Ряд прошений касается семейных и наследственных отношений. Так, сартянка (т. е. представительница оседлого населения Туркестана) Айхан Ахметходжиева, обратилась к сенатору Палену с просьбой вернуть ей и ее детям имущество ее покойного супруга, которое захватил сын другой его жены (причем, по словам Ахметходжиевой, родившийся после ее развода с их общим мужем). Она обвинила городскую управу Намангана, в том, что та не предоставила соответствующие сведения судебным приставам, в результате чего человек, не имевший права на имущество ее покойного супруга, стал его хозяином [Там же, д. 256, л. 79–80 об.]. Аналогичным образом еще одна сартянка, жительница Маргеланского уезда Хальбиби Далибаева жаловалась на то, что ее брат отказал ей в получении законной четверти наследства отца, поручив своему шурину избить сестру, тогда как муфтии и кадий (а затем и губернатор) не стали разбирать ее жалобы [Там же, д. 262, л. 211].
В некоторых случаях туркестанские женщины предпочитали действовать более традиционно — поручая вести свои дела «поверенным» мужского пола. Так, еще одна сартянка Асальбувыева поручила представлять свои интересы в вопросе о наследстве сначала в народном суде (т. е. перед казием), а затем и перед графом Паленом Махмуджану Салиху Иназарбаеву [Там же, л. 64–64 об.]. Правда, такие действия не всегда оказывались в пользу доверительниц. Например, еще две сартянки, Файзия-биби Таирбаева и Гульсут-биби Юсуфбаева поручили вести дело о наследстве поверенному — двоюродному брату своего покойного мужа, «сами ровно ничего не понимая в делах», а он от их имени распродал значительную часть имущества; пришлось женщинам освоить азы законодательства, в результате чего они не только сумели соблюсти порядок подачи иска, но и четко обосновали в своем обращении к сенатору Палену, почему уголовное дело против бывшего поверенного более предпочтительно для наследниц имущества, чем гражданский иск к нему [Там же, л. 85–87].
Впрочем, в других случаях женщины, напротив, выступают как защитницы интересов членов своей семьи. Так, например, две киргизки Тургенской волости Пржевальского уезда просят сенатора Палена об освобождении своих мужей из тюрьмы (после того, как подобные их исковые заявления были проигнорированы начальником уезда и военным губернатором Семиреченской области) [Там же, д. 256, л. 118–118 об.]. Аналогичным образом киргизка Бульке Босумова просит Палена об освобождении ее сына из тюрьмы, где он оказался по необоснованному обвинению в убийстве — также, после того, как ее заявление было проигнорировано председателем Пишпекской судебной палаты [Там же, л. 347–347 об.].
Как можно увидеть, жительницы Туркестана в начале XX в. не только обращались в российский суд, но и прекрасно представляли процедуру подачи заявлений, прохождение необходимых инстанций и проч. Несомненно, в этом следует видеть заслугу российской администрации, поощрявшую женскую часть населения более активно защищать свои права и не колебаться при обращении в российские судебные инстанции.
Стоит отметить, впрочем, что действия российской администрации, поощряющие обращение женщин в суд для защиты своих прав и интересов, в общем-то, не противоречили принципам шариата, которыми, как известно, предусмотрено право женщин на защиту своих прав в суде ([Коран, 1991, сура 4.39, с. 57]; см. также: [Абдуллаева, 2008, с. 572–574; Торкаман, 2008; Юсупов, 1963, с. 48–49]). Новизна заключалась в том, что российский суд не был связан догмами мусульманского права и, соответственно, не выглядел в глазах тяжущихся столь «пристрастным» в отношении мужской части населения, каким являлся суд казиев. Соответственно, у женщин было больше шансов защитить свои права и интересы перед русскими судьями, а не перед судом казиев.
Более деликатно российским имперским властям приходилось действовать в отношении женской части населения среднеазиатских ханств — Бухарского и Хивинского. Несмотря на их подчиненное положение по отношению к Российской империи (фактическими протекторатами которой они являлись), номинально оба ханства оставались самостоятельными, и российские власти не имели официальных полномочий по вмешательству в их внутреннюю политику, включая и регулирование частноправовых отношений, к каковым относились и отношения семейные. Поэтому российская пограничная администрация использовала две возможности для попыток изменения положения бухарских и хивинских женщин: «пример» собственной политики в отношении женщин Туркестанского края, где проживали представители того же населения, что и в обоих ханствах, и защиту прав русско-подданных мусульманок, по тем или иным причинам оказавшихся в среднеазиатских ханствах.
