Мы вместе кружим в танце, как в нирване.
Прикосновений сказочных угар
Без лишних слов и суетных признаний…
…Лишь пять минут безумного тепла.
В душе ожог потери безнадёжной,
И тяжким грузом сникли два крыла,
Чтоб стать отныне памятью тревожной…
Сентябрь 2019 г.
Разговор течёт рекою
Разговор течёт рекою
Обо всём и ни о чём.
Мне уютно быть с тобою
В этот миг осенним днём.
За окном дожди тревогой,
Здесь – размеренный покой.
От смущения немного
Я робею пред тобой.
Взгляд твой тайным откровеньем
Жжёт, меняя стройность фраз,
Нарушает слов теченье,
Прерывает мой рассказ.
Ты побудь ещё со мною,
Ни о чём поговори,
Чтоб осеннею порою
Вновь мечталось о любви.
Сентябрь 2019 г.
Вагон из прошлого столетияИз цикла «Дорожные хроники»
Сажусь я в Прошлого вагон —
Времён утраченных.
Прощальным сумраком перрон
Вдогонку плачется.
Я снова волею судьбы —
Командированный.
Обычных дней покой забыт —
В купе впрессованный.
Как сельди в бочке, на контакт
Приговорённые —
Среди таких же бедолаг
Сижу стеснённый я.
Одежда вся давно комком —
Напрасно гладился.
Терплю и балуюсь чайком,
Чтоб жизнь наладилась.
В проём меж полкой и стеной
Все куртки втиснуты.
А тот, кто сверху, их ногой —
Носками скисшими.
Ковры впитали бурных лет
Многообразие.
От запахов спасенья нет —
Лишь эвтаназия.
Раздали влажное бельё —
Стелись, убогие!
Люблю отечество моё
За нравы строгие.
Купе последнее в «раю»
Бывает странное:
Там часто люди водку пьют —
Страна Стаканная.
Стакан гранёный – без него
«За жизнь» – не клеится.
Сначала каждый про дела,
На что надеется,
Но после третьего – поэт
В душе рождается —
Историй прожитых скелет
Всем улыбается.
Стакан наполнен не «огнём» —
Любовным опытом.
И тост как память о былом —
Игривым шёпотом.
Лишь проводница не даёт
Уйти в фантазии.
Она порядок здесь блюдёт,
Зайдя с оказией.
То веником взмахнёт она
С улыбкой строгою,
То чай – лекарство ото сна —
Вручит с тревогою.
Под мерный шум и суету
Сдаюсь усталости
И погружаюсь в темноту,
Уснув без жалости.
А среди ночи, сквозняком
Опять разбуженный,
Ругнётся кто-то матерком,
Дрожит, простуженный.
Не сон, а муки в полусне
До пробуждения.
Но вот заветный свет в окне —
Освобождения.
Когда увижу я перрон
Родного города,
Покину Прошлого вагон —
Прощай, до скорого!
Апрель 2015 г.
Литературоведение
Разиля Хуснулина
Мой Моэм
Тихая и задумчивая пора – осень. Бредёшь, глядя по сторонам да прислушиваясь к шелесту тополей, и невольно думаешь о том, что перед тобой – материал для прелестного очерка. Низенькие дома, словно поникшие к осени, стоят, отступя от мостовой, а впереди – узкая полоска чахлой травы, придающая улице фальшивый деревенский вид. Названная, подобно многим другим, именем революционного деятеля, она усиливает и без того глубокое ощущение истории, в котором патриархальное прошлое мучительно уживается с настоящим.
В этих домах, хранящих память об ушедшем веке, есть нечто неоднозначное, сиротливое и тягостное, почти диккенсовское, подсказывающее, что жизнь их обитателей – клубок сплошных противоречий: тайной мечты и несостоявшихся иллюзий. Что они ищут – радость или праздность? Увы, человек вообще редко получает то, чего желает. Легче жить, ничего не требуя от людей и жизни, чтобы потом с благодарностью принять то, что получил больше, чем мог мечтать, и обрадоваться не столько тому, что обрёл, сколько свершению мечты.
