Надо сказать, что и возможности для обеспечения реализации его предписаний начальник Амударьинского военного отдела имел достаточно небольшие. При образовании отдела в Петро-Александровске были расположены 9 рот солдат, 4 сотни казаков и 8 орудий, кроме того, в самом укреплении имелось 12 орудий [Терентьев, 1875, с. 115]. Несомненно, таких сил для подавления волнений на территории ханства было явно недостаточно. Более того, к началу XX в. ситуация еще более ухудшилась: по свидетельству туркестанского чиновника С. В. Чиркина (впоследствии последнего российского резидента в Бухарском эмирате), на территории Амударьинского отдела в 1910-е годы «были расположены какие-то дружины, части, состоявшие из совсем забывших военное дело пожилых людей» [Чиркин, 2006, с. 247]. Поэтому когда в ханстве в 1913, а затем и в 1916 г. вспыхнули восстания против ханской власти, туда пришлось перебрасывать войска непосредственно из Сырдарьинской области.
Тем не менее недостаточность войск Амударьинского отдела никоим образом не умалила статус его начальника в отношениях с хивинским ханом, напротив, его полномочия были существенно расширены туркестанскими генерал-губернаторами Н. О. фон Розенбахом и А. В. Вревским — хотя и на основе личных указаний, а не официальных нормативных актов [Тухтаметов, 1977а, с. 59–62]. Подобное расширение полномочий начальника отдела представляется весьма знаковым, поскольку в связи с введением в действие «Положения об управлении Туркестанского края» 1886 г. его административный статус существенно снижался: ранее он считался равным по положению военным губернаторам областей, теперь же отдел вошел в состав Сырдарьинской области, и его начальник, соответственно, должен был подчиняться ее военному губернатору.
На основе анализа документов переписки с ханом в 1890–1900-е годы мы можем наблюдать, что требования начальника отдела носят все более решительный и безапелляционный характер, ширился и круг вопросов, по которым он направлял указания хивинским властям. Так, например, уже в 1893 г. полковник А. С. Галкин позволял себе весьма жестко упрекать хана в нарушении условий Гандемианского договора (который он сам же в послании хану и толкует) и прямо-таки предписывал ему и его чиновникам правила обращения с русскими подданными на территории Хивинского ханства, с негодованием отвергая попытки хана добиться такого же статуса для собственных подданных на территории Амударьинского военного отдела [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 53, № 7]. Когда в 1896 г. четверо русско-подданных рыбаков были убиты бухарскими (даже не хивинскими!) подданными, тот же полковник Галкин направил хану Мухаммад-Рахиму II практически настоящую инструкцию, какие следственные действия следует предпринять его чиновникам для расследования этого преступления [Там же, л. 80]. При этом оборот «я имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство сделать соответствующие распоряжения» представляется в данном контексте едва ли не насмешкой над достоинством хана. Аналогичным образом он предписал хану, сделать распоряжение собственным чиновникам для оказания содействия русским офицерам, командированным в ханство для переписи русских подданных, находившихся в нем [Там же, л. 23].
В 1895 г. хивинский хан, идя навстречу пожеланиям местных деловых кругов, решил обложить зякетом[31] русско-подданных предпринимателей и торговцев, ведущих дела в ханстве; примечательно, что он обосновал такое решение условиями Мирного договора 1873 г., согласно п. 9 которого от зякета освобождались не все русско-подданные, а именно русские купцы. Со своей стороны, российские пограничные власти, когда им было сообщено о решении хана, согласились на это при условии, что аналогичным налогом будут облагаться и хивинские купцы в российских владениях [Ниязматов, 2010, с. 231–233]. Однако уже в 1896 г. начальник Амударьинского отдела прямо заявил, что «согласно распоряжению Господина Туркестанского Генерал-губернатора, основанного на точном смысле Договора, с хивинских купцов за проданные товары русским подданным, зякет и другие сборы не должны взиматься!» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 8, л. 15]. Тем самым он не только не соглашался с введением зякета для русских купцов, но и прямо указывал хану, с кого из его собственных подданных в собственном государстве тому не следует взимать этот налог! В своем послании еще один начальник Амударьинского отдела, барон Руфо, ссылаясь на желание туркменов-йомудов заменить взимаемые с них традиционные среднеазиатские налоги зякет и даяки на кибиточную подать (взимавшуюся с русско-подданных кочевников в Туркестане), казалось бы, всего лишь предлагает хану «обратить должное внимание на это заявление». Однако при этом он отмечает, что считает «это лучшим решением вопроса» [Там же, д. 149, л. 6 с об.]. Фактически, опять же, предписывая хану, как ему строить свою налоговую политику в отношении собственных подданных.