Собственно, последняя практика берет начало со времени задолго до установления протектората Российской империи над Бухарой и Хивой. Так, уже в 1827 г. Госсовет в специальном «Утвержденном мнении» предусмотрел право выходцев из Средней Азии, пребывавших в Российской империи, возвращаться на родину, но при этом оставлять в России своих русско-подданных жен и детей от этих браков (за исключением бухарцев) [ПСЗРИ, 1830а, № 828, с. 37–38]. При этом важно отметить, что, хотя подобные нормативные акты принимались, естественно, в первую очередь для повышения престижа Российской империи в контактах со среднеазиатскими ханствами, нельзя упускать из виду и реальную защиту интересов имперскими властями своих подданных, в том числе и женщин мусульманок. Весьма показательным примером является, в частности, дело об опеке над детьми и недвижимым имуществом Троицкого мещанина Мустафы Ибрагимова, переселившегося из Бухары. На опекунство над вдовой и детьми покойного (равно как и над унаследованным ими имуществом) претендовали его бухарские родственники, которые делали ставку на единство вероисповедания и нормы шариата в отношениях с законными наследниками. Однако Челябинский сиротский суд, а затем и Оренбургская палата гражданского суда, разбиравшие дело в течение семи лет (1831–1838), приняли решение о приоритете норм имперского законодательства. При этом наследники, несмотря на свое мусульманское вероисповедание, сами же апеллировали именно к имперским правовым нормам, обоснованно видя, что их применение более выгодно для них [ОГАЧО, ф. И-14, д. 1–208].
В переговорах российских дипломатов с властями среднеазиатских ханств также нередко поднимался вопрос о судьбе семейных пар, созданных русскими подданными и выходцами из Средней Азии, а также их потомства. Так, в «Обязательном акте», который представил на подписание хивинскому хану полковник Н. П. Игнатьев (глава русской дипломатической миссии в Хиву и Бухару в 1858 г.), присутствовало положение: «5) В доказательством милостивого расположения государя императора к хивинскому хану разрешает подданным хивинским, женившимся в России на мусульманкам и прижившим от них детей, вывезти на родину жен и детей своих, буде сии жены и дети, ежели взрослые, на то согласятся» [Залесов, 1871, с. 46; Хевролина, 2009, с. 54]. Как видим, в условиях укрепления связей Российской империи со среднеазиатскими ханствами имперские власти пошли на некоторые «послабления» в отношении судьбы русско-подданных жен среднеазиатских выходцев и их потомства, предусмотрев, впрочем, их обязательное согласие на переезд в иностранное государство.
Когда же был установлен российский протекторат над ханствами Средней Азии, у имперских пограничных властей появились более эффективные средства воздействия на монархов и сановников Бухары и Хивы в целях защиты своих подданных на территории этих ханств, включая и женщин. Так, в 1879 г. начальник Амударьинского отдела по жалобе русского подданного Юсуфа Ширманова просил хивинского хана возвратить ему его дочь Назира-бики, которая вышла замуж за жителя Кунграда (т. е. хивинского подданного), но потом была разведена с ним, однако казий не признал расторжение брака законным. Чиновник обосновывал свою просьбу тем, что решение казия впоследствии было признано неправильным, и он был смешен с должности, тем не менее никаких действий со стороны хивинских властей для защиты прав женщины предпринято не было [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 19, л. 189].
Как отмечалось выше, под воздействием российских властей казахские народные судьи на рубеже XIX–XX вв. повысили брачный возраст девушек. Аналогичные нормы имперская администрация в начале XX в. пыталась распространить и на своих среднеазиатских подданных. Так, 5 мая 1906 г., отвечая на послание хивинского хана с требованием вернуть некую Шадман-бика ее законному супругу — хивинскому подданному, начальник Амударьинского отдела указывает, что она не может считаться таковой, поскольку ей всего 12 лет, и ее возвращение к отцу является вполне законным [Там же, д. 151, л. 82].
В некоторых случаях российские власти, защищая права среднеазиатских женщин, впрочем, действовали не только в интересах своих подданных, но и в рамках реализации международных договоров. Так, в 1883 г. начальник Амударьинского отдела по просьбе бывшего раба М. Маманиязова обратился к хивинскому хану по поводу возврата из рабства его сестры Гульчи, все еще пребывавшей в рабстве в Бухаре, ссылаясь на мирный договор Российской империи и Хивинского ханства (Гандемианский договор 1873 г.) [Там же, д. 27, л. 57]. Согласно п. 17 этого договора, рабство в ханстве уничтожалось, и ханские власти должны всячески содействовать освобождению бывших рабов [Сборник, 1952, № 19, с. 132–133].
Помимо административных постановлений и судебных дел, российские власти предпринимали попытки улучшить положение женщин в ханствах Средней Азии и путем развития различных учреждений, услугами которых могли бы пользоваться на равных основаниях все местные жители — как мужчины, так и женщины. Так, в декабре 1912 г. начальник Амударьинского отдела, полковник Н. С. Лыкошин, рекомендует (а по сути, приказывает) хивинскому хану Исфендиару предусмотреть создание в строящейся Хивинской больнице женского отделения. К своему посланию он прилагает копию отношения окружного военно-санитарного инспектора Туркестанского военного округа, в котором последний выражает надежду, «что настало время, чтобы и в Хивинском ханстве женщины и мужчины в деле пользования от своих недугов сделались бы равноправными подданными Его светлости хана хивинского» [ЦГА РУз, ф. И-125, оп. 1, д. 2, л. 17, 2, л. 18–19 с об., 13]. В конце 1913 г. рассматривалась возможность привлечения на работу в этом отделении женщины-врача, о чем сама претендентка, Гулсум Асфандиярова (хивинская уроженка), писала своему отцу, отмечая, в частности, что ей «крайне польстило высокое предложение занять должность при женской больнице в Хиве, где раньше едва ли даже бывали женщины-врачи» [Там же, л. 11, 12].