стративной структуры на территории эмирата и считало более выгодным сохранять существовавшее политическое устройство, фактически осуществляя те или иные преобразования в соответствии с собственными представлениями о реформаторской деятельности.
Учитывая формально суверенный статус Бухарского эмирата, российские власти не имели права вводить эти преобразования «извне», поэтому нередко реформы в политической экономической и прочих сферах в Бухаре преподносились как инициатива самих местных монархов — эмиров, которые оформляли их путем издания ярлыков в соответствии с центральноазиатской традицией, существовавшей еще с эпохи Монгольской империи (XIII в.). Тем не менее ни у бухарцев, ни у русских, ни у иностранцев, бывавших в эмирате в конце XIX — начале XX в., не возникало иллюзий относительно того, кто реально инициирует и обеспечивает эти преобразования.
Развитие промышленности, упорядочение налоговой системы, смягчение ряда уголовных и административных наказаний, включение Бухары в российскую таможенную черту и проч. — все эти меры, имевшие место в Бухарском эмирате в рассматриваемый период, обоснованно связывались с деятельностью российских властей в Туркестанском крае и дипломатических представителей в самой Бухаре. Эти изменения вызывали одобрение как самих бухарцев, перед глазами которых был пример таких же, как они, среднеазиатских жителей в Туркестанском крае, но живущих в намного лучших, чем в Бухаре, условиях, так и иностранцев, которые признавали, что русское управление обеспечило «безопасность для жизни и имущества» там, где прежде царили «жестокий деспотизм, безначалие и грабежи», что заслуживало, по мнению европейских современников (даже тех, кто враждебно относился к российской экспансии в Средней Азии), полного одобрения и оправдания установления российского протектората над Бухарой и вмешательства Российской империи в политико-правовое развитие эмирата ([Биддульф, 1892, с. 208]; см. также: [Baxter, 1893, р. 20–29]).
Естественно, российские власти проводили изменения в Бухарском эмирате не только потому, что желали принести свет европейской цивилизации в «отсталую» Среднюю Азию. Их намерения были более прагматичными: реформы должны были способствовать укреплению российского контроля над эмиратом и повышения прибылей от российской торговли и промышленности в нем. Однако для наиболее эффективного достижения этих целей было необходимо существенно повысить уровень политических, экономических, социальных и правовых отношений в Бухаре — хотя бы до уровня центральноазиатских владений самой Российской империи (см., например: [Побережников, 2011а]). Этот процесс, собственно и представляющий собой фронтирную модернизацию, реализовывался различными средствами, причем не последнее место среди них занимала правовая политика империи по отношению к эмирату, в том числе в такой специфической сфере, как судебная.
Далеко не сразу российские представители в Бухаре приобрели те широкие судебные полномочия, которые нашли отражения в цитате, открывающей этот параграф. Более того, поначалу, в 1870-е — первой половине 1880-х годов в эмирате даже не было постоянного российского дипломатического представительства: время от времени из Туркестанского края ко двору эмира направлялись чиновники, получавшие некоторые дипломатические полномочия. Их компетенция в судебной сфере сводилась лишь к тому, что они путем переговоров добивались от эмира и его сановников защиты прав и интересов российских торговцев, которые страдали от нарушений договоров со стороны бухарских партнеров. Однако даже эта не слишком активная деятельность вызывала сильное недовольство со стороны консервативных кругов и мусульманского духовенства Бухары, опасавшихся, что русские вскоре установят свою власть над эмиратом [Арендаренко, 1974, с. 100, 125].
С января 1886 г. в Бухарском эмирате стало действовать Российское императорское политическое агентство, глава которого по статусу представлял некое промежуточное звено между послом и консулом. Однако поначалу и его появление не изменило коренным образом ситуации в судебной сфере: споры между российскими подданными разрешал агент — по аналогии с российскими консульскими учреждениями в Персии и Османской империи ([Мартенс, 1873, с. 321]; см. также: [Покровский, 1928, с. 54–55; Becker, 2004, p. 112]), — однако если русско-подданные совершали в Бухаре преступления или участниками гражданско-правовых споров являлись не только они, но и местные жители, такие дела разрешались бухарскими судами на основе норм шариатского права[46]. Первому российскому политическому агенту Н. В. Чарыкову, благодаря своему авторитету, удавалось лишь влиять на решение суда эмира и его сановников, но не принимать участие в вынесении решений ([Чарыков, 2016, с. 140]; см. также: [Чернов, 2008, с. 55; 2010, с. 64–65]). Следует отметить, впрочем, что и судебная деятельность российских консульских учреждений в других государствах мусульманского Востока в то время не была детально регламентирована, на что в свое время обращал внимание Ф. Ф. Мартенс, отмечая неопределенность существовавших правовых норм относительно юрисдикции консульских судов [Мартенс, 1873, с. 379].
