Религиозные радикалы стали обвинять даже самого эмира Абдул-Ахада в том, что он симпатизирует шиитам (которых большинство населения Бухары считало агентами российского влияния [Тухтаметов, 1977б, с. 33]), а его сын и наследник Алим-хан вообще воспитывается в Петербурге в христианском духе. Все это должно было, как утверждали представители антироссийских кругов Бухары, закончиться окончательным присоединением Бухары к России и запретом мусульманского вероисповедания. Помимо эмира доставалось также бухарским государственным деятелям и джадидам, выступавшим за реформы. Так, Салимбек критикует деятельность Мирзы Насруллы кушбеги, который в начале 1910-х годов выступал за проведение частичных реформ[130] и, по словам автора, «на каждой улице, на базарах Бухары и в вилайатах… устраивал скопища джадидов и продвигал свои дела». Самих же джадидов Салимбек и его единомышленники обвиняли в сближении с русскими и даже в том, что они готовы носить русскую одежду [Салимбек, 2009, с. 139].
Российские власти старались внести изменения в сфере уголовно-правовых и процессуальных отношений в Бухарском эмирате. С. Айни приводит яркие примеры вмешательства Российского политического агентства и туркестанских властей в судопроизводство эмирских чиновников. При этом имперские власти настаивали на отказе эмирской администрации от жестоких наказаний за ряд преступлений и до определенной степени преуспели в этом: вскоре после вступления на престол эмир Абдул-Ахад отменил самое варварское наказание — сбрасывание с минарета, а также закрыл зиндан — подземную тюрьму при своем дворце, перестал превращать казни в некое подобие общественных празднеств [Айни, 1960, с. 827].
Однако когда они попытались воздействовать на эмира с целью отмены суровых наказаний за религиозные преступления, их действия оказались не столь успешными. Дело в том, что Бухара на протяжении многих веков являлась среднеазиатском центром мусульманской культуры и образования, в том числе и в сфере правоведения, и установление над ней российского протектората не изменило этой ситуации [Khalid, 2000, р. 372]. С приходом к власти династии Мангытов (на рубеже XVIII–XIX вв.) начались конфликты между эмирами и мусульманским духовенством по поводу судебных полномочий: влиятельные улемы настаивали на том, что вмешательство правителей в дела правосудия противоречит шариату, и во время правления Абдул-Ахада существенно усилили позиции, взяв в свои руки решение большинства гражданских и уголовных дел [Abdirashidov, 2016, p. 104; Sartori, 2016, p. 196, 220]. Вмешательство же России в этих условиях они трактовали как посягательство на религиозные основы жизни населения эмирата и с подачи улемов несправедливый суд стали называть «русским судом» [Айни, 1960, с. 720–724]. Отметим, что такая позиция противоречит, в частности, сообщению А. Дониша о том, что, когда русские взяли Ташкент, они сразу же установили там справедливый суд, который даже принимал сторону слуг, споривших со своими хозяевами [Дониш, 1967, с. 57].
Впрочем, изначально поводом для вмешательства русских властей в уголовно-правовую сферу отношений в эмирате формально являлась защита интересов русских подданных: согласно действовавшему законодательству, все гражданско-правовые споры и уголовные дела с участием подданных Российской империи должны были решаться в русском суде (Политического агентства и Самаркандской области). Это, как отмечает тот же С. Айни, заставило многих бухарцев принимать российское подданство, тем самым приобретая судебный иммунитет в эмирате. Стражники эмира не имели права задерживать этих новоявленных русских подданных, а должны были через кушбеги (первого министра эмира) информировать императорского политического агента о правонарушении, и он либо сам выносил решение или приговор, либо же просто «принимал к сведению» такую информацию [Айни, 1960, с. 681].
В результате многие авантюристы, перестав быть подданными эмира, даже начали заниматься различной профессиональной деятельностью, не получая обязательного в таких случаях разрешения эмирских властей. С. Айни рассказывает, как его знакомый, пользуясь неграмотностью чиновников и стражников и их незнанием, как должны выглядеть русские паспорта, избежал ответственности, предъявив представителям власти некую яркую бумагу с изображением русских геральдических знаков — потом оказалось, что это была упаковка от русского мыла с изображением медалей, полученных им на специализированных выставках [Там же, с. 682–687]!
В экономической сфере современники весьма сурово критикуют отсталость эмирата по сравнению с Россией, затрагивая такие аспекты как налогообложение, промышленность, торговля, сельское хозяйство.
