В 1899 г. произошло довольно необычное событие: бухарское отделение Госбанка самостоятельно решило принимать таньгу по цене 15 коп. за один «кружок» [Логофет, 1911б, с. 71; Ю. О. Я., 1908, с. 124][85]. И самое удивительное, что Госбанк и Минфин вскоре согласились с этим решением и, более того, на его основе разработали, наконец, проект по фиксации курса бухарской таньги.
3 апреля в Санкт-Петербурге состоялось еще одно особое совещание, на котором было принято решение: чеканку таньги в Бухаре, наконец, прекратить, а всю наличную монету выкупить по цене 15 коп. за 1 таньгу. 16 апреля 1900 г. это решение было утверждено императором Николаем II [Тухтаметов, 1966, с. 59]. Оставалось самое сложное: убедить эмира принять и реализовать это решение.
В начале апреля 1901 г. высокопоставленный чиновник Министерства финансов А. И. Вышнеградский[86] прибыл в Кермине (постоянную резиденцию эмира Абдул-Ахада, не любившего бывать в собственной столице Бухаре) и вручил ему проект соглашения об установлении постоянного курса таньги. Поскольку проект предусматривал прекращение чеканки монеты, во время официального приема эмир ответил Вышнеградскому, что чеканка монеты от собственного имени, как и упоминание имени эмира в пятничной молитве — это неотъемлемый символ его власти, и если он лишится этого права, он перестанет быть правителем в глазах собственных подданных. Однако после официального приема эмир приватно встретился с императорским политическим агентом в Бухаре, В. И. Игнатьевым, и именно во время этой встречи был достигнут компромисс, позволивший выполнить условия российского Минфина и сохранить лицо эмиру в глазах его подданных [Покровский, 1928, с. 40–41; Becker, 2004, p. 127].
23 апреля 1901 г. был дан официальный ответ политическому агенту Игнатьеву и камер-юнкеру Вышнеградскому на озвученные ими предложения министерства финансов. Эмир принимал следующие условия «ради блага бухарских купцов и интересов русско-бухарской торговли»:
1. Передать имеющуюся в казне таньгу в количестве 20 млн монет Госбанку по цене 15 коп. за «кружок». Кроме того, он обязывался передавать по той же цене через посредство Императорского русского политического агентства в Госбанк также и еще 25 млн монет, которые с разрешения российских властей ему позволено будет отчеканить в ближайшее время. По-видимому, это и был тот самый компромисс, который позволял соблюсти условия Минфина, но остаться в глазах бухарцев монархом со всеми прерогативами, в том числе и правом чеканки монеты.
2. Передавать в Госбанк всю таньгу, которая в дальнейшем поступит в казну в качестве доходов монарха, по той же цене — 15 коп. за «кружок».
3. Принимать уплату податей, налогов и сборов не только таньгой, но и русскими деньгами по установленному фиксированному курсу.
4. Производить уплату жалования войскам наравне с таньгой и русскими деньгами по тому же курсу, «но не прибегая при этом к принуждению».
Также эмир подтверждал запрет чеканки таньги в эмирате частными лицами. Наконец, в случае нехватки таньги он обязывался чеканить ее на своем монетном дворе из российского серебра, при этом ему должны быть возмещены расходы на саму чеканку ([Жуковский, 1915, с. 197–198; Туркестан, 2016, с. 75]; см. также: [Маджи, 1962, с. 47]).
Примечательно, что подписано послание было главным зякетчи (т. е. фактически министром финансов Бухарского эмирата) Астанакулом-кушбеги, который от имени своего повелителя выражал согласие на предложенные условия. Тем самым были соблюдены формальности международно-правового характера: поскольку к эмиру обращался не российский император и не туркестанский генерал-губернатор, а министр финансов, ответ также был дан от равнозначного ему бухарского чиновника.
Таким образом, и в Хиве, и в Бухаре в начале XX в. была произведена фиксация курса таньги, ставшая, таким образом, первым шагом на пути к «монетному объединению» трех государств. После включения Бухарского эмирата и Хивинского ханства в таможенную черту Российской империи в 1895 г., т. е. упразднения таможен и таможенных сборов между ними, этот шаг выглядел вполне закономерным этапом в дальнейшей экономической интеграции. Однако насколько же эффективным оказались принятые меры?
Во-первых, так и не была достигнута конечная цель — полное изъятие таньги из обращения и повсеместное распространение в Бухарском эмирате и Хивинском ханстве российского рубля. Прежде всего, соглашения с протекторатами не предусматривали никакой процедуры контроля выполнения эмиром и ханом условий соглашений. Вероятно и сами финансовые чиновники ханств, скорее всего, не имели представления о том, сколько серебряных монет находится в обращении в их государствах. Наконец, если бухарские и хивинские торговцы или менялы с доверием принимали русское серебро, то простые ремесленники и крестьяне относились к нему с подозрением (не говоря уже о бумажных кредитных банковских билетах). Поэтому даже российские предприниматели, скупая хлопок, шерсть, мерлушки и проч., предпочитали пользоваться таньгой, чтобы проще взаимодействовать с местными продавцами [Логофет, 1911б, с. 72]. Более того, чтобы не допускать повышения обменного курса таньги, банковские учреждения в Амударьинском военном отделе без согласования с руководством Госбанка периодически «вбрасывали» на рынок хранившиеся у них запасы таньги [Садыков, 1965, с. 129–130].
