енную черту Российской империи) Министерство финансов сочло целесообразным доукомплектовать число пограничных войск за счет «вольнонаемных джигитов», т. е. должна была быть создана «вольнонаемная стража, каковая раньше весьма успешно охраняла границы Бухары с русским Туркестаном» [Губаревич-Радобыльский, 1905, с. 173].
Не вполне понятно, откуда должны были браться эти «джигиты». Логично предположить, что речь идет о национальном населении Русского Туркестана, однако в таком случае это решение означало бы их перевод в другие местности, что противоречило идее «милиции», как ополчения, функционирующего в местах собственного проживания. Таким образом, есть основания полагать, что речь идет о бухарских подданных, которые, по согласованию с эмиром, могли бы усилить российский «ограниченный контингент» в эмирате. Характеристика этой «стражи» как «вольнонаемных джигитов» подтверждает намерение формирования подразделений по образу и подобию казачьих — благо такой прецедент уже был создан среди туркмен Закаспийской области. Как известно, туркмены оказали, пожалуй, наиболее ожесточенное сопротивление продвижению русских в Среднюю Азию. Но Несмотря на то что они, подобно остальному населению Туркестанского края, были освобождены от воинской повинности, тем не менее туркменские джигиты охотно вступали в конную милицию: в 1885 г. был сформирован первый отряд, а в 1892 г. действовал уже целый конно-иррегулярный дивизион [Котюкова, 2012, с. 31]. Весьма положительно о боевых качествах туркмен, их храбрости и, что важно, лояльности имперским властям, отзывались как российские, так и иностранные очевидцы. Наверное, наиболее впечатляющую картину возможностей использования туркменской «милиции» изобразил британский журналист Дж. Добсон, побывавший в Туркестане в 1888 г. Пообщавшись с начальником Мервского округа Закаспийской области М. Алихановым-Аварским, он писал: «Он постоянно держит под ружьем 300 туркменов и говорил мне, что за двадцать четыре часа у него могут быть готовыми еще 6 тыс. полностью оснащенных кавалеристов из туркменской милиции. Было бы нетрудно мобилизовать по первому требованию даже большее число, так как любой туркмен — это готовый солдат легкой кавалерии как настоящий казак иррегулярных войск, и ему требуется только огнестрельное оружие и боеприпасы, чтобы вступить на поле сражения». Также журналист отмечает, что русские власти очень высоко ценят туркменских воинов, в результате чего «туркменские солдаты милиционной армии, естественно, гордятся своими русскими погонами и медалями и с готовностью бросились бы в пасть смерти, чтобы завоевать крест Святого Георгия» [Добсон, 2013, с. 164–165]. Вполне возможно, что российская администрация рассматривала возможность привлечения к службе в «милиции» и кочевых подданных бухарского эмира.
Еще одним фактором, обусловившим внедрение опыта организации казачьих войск в Бухарском эмирате стал процесс интеграции бухарской правящей династии в сановную иерархию Российской империи. Так, эмир Сайид Абдул-Ахад, второй бухарский правитель под протекторатом Российской империи, имел не только придворный чин генерал-адъютанта, множество имперских наград, звание генерала от кавалерии, но и был наказным атаманом Терского казачьего войска, являясь к тому же шефом 5-го Оренбургского казачьего полка [Логофет, 1911а, с. 254; Эмир, 1911]. Аналогичным образом генералом по Терскому казачьему войску числился и его сын и наследник Сайид Алим-хан [Прибытие, 1911]. Тем самым российские власти как бы «ненавязчиво» привлекали внимание бухарских правителей именно к казачьим частям. И в самом деле, в обновленной бухарской армии появились части, которые вполне можно соотнести с российскими казачьими воинскими формированиями.
Безусловно, не следует абсолютизировать использование российского (и в особенности казачьего) опыта в реформировании армии Бухарского эмирата. Когда эмир Музаффар (отец Абдул-Ахада и дед Алим-хана) впервые обратился к российской администрации с просьбой о командировании в Бухару русских инструкторов (обратим внимание — инициатива, опять же, формально поступила именно от среднеазиатского правителя!), к нему были направлены офицеры и унтер-офицеры различных родов войск. В результате к началу XX в. в составе бухарской армии имелись линейные (пехотные) батальоны, артиллерийские батареи и т. д. Однако две гвардейские сотни, составлявшие личный конвой эмира (400 человек при 12 офицерах) и гвардейская конно-артиллерийская батарея (100 человек при 5 офицерах), были сформированы и экипированы именно как казаки. Д. Н. Логофет описывает их следующим образом: «Гвардейские части, 2 конные сотни конвоя и конно-горная батарея расквартированы в гор. Кермине при эмире и имеют форму обмундирования, похожую с казаками Терского войска; на вооружении конных сотен состоят винтовки бердана, шашки и кинжалы. В конной батарее 4 конных орудия, нижние чины вооружены шашками и кинжалами. Лошади карабаирской породы среднего разбора» [Логофет, 1911а, с. 252, 254].
