ерь оно получало возможность сравнить и собственный суд с судом в Туркестане — на примере его своеобразного «бухарского филиала». Свидетельства иностранцев о популярности суда Политического агентства среди бухарцев подтверждают, что эта цель была достигнута.
Эффективность деятельности российского суда, его объективность и короткие сроки рассмотрения дел (по сравнению с бухарскими судебными инстанциями) имели следствием постепенное вовлечение его представителей и в работу судов Бухары, а затем привели к необходимости реформирования судебной системы самого эмирата. Во многом это объясняется еще и тем, что российские политические агенты изначально не ограничивались собственной судебной деятельностью, но и старались сделать более гуманной систему наказаний в Бухаре. Так, первому российскому политическому агенту в Бухаре Н. В. Чарыкову удалось убедить эмира отказаться от подземных тюрем-зинданов и отменить ряд мучительных пыток. Начиная с 1888 г. в Бухаре также не применялось сбрасывание с «Башни смерти» (см.: [Чернов, 2010, с. 66; Olufsen, 1911, p. 337, 548]). Эти действия не остались незамеченными бухарцами и обеспечили российским властям определенную поддержку со стороны различных слоев населения эмирата в процессе модернизации.
Кроме того, нельзя не отметить, что некий аналог русскому суду в Бухарском эмирате имперские власти постарались создать и в Хивинском ханстве. Как мы знаем, постоянного русского представительства на территории Хивы на протяжении почти всего периода ее нахождения под российским протекторатом не существовало, и его функции выполнял Амударьинский военный отдел. Вот ему-то и были предоставлены практически те же полномочия в судебной сфере, что и русскому политическому агенту в Бухаре. Специальным законом «О русской юрисдикции в Хивинском ханстве» от 28 июня 1912 г. гражданские и уголовные дела русских подданных или иностранцев-христиан, пребывавших в Хивинском ханстве, должны были рассматриваться мировыми судьями Амударьинского отдела. Предварительное же следствие возлагалось на тех же мировых судей отдела, либо на судебных следователей уже Самаркандского окружного суда [ПСЗРИ, 1915, № 37 565, с. 988–989]. То есть даже в случае спора или совершения преступления непосредственно на территории Хивинского ханства, если в деле так или иначе фигурировал русский подданный или европеец, такое дело изымалось из юрисдикции ханства и передавалось в русский суд.
Таким образом, следует рассматривать эволюцию российского суда в Бухаре (и попытки внедрения аналогичных процессуальных принципов в Хиве) в контексте всего комплекса преобразований, реализуемых Российской империей в своем протекторате в конце XIX — начале XX в.: в политической, экономической, налоговой и прочих сферах. Анализ развития российского суда в рамках этого комплекса реформ позволяет считать его эффективным средством фронтирной модернизации, эффект от использования которого имел место не только в процессуальной сфере, но и в более широкой, дополняя положительное впечатление населения Бухары от преобразований по российскому образцу в целом.
§ 5. «Женский вопрос» в Русском Туркестане и ханствах Средней Азии
Исследователи российской имперской политики в Средней Азии неоднократно утверждали, что население новых «национальных окраин», входя в состав Российской империи, приобретало все те права, которыми обладали и остальные подданные российских императоров, но при этом имело еще и некоторые льготы и привилегии по сравнению с ними. В полной мере это можно отнести и к женской части населения центральноазиатских областей: в то время, как в европейских регионах России «женский вопрос» еще даже не поднимался[52], имперские власти уже в первой половине XIX в. начали кампанию по «эмансипации» местных женщин. Добившись определенных успехов среди казахов, имперские власти предприняли попытки расширить принципы повышения статуса женщин и на владение и протектораты в Средней Азии.
Стоит отметить, впрочем, что в Казахстане деятельность по «эмансипации» женщин в какой-то мере облегчалась тем, что положение женщин в тюрко-монгольском кочевом обществе изначально было менее подчиненным, чем в остальном исламском мире[53]. Представительницы правящих семейств нередко фактически (или даже официально) стояли во главе государств (см., например: [Учок, 1982; Почекаев, Почекаева, 2017]), менее знатные женщины имели право распоряжаться своим имуществом и нередко пользовались значительным авторитетом при принятии решений, играли руководящую роль в проведении ритуалов, праздничных церемоний и проч. [Стасевич, 2011, с. 64–66]. В государствах же Средней Азии, включая и те территории, которые во второй половине 1860-х годов отошли к Российской империи и составили Русский Туркестан, положение женщин было принципиально иным, поскольку базировалось не на тюрко-монгольском обычном праве, а на принципах мусульманского права — шариате. Тем не менее российские власти, начиная уже с первого генерал-губернатора Туркестанского края К. П. фон Кауфмана, предпринимали попытки «освободить» местных женщин от «нелепых обычаев», от положения «существа второго порядка, безличного, бесправного, эксплуатируемого мужчиной» (цит. по: [Юсупов, 1963, с. 49]).
