Представляется, что подобные действия российских пограничных властей также способствовали повышению статуса женщин в среднеазиатских ханствах и в какой-то мере согласовывались с вышеупомянутыми взглядами джадидов о «свободе женщин».
Возникает вполне закономерный вопрос: почему российские власти так активно и настойчиво старались изменить положение женщин в Средней Азии? Ведь положение российских женщин в этот период времени отнюдь не отличалось наличием значительных прав, привилегий, возможностей. Вполне логичным представляется, что имперской администрацией двигало отнюдь не бескорыстное желание защитить права «забитых» женщин Востока — тем более, как уже отмечалось, в самой России вопрос о правах женщин в рассматриваемый период на повестке дня не стоял. Российские власти стремились, во-первых, продемонстрировать верховенство имперского законодательства над религиозным и традиционным правом и Средней Азии, показать открытость и доступность российского суда для новых подданных (см. также: [Стасевич, 2011, с. 30–31]). Во-вторых, бросая вызов патриархальной структуре среднеазиатского общества (т. е. самому консервативному аспекту социальных отношений), имперская администрация юридически и в какой-то степени психологически создавала условия для преобразований в тех сферах, которые действительно представляли интерес для Российской империи в Центральной Азии — политической, административной, экономической. Таким образом, не следует рассматривать действия российских властей по «эмансипации» женщин Туркестана и среднеазиатских протекторатов империи как самостоятельное направление имперской правовой политики. Напротив, можно утверждать, что оно являлось «вспомогательным» и служило одним из инструментов существенных преобразований на восточных «национальных окраинах» Российской империи — в контексте так называемой фронтирной модернизации, т. е. сближения национальных пограничных регионов (в том числе и «национальных окраин») по уровню развития — политического, экономического, социального с наиболее развитыми регионами страны.
§ 6. Правила производства и продажи алкогольной продукции в ухаре: механизм распространения правовых норм для русских владений на территорию протектората
Установив протекторат над Бухарским эмиратом и Хивинским ханством, Российская империя создала себе некоторые правовые барьеры для прямого вмешательства в дела этих среднеазиатских государств. В связи с этим имперским властям понадобились инструменты для осуществления «косвенного управления» в Бухаре и Хиве, которые позволили бы производить некоторые правовые изменения в ханствах, укреплять контроль России над ними — но при этом без формального вмешательства в их внутренние дела. Со временем власти Российской империи научились использовать в своих интересах даже те факторы, которые изначально, казалось бы, препятствовали достижению этой цели — в частности, сильные позиции ислама и мусульманского духовенства в Бухаре и Хиве.
Одним из ярких примеров использования этого фактора стала политика Российской империи по вопросу производства и распространения алкоголя в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве. Постараемся проанализировать правовое регулирование этой сферы и практическую реализацию нормативных предписаний в контексте общей имперской правовой политики в среднеазиатских протекторатах.
Первые шаги в правовом регулировании производства и распространения алкогольной продукции были предприняты имперскими властями в Хивинском ханстве. Уже в ноябре 1874 г. начальник Амударьинского военного отдела полковник Н. А. Иванов направил письмо хивинскому хану Мухаммад-Рахиму II, в котором просил хана запретить изготовление водки в хивинских владениях [О возделывании,
1874]. И хотя сам представитель имперской администрации ссылался на то, что «употребление и возделывание водки магометанам воспрещено Богом», т. е. на запрет производства и потребления алкогольной продукции нормами шариата, в письме фигурировала и реальная причина этой просьбы: «До сведения моего дошло, что в Хиве выделывается водка и водка эта переводится контрабандно на русский правый берег».
Этот документ положил начало формированию российской политики в вопросе регулирования производства и распространения спиртных напитков в среднеазиатских протекторатах Российской империи, и его анализ позволяет сделать несколько выводов. Во-первых, поначалу имперские власти скрупулезно соблюдали номинальный статус протекторатов как юридически независимых государств и реализовали свою политику в рассматриваемой сфере путем переписки с местными правителями как суверенными государями — в виде «просьб» им (другое дело, что цитированное письмо было направлено всего лишь спустя год после Хивинского похода 1873 г. и, конечно же, «просьба» в глазах покоренного хивинского хана фактически носила характер приказа). Во-вторых, официальным предлогом для запрета и реализации алкоголя стала принадлежность среднеазиатских ханств к миру ислама, и этот запрет находился в полном соответствии с предписаниями шариата[55]. Наконец, в-третьих, реальной причиной подобных «просьб» являлась не забота о соблюдении норм и принципов мусульманского права местным населением, а борьба с контрабандой алкоголя, поставляемого в русские владения в Средней Азии. В результате в Хиве производство и потребление алкогольной продукции местным населением было прекращено, и только в начале XX в. в ханство стали поступать спиртные напитки российского производства — для потребления жившими там русскими и выходцами из западных стран (правда, ввозились они в довольно незначительном количестве: например, за 1907–1909 гг. было ввезено 6 тыс. пудов) [Ниязматов, 2010, с. 259].