Проходя мимо старых домов, я успеваю в короткий миг объять глазами жильцов у подъезда и уловить крупицу их судьбы: хитросплетение случая и рока, трепетных мгновений и монотонности безымянных дней, сияющей радости и усталого оцепенения, увядающей плоти и навязчивых обрывочных воспоминаний. И я вкушаю впечатления, рождающие поток связанных с ними ассоциаций. Среди этих поникших от возраста домов, столь притягательных для чувств, хочется жить лишь духовной жизнью.
Мне и прежде случалось надолго погружаться в их созерцание. Я по-прежнему нахожу их прекрасными, но уже не такими, как раньше. Где-то наверняка существуют более совершенные прообразы этих увядших копий. И в душе нарастает смутная тоска по тому, неувиденному. Может, от потребности к перемене?
Я возвращаюсь в свой старый дом, поднимаюсь по лестнице и слышу, как на пустых этажах гулко отдаются звуки моих шагов. Дом объят густым безмолвием, и живительную встряску порождают мои собственные мысли. Какое это счастье – слушать тишину, внимая мыслям, которые плавно текут в сознании. За этим занятием кроется независимость, дарующая внутреннюю свободу. Я чувствую себя хозяйкой своей души. Не нужно притворяться, что не замечаешь дурного, брать на себя чужую вину, необходимо самой определять пристрастия, пока смыкающаяся вокруг пустота не потребует заполнения. Душа неизменно нуждается в пище – любимой книге, способной переплавить в работу ума все впечатления от жизни.
Это познание себя началось более двадцати лет назад, когда я стала одно за другим перечитывать произведения Сомерсета Моэма: художественные, включающие около полутора десятка романов, ряд пьес, четыре тома рассказов, и эссе, среди которых одно из лучших его творений – исповедальная книга «Подводя итоги». Упиваясь ими дома, в уединении и тишине я обретала себя и окуналась в привычную духовную атмосферу. Я перенимала его любовь к одиночеству и литературе, ставшей для меня и отдыхом, и потребностью. И я радовалась этому общению, опосредованной связи с человеком того же настроя чувств, что и у меня. В итоге они окрасились радужными воспоминаниями того времени. И это прибавило им достоинств. Но не умалило главного: что может сделать писатель и до каких высот подняться благодаря трудолюбию да здравому смыслу. Поиск его побуждений, выливающихся в конкретные действия, стал для меня увлекательным занятием.
Меня восхищали его сила духа, не сломившаяся под грузом обрушившихся на него в отрочестве проблем, его умение строить жизненные планы исходя не из того, что должно или чего хотелось бы, а из того, что выполнимо при данных обстоятельствах. Я следовала его призыву поступать сообразно со своей природой и со своим делом, не пытаясь подавить своё несогласие с общепринятыми стандартами в поведении и вкусах, а изучая себя, чтобы прожить отпущенное мне время в соответствии с тем, как создала меня природа.
Мне казалось, будто он многое угадал во мне и в людях, и особенно что-то такое, что будоражило меня, выбивало из колеи, неизвестно почему, словно я подсмотрела то, что не предназначалось моему взору. Мою деятельность всё время ограничивают претензии других? Ранит пренебрежение чувствами? Резкий выпад против простейших условностей, который кажется чудовищным попиранием прав?
Огорошенная, я склоняла голову без ответа. И что такое сказать? Вопросы эти неразрешимые. Пока я думала о них, они так отчётливо, так повелительно виделись мне, но стоило взяться за их решение – и куда всё девалось?
Борясь с незадачей, я неожиданно находила подтверждение ей на печатной странице томика Моэма и потом возвращалась к ней подкреплённая, подбодрённая. Действительно, что за бред – сочинять несоответствия? Все эти споры, несовпадения взглядов – куда от них денешься? Закрыть на них глаза невозможно, а сетовать – бессмысленно. Их нужно принять как неотъемлемую часть существования, не ломая над ними голову. И эти доводы словно отбивали такт жизни, предупреждали посреди домашности и круговерти, что всё зыбко, кроме моих собственных установок.