Н. В. Чарыков, стремясь защитить интересы российских подданных в Бухаре, неоднократно обращался к имперским властям с требованием конкретизировать и нормативно закрепить судебные полномочия Политического агентства в уголовно-правовой сфере. В результате 27 мая 1887 г. через Министерство юстиции было объявлено высочайшее повеление «О подчинении преступлений и проступков, совершаемых русскими подданными в пределах Бухарского ханства, ведению местного Российского политического агента». Согласно этому акту, на политического агента возлагались обязанности мирового судьи, который должен был разбирать дела и выносить приговоры на основе, руководствуясь соответствующими статьями «Положения об управлении Туркестанского края» 1886 г. ([ПСЗРИ, 1889, № 4498, с. 257]; см. также: [Матвеева, 1994, с. 19])[47]. Высшей судебной инстанцией по отношению к политическому агенту (как мировому судье) являлся Самаркандский областной суд, также в соответствующих случаях агент направлял дела самаркандскому областному прокурору. Так, сам Н. В. Чарыков вспоминает, что уже под конец исполнения своих полномочий политического агента в Бухаре, в 1889 г. он вел следствие по делу об убийстве в Чарджуе двумя беглыми кавказцами (русско-подданными) бухарского еврея-ювелира; поскольку за такое преступление предусматривалась смертная казнь, он передал дело на рассмотрение Самаркандского областного суда, который и вынес смертный приговор, приведенный в исполнение в том же Чарджуе [Чарыков, 2016, с. 153].
Год спустя, 11 мая 1888 г., вышло еще одно высочайшее повеление — «О подчинении гражданских дел, возникающих между проживающими в Бухарском ханстве русскими подданными, ведению местного Российского политического агента и Самаркандского областного суда», которыми политическому агенту, наряду с судебными функциями в гражданско-правовой сфере, также придавались полномочия по охранению имущества русско-подданных, обеспечению опекунства и вызову наследников ([ПСЗРИ, 1890, № 5194, с. 215]; см. также: [Becker, 2004, p. 112]). В результате политическое агентство получило возможность более эффективной защиты интересов российских подданных в Бухарском эмирате.
Однако формальное подтверждение судебных полномочий Российского политического агентства в уголовно-правовой сфере имело и «оборотную сторону медали»: к многочисленным полномочиям агента как имперского дипломата, информатора туркестанских властей о ситуации в Бухаре, консульского работника и проч. прибавились также и судебные обязанности, требовавшие значительного внимания и отнимавшие много времени. Более того, вскоре под юрисдикцию политического агента в Бухаре были переданы также и дела, возникающие с участием русских подданных в другом бухарском городе — Чарджуе. В результате Н. В. Чарыков стал прямо-таки бомбардировать туркестанского генерал-губернатора Н. О. фон Розенбаха (который в свое время способствовал его назначению в Бухару) письмами с просьбой откомандировать какого-либо сотрудника своего юридического департамента, чтобы переложить на него хотя бы часть судебных функций. Однако Розенбах отвечал, что этот департамент находится в ведении Министерства юстиции, и он, генерал-губернатор, не имеет полномочий выполнить просьбу Чарыкова. Настойчивый политический агент, заручившись поддержкой Розенбаха, обратился в центральные имперские органы власти и сумел добиться своего: 9 мая 1889 г. было издано высочайше утвержденное мнение Государственного совета «Об учреждении должности мирового судьи в городе Новом Чарджуе», согласно которому он исполнял в этом населенном пункте функции, аналогичные судебным функциям самого политического агента в Бухаре — однако, если по результатам следствия выяснялось, что преступником являлся не русско-подданный, дело передавалось уже самому политическому агенту, который по этому вопросу вступал в контакт с эмирскими властями ([ПСЗРИ, 1891, № 5994, с. 200–201]; см. также: [Becker, 2004, p. 113]).
Таким образом, уголовные дела, обвиняемыми по которым проходили бухарские подданные, по-прежнему разбирались судами Бухарского эмирата, даже если потерпевшей стороной являлись подданные Российской империи. Эта ситуация коренным образом изменилась 15 марта 1893 г. в связи с изданием высочайше утвержденного мнения Государственного совета «Об изменении круга ведомства по судебным делам мирового судьи в городе Новом Чарджуе и Российского политического агента в Бухаре». Теперь все гражданские дела с участием русских (между собой или вместе с бухарцами) передавались в ведение российских судей, при этом исполнение судебных решений, ответчиками по которым являлись бухарцы, возлагалось на власти Бухарского эмирата. Уголовные дела, потерпевшими по которым проходили русско-подданные, решались совместными судами, в состав которых входили представители как бухарских властей, так и Российского политического агентства; то же касалось и споров, участниками которых являлись русские подданные и иностранцы нехристианского вероисповедания [Покровский, 1928, с. 56]