Что касается Бухарского эмирата, отношения с которым в это время строились не с позиции силы (как с Хивинским ханством), то разработка правовой базы по регулированию в нем производства и распространения алкоголя относится уже к более позднему периоду — концу 1880-х годов. Полагаем, что это не случайно, поскольку именно в это время российские власти вплотную занялись проблемой регулирования производства, продажи спиртного и борьбой с пьянством и в собственных владениях. В качестве наиболее яркого примера приводится введение государственной питейной монополии конца XIX в. по инициативе министра финансов С. Ю. Витте одновременно с попытками повысить «культуру пития» [Апарышев, 2012, с. 39]. В то же время стали приниматься и первые меры борьбы с производством некачественного алкоголя, подделками дешевых отечественных вин под дорогостоящие иностранные [Жолобова, 2014].
Впрочем, нельзя не отметить, что имперская политика в этой сфере носила довольно противоречивый характер — особенно на «национальных окраинах». Например, в Бурятии еще в конце XVIII в. был установлен запрет на потребление спиртного местным населением в возрасте до 40 лет, в середине XIX в. принимались положения о запрете продажи алкоголя в ряде бурятских селений. Однако к 1870–1880-м годам встал вопрос о том, что подобные запреты влекут значительные потери для государственной казны, поэтому в конце XIX — начале XX в. в Бурятии начали появляться питейные заведения — при сохранении, правда, ряда ранее введенных ограничений [Жалсанова, 2013, с. 169–171].
Однако буряты не были мусульманами, и законодательные ограничения потребления ими алкоголя не были связаны с религиозными запретами. Несколько иная ситуация складывалась в Русском Туркестане, где преобладающее количество населения исповедовало ислам. Руководствуясь теми же соображениями, что и в Бурятии — увеличением доходов казны — император Александр III 14 июля 1887 г. утвердил мнение Госсовета «Об установлении для Туркестанского края особых правил открытия питейных заведений», согласно которым такое открытие разрешалось в городах думами, а вне городов — уездными начальниками, чьи решения затем утверждались военными губернаторами областей; открытие же винокуренных заводов разрешалось на общих основаниях, т. е. в соответствии с Уставом о питейном сборе [ПСЗРИ, 1889, № 4519, с. 268–269]. То есть, с одной стороны, производство и особенно потребление алкоголя в Туркестане разрешалось, но именно местная администрация должна была принимать меры о том, чтобы это не обострило отношений с мусульманским духовенством и жителями, исповедовавшими ислам.
Полагаем, принятие утвержденного мнения Госсовета могло объясняться «лоббированием» со стороны туркестанских виноделов, среди которых были весьма состоятельные и влиятельные лица — например, самаркандский винодел Д. Л. Филатов, в конце 1880-х годов производивший в год до 16 тыс. ведер различных вин (из собственного винограда) и снискавший одобрение самого императора [Назарьян, 2013, с. 103–104]. Естественно, Филатову и его коллегам не нужны были конкуренты со стороны среднеазиатских ханств, в частности — Бухары. Вероятно, именно с этим связано, что 25 июня 1889 г. появилось сразу несколько нормативных актов о производстве и распространении алкогольной продукции в Бухаре: высочайше утвержденные «Правила о торговле крепкими напитками в Бухарском ханстве», утвержденные туркестанским генерал-губернатором «Правила о числе, роде и распределении мест торговли крепкими напитками и о порядке выдачи разрешений на открытие означенных мест торговли» и им же утвержденные «Правила о виноделии в Бухарском ханстве» ([Логофет, 1909, с. 225–234]; см. также: [Жуковский, 1915, с. 191–194]).
Согласно «Правилам о торговле», отныне торговля алкогольными напитками в Бухаре разрешалась только на территории русских поселений, а также при железнодорожных станциях и русских воинских частях на территории эмирата, причем осуществлять ее могли только русские подданные, тогда как местное население такого права лишалось (п. 2–4). Также не разрешалось создание бухарцами заводов по производству любых видов спиртного — вина, водки, меда и проч. (п. 5, 11). На торговцев алкогольной продукцией в Бухарском эмирате распространялись все налоги и сборы, предусмотренные Уставом о питейном сборе (п. 7).