Иностранные путешественники в Бухарском эмирате также обращали внимание на особенности экипировки личной охраны эмира. Американец У. Кертис, побывавший в Центральной Азии в начале XX в., прямо говорит о том, что телохранители эмира сформированы по образу и подобию казаков [Curtis, 1911, p. 123]. Датчанин О. Олуфсен, примерно в то же время также посетивший Бухарский эмират и Хивинское ханство, уточняет, что телохранители хана, ранее состоявшие из сарбазов (т. е. бухарских рекрутов), теперь преобразованы в некое подобие «черкесской гвардии» российского императора [Olufsen, 1911, p. 578]. Таким образом, можно увидеть, что истоки появления «казачьих частей» в Бухарском эмирате — это и участие русских инструкторов, и желание местного монарха до некоторой степени уподобиться своему сюзерену, императору Российской империи.
Военное дело в Хивинском ханстве, с 1873 г. также находившемся под российским протекторатом, было менее развито. Некоторые исследователи склонны считать, что уже с начала XIX в. в Хиве существовала собственная регулярная армия, характеризовавшаяся наличием детально разработанной системы званий и должностей, регулярной выплатой жалования и «социальным обеспечением» [Гул-боев, 2013; 2014а; 2014б]. Однако ни о какой «регулярности» хивинской армии говорить не приходится: ханы имели в своем распоряжении нукеров — собственных телохранителей, которые получали за службу определенные земельные наделы и привлекались для участия в боевых действиях, в остальное время занимаясь своим хозяйством [Садыков, 1972, с. 16]. Воинская повинность распространялась и на кочевые туркменские племена [Погорельский, 1968, с. 34], однако они нередко выступали не на стороне хивинских ханов, а против них.
В отличие от Бухарского эмирата, который граничил непосредственно с Туркестанским краем и был соединен с ним железнодорожным сообщением, Хивинское ханство представляло собой «отдаленный» протекторат, лишенный к тому же транспортной инфраструктуры. Кроме того, Хива была более уязвимой для проникновения европейских эмиссаров, стремившихся не допустить дальнейшего усиления России в Центральной Азии. Поэтому имперская администрация не считала целесообразным модернизировать армию Хивы по аналогии с бухарскими вооруженными силами: существовали серьезные основания, что реорганизованные хивинские солдаты могут сыграть ту же роль, какую сыграли сипаи в Индии в 1856–1857 гг. Неудивительно, что в 1873 г. тысячи хивинских нукеров были распущены по настоянию российских властей: осталось не более 2 тыс. человек, преимущественно следивших за порядком в самой Хиве [Погорельский, 1968, с. 39–40]. Уровень «военно-технического сотрудничества» России с Хивой в этот период красноречиво охарактеризовал хивинский диван-беги (глава правительства) Мухаммад-Мурад, иронично заметивший в беседе с иностранным путешественником, что после установления российского протектората у хивинцев появились ружья «тех времен, когда Наполеон шел на Москву» [Olufsen, 1911, p. 196][88]. Только ближе к концу XIX в. администрация Туркестанского края стала поднимать вопрос о вооружении хивинских нукеров. Причиной стали участившиеся выступления туркмен, вооруженных, как оказалось, английским оружием, поставлявшимся из Персии [Погорельский, 1968, с. 97–98]. В 1896 г. генерал-губернатор Туркестанского края А. Б. Вревский и начальник Амударьинского военного отдела генерал-майор М. Н. Галкин обратились в Военное министерство с предложением по созданию в Хиве милиции и вооружению ее русским оружием. В 1897 г. в Хиву было поставлено 300 винтовок, в 1904-м — еще 100 и в 1907-м — еще 300; в 1908 г. были поставлены также две пушки с комплектом снарядов [Погорельский, 1968, с. 40–41]. По-видимому, по мере все большего попадания Хивы под влияние России былые опасения имперской администрации в неблагонадежности хивинцев исчезли.
Впрочем, передачей ханским властям оружия участие России в организации военного дела в Хиве и ограничилось: милиция не была организована, поскольку российские власти не смогли решить вопрос, кто будет ее содержать, и продолжали питать подозрения по поводу лояльности нукеров. Даже в 1913 и 1916 гг., когда туркмены поднимали восстания против хана (при поддержке немецких и османских властей) туркестанские власти предпочли вводить на территорию ханства собственные войска, а не вооружать хивинских нукеров.
Попытка создания милиции в Хиве была предпринята уже в 1917 г. военным комиссаром Временного правительства в Хиве генералом М. Мирбадаловым. Причиной стали рост революционных настроений и непрекращающиеся туркменские восстания в ханстве. Однако ни деятельность русских инструкторов, ни вооружение нукеров русским оружием не дали должных результатов: согласно отчету Мирбадалова, нукеры самовольно покидали свои посты, уходили в родные кишлаки, не заботились об оружии и даже продавали патроны [Погорельский, 1968, с. 127, 130]. А уже в 1918 г. туркменский предводитель Джунаид-хан захватил столицу ханства и стал фактическим правителем Хивы, свергнув законного хана Исфендиара. Российские представители в ханстве предпочли пойти на сотрудничество с ним — для совместного противостояния советским властям в Туркестане.