Проблема положения среднеазиатских (туркестанских) женщин в течение последней четверти XIX — начала XX в. неоднократно поднималась в специализированных работах, равно как и в местной печати. При этом мнения авторов были порой совершенно противоположны. Так, например, П. Маев в 1875 г. или супруги В. и М. Наливкины в 1886 г. утверждали, что положение мусульманской женщины вовсе не столь тяжелое, каким представляется на первый взгляд, и что Коран защищает определенные права женщин, ее имущественное положение и возможности на защиту своих интересов. Однако чуть позже, в начале XX в., Н. П. Остроумов и представительница российского феминистского движения О. С. Лебедева стали высказывать прямо противоположные взгляды: шариат ограничивает права женщин, усложняет ее положение, лишает прав. Впрочем, даже современники, активно следившие за этой своеобразной дискуссией, отмечали, что обе стороны, в общем-то, представляли положение среднеазиатской женщины в европейских и христианских категориях, не слишком учитывая восточные реалии и мусульманские воззрения местного населения ([Меликов, 1912; Права]; см. также: [Мирмаматова, Мамададиев, 2014, с. 149–150; Шадманова, 2012, с. 85–86]). Тем не менее в начале XX в. идеи об «освобождении» среднеазиатских женщин, предоставлении им дополнительных прав и возможностей для самореализации стали все чаще и чаще пропагандироваться в средствах массовой информации, причем даже со стороны представителей местного населения. Так, в 1913 г. редактор узбекоязычной газеты «Туркистон вилоятининг газети» опубликовал рассказ о поездке ученицы ташкентской женской гимназии в Оренбург в европейской одежде — во-первых, приводя ее в пример женщинам Туркестана; во-вторых, приветствуя ее роль в укреплении связей между российскими мусульманами из различных регионов. В 1915 г. один из основателей джадидского движения в Бухаре А. Фитрат написал работу «Семья или правила управления семьей», в которой также ратовал за пересмотр прежних ценностей в брачно-семейных отношениях с учетом западного опыта [Шадманова, 2009, с. 149–150; 2012, с. 88–89][54]. Естественно, подобные публикации вызывали полное одобрение со стороны российских властей, равно как осуждение со стороны местных консервативных кругов.
Российские власти в Туркестане, впрочем, не ограничивались формированием общественного мнения в пользу улучшения положения местных женщин, но и использовали для решения этой проблемы «административный ресурс». Правда, порой подобные действия приводили к довольно неожиданным последствиям. Так, правитель канцелярии туркестанского генерал-губернатора Г. П. Федоров вспоминал, что генерал-губернатор К. П. фон Кауфман был приглашен на торжество, устроенное в его честь «почетными жителями» одного из ташкентских уездов, на котором должны были присутствовать и женщины, снявшие по такому случаю свои чадры. Кауфман, нередко выступавший за «женскую эмансипацию» в Туркестане, с большим удовольствием посетил торжество, одобрительно отозвался о поведении женщин, а одной из них, которая была представлена ему как дочь казия, даже подарил серебряный кубок с надписью «От туркестанского генерал-губернатора». На следующий день выяснилось, что Кауфман стал жертвой розыгрыша, и все «освобожденные женщины Востока» (включая и «дочь казия») были на самом деле обитательницами одного из ташкентских публичных домов ([Федоров, 1913, с. 36–38]; см. также: [Глущенко, 2001, с. 136–137]). Таким образом, в весьма жестком виде генерал-губернатору было продемонстрировано, как местное население относится к идее «эмансипации» женщин. Тем не менее, по-видимому, российские власти продолжали приветствовать «освобождение» местных жительниц, их стремление к большей независимости, включая и внешний вид. Об этом свидетельствует прошение группы мусульманских жителей Самарканда сенатору графу К. К. Палену, осуществлявшему в 1908–1909 гг. ревизию Туркестанского края, содержащее, в частности, следующие пункты:
«6. Шариат воспрещает видеть женщин и быть в их обществе, почему они и обязаны ходить закрытыми…
8. В случае необходимости явки мусульманских женщин в русские учреждения в качестве свидетельниц или для выдачи доверенностей у нотариусов не требовать открывать их лица. Для удостоверения их личности ограничиться свидетельством двух лиц, знающих данную женщину» [РГИА, ф. 1396, оп. 1, д. 264, л. 267].
Впрочем, прямые указания российских властей по поводу расширения прав женщин в Туркестане были редкостью. В большинстве случаев, как и в Казахстане, руководители администрации обеспечивали женщинам право защиты своих интересов в российском суде (о чем свидетельствует и цитированное выше прошение самаркандцев) [Брусина, 2012, с. 162]. Яркие примеры реализации подобного права встречаются в период вышеупомянутой ревизии Туркестанского края сенатором Паленом. В Российском государственном историческом архиве хранится немало документов, представляющих собой судебные заявления жительниц Туркестанского края — представительниц как кочевого, так и оседлого населения. Например, таран-чинка Гулчара Джалалова обращалась к сенатору с просьбой вернуть ей 30 руб., удержанных за аренду 1/2 десятины земли, которую она не смогла засеять из-за болезни (засеяв только остальные 2 1/2) [РГИА, ф. 1396, оп. 1, д. 262, л. 253].