществах» отечественной системы, в которой эти экзамены уже присутствовали в надлежащем виде: «Русский, пристально наблюдающий законы и нравы стран Европейских, часто находит повод к приятному убеждению, что мы, позднейшие по образованию перед Западом Европы, во многих учреждениях, однако, опережаем своих просвещенных соседей и устроиваем вернее и прочнее будущность своего Отечества».[1307]
Утилитарный дух и принципы контроля за учебным процессом проникали в Баварию как из соседней Австрии, так и из Франции, оказавшей большое влияние на реформы первых лет существования королевства. Именно эти преобразования позволили обновить баварские университеты и вывести их в число лидеров в Германии. Таким образом, как подчеркивалось в ЖМНП, баварский опыт показал пример успешно проведенной государством образовательной реформы: «В конце прошедшего столетия учебные заведения в Баварии были еще в таком худом состоянии, что далеко отставали от училищ Северной Германии. С начала же нынешнего столетия образование в Баварии развилось, укрепилось, быстро распространилось и ныне является в цветущем состоянии. При короле Максимилиане Иосифе призванием знаменитых мужей и проложен был путь самостоятельным понятиям… Люди, известные педагогическими сведениями, составили новый план для учебных заведений, по приведении коего в действие все предметы учебной части озарились лучшим светом. Суммы, приобретенные от упразднившихся монастырей, составили капитал, предназначенный для жалования учителям, университеты приведены в устройство, основанная в 1759 г. Академия наук усовершенствована и штат ее увеличен до 80000 флоринов».[1308]
Крупнейшим университетом Баварии являлся Мюнхенский, причем статистические обзоры о немецких университетах в ЖМНП ставили его по количеству студентов на первое место в Германии второй половины 1820-х – начала 1830-х гг. (в 1830 г. их число превышало две тысячи!),[1309] отмечая, впрочем, что потом началось их уменьшение, а лидерство перешло к Берлину[1310]. С нескрываемым восхищением описывали в ЖМНП специально возведенное для Мюнхенского университета великолепное здание, «едва ли не превосходящее изяществом все посвященные для той цели заведения»:[1311] его библиотеку, обширные лекционные залы, химический и физический кабинеты и др., видимо подспудно сравнивая с новыми зданиями российских университетов, строившимися в те же годы, и подразумевая возможности их улучшения.
Наряду с внешним великолепием в статьях отмечалось и во внутренней жизни Мюнхенского университета культивирование ценностей науки, что сближало его с «классическим» идеалом. Так, лекции, расположенные преимущественно по утрам, специально оставляли профессорам и студентам вечерние часы для научных занятий. Почти все преподаватели, замечал автор опубликованного в 1842 г. обзора, читали лекции по собственным учебным книгам или тетрадям. С. П. Шевырев критически взирал на одного из профессоров, диктовавшего на лекциях свою уже опубликованную книгу (советуя лучше выпустить ее дешевое издание для студентов), зато хвалил другого за «замечательный дар импровизации», так что «лекцию, которая вся состояла из одних фактов, он говорил, не имея перед собою ни клочка записок».[1312] Вполне в гумбольдтовском духе выглядело отмеченное авторами привлечение к чтению лекций в Мюнхене членов Академии наук. Отличные отзывы заслужили и научно-вспомогательные учреждения при университете: астрономическая обсерватория, оптический и математическо-механический институты.[1313]
И, конечно, сами ученые авторитеты Мюнхенского университета удостаивались в русской прессе высокой оценки, и не только из-за своих научных трудов, но и благодаря воздействию на публику, на общественное мнение. Типичным служит отзыв о ботанике Мартиусе: он «обладает искусством – выведенные многотрудными исследованиями результаты изустно или письменно излагать ясно и увлекательно». Среди других знаменитостей университета в ЖМНП называли филолога-эллиниста Тирша, предпринимавшего экспедиции в Грецию, физика Штейнгеля, одного из изобретателей телеграфа. Неизменное внимание обращалось на фигуру Йозефа Гёрреса (1776–1848), профессора истории, идейного главу «германской партии преобразователей, которая хотела восстановить государство средних веков», и одного из наиболее влиятельных католических публицистов своего времени[1314]. К заслугам Гёрреса относилось издание им древненемецкой поэтической литературы, в том числе песней мейстерзингеров и сказания о Лоэнгрине, значительно повлиявших на увлечение рыцарской романтикой в немецком обществе и культуре XIX в.
Венцом же славы Мюнхена был Ф. В. Шеллинг, который читал здесь лекции с момента открытия университета. Можно по справедливости сказать, что именно его присутствие привлекало сюда значительную часть студентов. Так, в 1835 г. ЖМНП сообщал, что среди 162 предметов, преподаваемых в Мюнхенском университете, «знаменитый Шеллинг читает лекции о мифологии, и… имеет постоянно до 500 человек слушателей, а иногда и более».[1315] «Хотя лета его уже становятся преклонны, он еще бодр, речи его сильны и ясны, взор оживлен духовным огнем», – говорилось в другом обзоре, где Шеллинга называли самым выдающимся ученым современной Германии, «глубоким гением, основавшим новую систему Философии».[1316]
После того, как российские чиновники народного просвещения второй половины 1810-х – 1820-х гг. публично обвиняли Шеллинга в «безбожии» и «развращении юношества», тем любопытнее читать восторженные отзывы о нем в официальном органе министерства в 1830—40-е гг., тем более, что здесь же подчеркивалась особая близость Шеллинга к России, тесные контакты с ним многих отечественных общественных деятелей. Подробные описания посещений и бесед с Шеллингом содержит опубликованная в ЖМНП ученая корреспонденция М. П. Погодина за 1835 г. и С. П. Шевырева за 1840 г. Последний писал: «Я был у Шеллинга в его скромном приюте, он принял меня с тем же радушием, с каким принимает обыкновенно русских, питая к ним душевное сочувствие… Я говорил ему о том ожидании, в каком находится все поколение, воспитанное под влиянием его философии и дошедшее с ним по какому-то предчувствию до великой задачи: необходимого примирения философии с религиею. Он был чувствителен к словам моим и сказал мне с сильным чувством самоубеждения: «Я уверен, что русские друзья мои будут мною довольны»»