Наконец, уже в 1909 г. начальник Амударьинского отдела генерал-майор Глушановский неоднократно направлял хану Мухаммад-Рахиму послания в защиту русских подданных, чьи интересы ущемлялись их хивинскими партнерами. При этом он не просто делал представления о нарушении прав русско-подданных коммерсантов, но и прямо предписывая, как хану или его сановникам следует разрешить эти споры, используя прежний довод своих предшественников — что в случае неисполнения предписаний доложит об этом «главному начальнику края», т. е. туркестанскому генерал-губернатору ([Там же, д. 300, л. 39 с об.]; см. также: [д. 8, л. 15]). Также весьма показательна фраза: «О результатах настоящего письма прошу меня уведомить» [Там же, д. 243, л. 6 с об.] — таким образом можно было бы требовать отчета о выполнении поручения от собственного подчиненного, но никак не от правителя самостоятельного (юридически) государства!
Обращает на себя внимание не только содержание, но и форма посланий начальника Амударьинского отдела хивинскому хану, которая также менялась с течением времени. В 1870–1880-е годы начальники отдела писали хану сухим канцелярским языком, ограничиваясь обращением («Его высокостепенству, хану хивинскому» или просто «Ваше высокостепенство») и далее излагали суть дела, т. е., как уже отмечалось выше, выражали позицию вышестоящего начальства Туркестанского края. Однако уже с 1890-х годов формуляр посланий существенно меняется, и начальники отдела начинают их со следующего оборота: «После слова дружеского привета, содержание письма моего следующее». Тот факт, что подобный оборот в переписке с независимым ханом (ведь юридически Хива продолжала оставаться самостоятельным государством!) позволял себе использовать чиновник, управлявший сравнительно небольшой административно-территориальной единицей в составе Туркестанского края, свидетельствует о существенном возрастании его роли в русско-хивинских отношениях и фактически о позиционировании начальника Амударьинского отдела как самостоятельного субъекта дипломатических отношений[32]. На это же указывает и гораздо меньшее количество ссылок на предписания туркестанского генерал-губернатора в 1890–1910-е годы по сравнению с посланиями 1870–1880-х годов.
Несомненно, с одной стороны, эта эволюция статуса начальника отдела в отношениях с хивинским ханом могла объясняться все более активизирующимся процессом интеграции Хивы в российское имперское политико-правовое пространство, признанием со стороны хана и хивинской элиты вассалитета от России как данности. В этих условиях получение руководящих указаний от начальника Амударьинского отдела уже становилось по сути сложившейся практикой, традицией. С другой стороны, небезынтересным представляется вопрос, почему руководство Туркестанского края позволило себе делегировать столь широкие полномочия начальнику административно-территориальной единицы «третьего уровня», по сути полностью доверив ему реализацию имперской политики в отношении одного из двух вассальных среднеазиатских ханств.
Представляется, что причин могло быть несколько. Во-первых, конечно, первый генерал-губернатор Туркестанского края К. П. фон Кауфман старался контролировать любые инициативы своих подчиненных, даже предоставляя им значительную свободу действий (как это было в случае с полковником Н. А. Ивановым), тогда как его преемники, в большей степени сосредоточенные уже не на «завоевании», а на «устроении» вверенного им края (в котором Хивинское ханство было важным, но далеко не единственным регионом, нуждавшимся в контроле), по всей видимости, делегировали все полномочия по осуществлению контактов с Хивой именно пограничному с ней административно-территориальному подразделению края. Во-вторых, нельзя не принимать во внимание, что начальники Амударьинского отдела (за редкими исключениями) являлись хорошими знатоками региона, хорошо ориентировались в политической ситуации в нем и, следовательно, имели все основания получать то доверие, которое оказывалось им руководством края. В-третьих, в начале XX в. вопрос о целесообразности прямого и окончательного включения Бухарского эмирата и Хивинского ханства в состав Российской империи (с упразднением ханской и эмирской власти, местной системы управления и правового регулирования) поднимался все чаще и чаще [Центральная Азия, 2008, с. 309–310]; в этих условиях усиление контроля положения в ханстве начальником Амударьинского военного отдела выглядело вполне логичным отражением общей имперской политико-правовой линии на центральноазиатском направлении.
То, что начальник Амударьинского военного отдела пользовался репутацией знатока региона, большим доверием вышестоящего начальства и в силу этого играл важную роль в реализации правовой политики Российской империи в Центральной Азии (и в частности — в русско-хивинских отношениях) подтверждается тем фактом, что ряд начальников отдела впоследствии сделали неплохую военную карьеру. Так, первый начальник отдела, полковник Н. А. Иванов (до назначения на должность начальника отдела входивший в вышеупомянутый Диван при хивинском хане), под конец жизни сам стал туркестанским генерал-губернатором, а один из его преемников, А. С. Галкин, — военным губернатором Сырдарьинской области.