Одним из существенных доводов в пользу антироссийских настроений, по мнению местных авторов, стало существенное повышение налогов, которые шли в российскую казну. Прежде всего, речь идет об огромной контрибуции, для выплаты которой эмир практически грабил своих подданных [Айни, 1960, с. 182; Дониш, 1967, с. 69]. При этом, как отмечает А. Дониш, русских подобная позиция вполне устраивала: «Между тем русские чиновники хорошо понимали, что контрибуцию они сами не смогут собрать в казну, поскольку открытая тирания и насилие не свойственны их законам и поскольку они сверх установленного порядка на большее не осмеливаются. Они видели, что эмир пьет кровь своего народа, и им это было приятно и они говорили, согласно стиху: „Откуда бы ни совершалось убийство, — все нам на пользу. Когда жители города станут бессильными, то после того, как одержим победу и завладеем им [городом], — сохранить и удержать их в подчинении будет легче“». Другие сборы осуществлялись эмиром для даров и взяток российским властям. Так, чтобы получить воду от самаркандских властей, эмир Музаффар объявил чрезвычайный сбор в 100 тыс. таньга, которые были переданы русским чиновникам, в ведении которых находилось водоснабжение Самарканда и Бухары. Его сын Абдул-Ахад, отправляясь в Санкт-Петербург, собрал 45 млн таньга «на подарки и подношения», т. е. для даров императору и взятки сановникам [Дониш, 1967, с. 80, 110, 115].
Многие члены движения джадидов происходили из купеческой среды (сам лидер движения А. Фитрат был сыном богатого бухарского торговца), а некоторые и лично занимались предпринимательской деятельностью [Carrère d'Encausse, 2009, p. 88, 95]. Неудивительно, что в своей политической программе младобухарцы большое внимание уделяли вопросам развития торговли и промышленности в Бухаре. Соответственно, в сочинениях А. Фитрата и С. Айни дается анализ экономического положения эмирата, подчеркиваются преимущества ведения дел русскими купцами и промышленниками. Так, А. Фитрат отмечает, что бухарские купцы стараются не столько получить прибыль, сколько подчеркнуть масштабы своей деятельности, при этом нередко действуя себе же в убыток — например, стараясь купить максимум товара и переплачивая за него, чтобы прослыть самым крупным торговцем. В таких условиях, продолжает ученый, купцы конкурируют между собой, не имея возможности обрести крупный капитал для ведения действительно крупных дел — в отличие от русских купцов, которые издавна организуют товарищества и используют объединенные капиталы для выгодных сделок [Фитрат, 1913, с. 94–97]. Еще А. Дониш предлагал создать в Бухарском эмирате государственный банк, который оказывал бы поддержку местным предпринимателям [Юлдашев, 1963, с. 58], однако его идеи вызвали осуждение со стороны ревностных приверженцев ислама, заявлявших, что дача денег под проценты противоречит шариату [Кадимисты, 2017, с. 72, 74].
Русские, пользуясь отсутствием промышленных традиций в Бухаре, открывали на территории эмирата собственные заводы и фабрики, тем самым разоряя местных мелких производителей. В какой-то мере этому способствовали эмиры и сановники, сами обращавшиеся к русским властям с предложениями организации в Бухаре промышленных предприятий. Так, вскоре после вступления на трон Абдул-Ахад (по совету А. Дониша) предложил создать в Бухаре завод для изготовления сахара и сладостей из овощей и фруктов, большое количество которых пропадало из-за невозможности продать их [Дониш, 1967, с. 116].
Весьма противоречиво складывалась ситуация в сельскохозяйственной сфере. С одной стороны, бухарские власти и население негативно относились к европейским методам обработки земли — по их словам, так «обрабатывают землю в аду черти» [Фитрат, 1913, с. 65–66]. В результате все попытки русских властей и отдельных специалистов по сельскому хозяйству внедрить передовые технологии неизменно заканчивались провалом. С другой стороны, эмирские власти не могли отказать российским предпринимателям в аренде земель, которые те орошали и возделывали так, как считали нужным. Впрочем, время от времени отдельные консервативно настроенные региональные правители-беки осмеливались отказать русским, несмотря на их привилегированное положение. Мирза Салимбек с гордостью пишет в своих мемуарах, как он сумел заставить русского инженера Ананьева отказаться от претензий на участок земли, который тот (по его собственным словам) оросил и возделал за свой счет — пришлось ему ограничиться арендой участка за 400 руб. в год, причем вся сумма шла самому Салимбеку. Когда же четыре других предпринимателя попытались также взять в аренду земли (причем достаточно запущенные и не слишком плодородные), обратившись непосредственно к кушбеги, Салимбек, не имея возможности получить от них доход, добился, чтобы центральные власти отказали им [Салимбек, 2009, с. 116–120].
Подобные случаи показывают, что даже явно антироссийски настроенные представители бухарской знати со временем приноравливались к новым реалиям и даже находили возможность извлекать прибыль при ведении дел с русскими. По сведениям С. Айни, сам эмир Абдул-Ахад имел немалый доход от торговли каракулем в России [Айни, 1975, с. 304]. Торговцы же, имея постоянный опыт взаимодействия с российскими партнерами, старались использовать самые разные возможности получения прибыли — порой даже в весьма специфических сферах. С. Айни вспоминает, как один купец мочил хлоп