Во-вторых, формально отказавшись от права чеканки монеты эмир Абдул-Ахад и хан Мухаммад-Рахим II рассматривали это свое решение как вынужденное и временное и не теряли надежды на то, что оно рано или поздно будет восстановлено. Бухарский эмир, который, как уже отмечалось выше, привык к различным «исключениям» в его пользу из решений российских властей, действовал в этом направлении особенно активно, прибегая к посредничеству даже таких российских государственных деятелей, которые, казалось бы, совершенно не имели никакого отношения к финансово-правовой политике.
Так, в сентябре того же 1901 г. в Туркестан прибыл военный министр А. Н. Куропаткин, при этом одним из пунктов его служебной поездки стали бухарские владения. Эмир Абдул-Ахад воспользовался случаем и, помимо ряда других вопросов, обратился к министру с просьбой разрешить вернуть в оборот стертую таньгу, которую ему предписывалось принимать у населения, но затем не пускать в оборот, и позволить ему приобрести в России серебро (со скидкой 3 руб. с каждого пуда) для чеканки монет. Кроме того, он обратил внимание Куропаткина на то, что если таньгу заменят 15-копеечной монетой (как и планировалось в итоге), «бедные бухарцы были бы обижены такою денежною реформою» [Куропаткин, 1902, с. 144]. Для эмира не было секретом, что Военное министерство постоянно конфликтовало с Минфином по вопросам управления Туркестанским краем и протекторатами и он, видимо, рассчитывал, что министр примет его сторону в споре с финансовым ведомством.
Хивинский хан еще и в июле 1908 г. обращался к туркестанскому генерал-губернатору с просьбой разрешить ему чеканку таньги, поскольку, как он утверждал, его подданные так и не привыкли вести дела в русской монете. Разрешение не было ему дано, и он стал чеканить серебряную монету тайно, выдавая ее в качестве жалования своим воинам из числа кочевых туркмен [Садыков, 1965, с. 131], отследить наличие денег у которых имперская администрация возможностей, конечно, не имела. По слухам, доходившим до туркестанской администрации, тайной чеканкой монеты занимался и бухарский эмир, который в соответствии с соглашением от 23 апреля 1901 г. отчеканил в 1902 г. 25 млн таньги, а потом еще несколько раз, но к 1904–1905 гг. официально прекратил ее чеканку. Подозревали, что он «по-старому, где-нибудь в Шахрисябзе чеканит теньгу из громадных запасов слитков серебра, хранящихся у него в арке, и через сорафа (банкира) Мир-Салихова или кого другого пускает их в обращение» [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 156]. Медная же монета продолжала чеканиться и после реформы, причем эмир под ее предлогом, начал выпуск новых «черных пулов», которые стоили вдвое больше, чем прежние [Маджи, 1962, с. 48].
Современники отмечали, что таньга оставалась в ханствах основным платежным средством и в первые десятилетия XX в., хотя в официальных обзорных трудах и путеводителях по Туркестану и протекторатам все цены в Бухаре и Хиве указывались в рублях (см., например: [Туркестанский край, 1913, с. 185–190]). Путешественники, лично побывавшие в ханствах, отмечали, что таньга применялась в расчетах повсеместно, хотя и выглядела как «кусочки серебра» или как «древние монеты, больше, чем какая-либо из ходящих сегодня» [Graham, 1916, p. 33].
Недолго сохранялся и установленный вышеупомянутыми соглашениями курс таньги в Бухаре и Хиве. Уже в 1903 г. путешественники по Бухаре отмечали, что она фактически стоит не 15, а 18–20 коп. [Никольский, 1903, с. 14], сохранялся этот курс и к началу 1910-х годов [Логофет, 1911а, с. 300–301]. Что же касается Хивинского ханства, то даже ведущие в нем дела российские компании выступали за повышение официального курса обмена таньги. Так, в 1907 г. представители Большой ярославской мануфактуры и компании «Надежда» обратились к начальнику Амударьинского отдела с просьбой обеспечить сохранение курса таньги на уровне 20 коп. [Садыков, 1965, с. 130; Ю. О. Я., 1908, с. 128].
Дополнительные проблемы создавало наличие «стертых» монет, по поводу которых эмир Абдул-Ахад обращался к военному министру Куропаткину во время его приезда в Бухару. Дело в том, что соглашение 1901 г. не предусматривало особого порядка выкупа этих монет, в которых серебра было гораздо меньше, чем в нестертых таньгах. Соответственно, выкупая их у эмира по 15 коп., Госбанк нес немалые убытки — так, после покупки первой партии он потерял более 100 тыс. руб. и, естественно, потребовал, чтобы эмир принял на себя часть этих убытков, что того немало удивило. Тем не менее ему пришлось возместить 50 % потерь Госбанка в размере 53 тыс. руб. Когда и во второй выкупленной Госбанком партии монет оказалось немало стертых, его руководство заставило эмира компенсировать уже 2/3 потерь — 44 тыс. руб. Эмир, апеллируя к тому, что подобное не предусматривалось соглашением 1901 г., попросил разрешения для возмещения убытков отчеканить 3 млн монет из собственного серебра, в чем ему не было отказано — но при условии, что все убытки при выкупе стертой таньги в дальнейшем будет нести он сам [Туркестан, 2016, с. 75–76].