Постепенно Моэм, чьи произведения предстали передо мной во всём своём объёме и значительности, стал личным другом, который не наскучит. Новый смысл обрели старые слова и мысли, почерпнутые из его книг и хранимые в душе, словно открылась тайна, ревниво оберегаемая от посторонних глаз.
К концу выяснилось, что мне удалось обобщить многие противоречия своей жизни, казавшиеся неразрешимыми. Автор занимательных и изящных сюжетов, собственная судьба которого стала любопытной композицией, Моэм научил меня терпимости и вере в лучшее, которая смягчила боль горьких утрат.
Моё «я» стало крепнуть, словно придавая филигрань основе, вместившей всё пережитое. Душу наполнило чувство уверенности и полной ответственности за себя. Перебирая воспоминания, относящиеся к юности, я заново переживала их и порой даже задавалась вопросом: а существует ли вообще время? Я прежняя, но изменился мой способ восприятия действительности. И я мысленно радуюсь, что мне столько лет, сколько есть.
Я живу многообразной жизнью его персонажей: актрисы, философа, писателя, художника, врача, просто добрых и милых людей, – которая кажется мне богаче моей собственной. Я ощущаю себя вездесущей и многоликой, и это ощущение дарует мне радость и покой. Из него будто складывается всё бытие: воля к жизни, работа, любовь. Не потому ли, что автор вложил в свои произведения всю силу своего духа? А моё доверие – состояние души, полезное и плодотворное. И я вновь и вновь возвращаюсь к его героям, повинуясь мысли прозаика о том, что единственная неистощимая тема – это человек, не принимая обращённый к нему упрёк в чрезмерном увлечении поведением отдельного из них.
Да, Моэм не был равнодушен к человеку, когда выбирал профессию медика и когда отказался от неё же ради изучения его психологии, посвятив себя литературе. Но разве можно технически вычислить эту грань, за которой присутствие персонажа в произведении определяется размером?
Из-за отдельных высказываний писателя утвердился также миф о Моэме как прозаике банальном, скользящем по поверхности явлений и избегающем постановки важных проблем. Однако ни в жизни, ни в литературе общечеловеческое не существует в чистом виде, оно всегда принимает конкретно-исторические формы. А его мечта свести в стройный и прекрасный узор бессчётные жизненные явления оказалась самым простым узором человеческой жизни – человек рождается, трудится, влюбляется, создаёт себе подобных и умирает – и самым совершенным. В этом, по-моему, и заключается «парадокс» Моэма: умение в ёмкой форме выразить то, что многократно передумано. И что ещё может так утешить, развязать жизненный узел, как не это простое знание? Оттого я ликую в точности так же, как если бы вот сейчас разрешила научную проблему, доказала нечто неоспоримое.
Можно рассмеяться при мысли о том, как может один писатель царственно вершить судьбы. Но потом наткнуться в ответ на его серьёзное, высказанное в традиционной для него ироничной манере мнение, непререкаемую уверенность в том, что «сердце у человека правильное, а голова никуда не годится».
Что это? Мудрость? Знание? Или в этой фразе сокрыт секрет, на котором и зиждется судьба человечества? Да, в наших покоях сердца и ума упрятаны тайные начертания, которые, если их разглядеть, многому бы научили, но их так и не раскрывают, не прочитывают. И как же узнаешь людей, спрашивал себя прозаик, если они опечатаны? Кружа над ними как пчела и пленяясь недоступным для видимого глаза пониманием? А обретя его, полагал Моэм, почему не открыть?
Но доверить постороннему взгляду опыт десятков лет, осадок всех пережитых дней, замешенный на чём-то тайном, – настоящая пытка. И волнующее переживание. Это трудно объяснить. Отвлечённость, отуманенный взгляд, словно ты ничего не воспринимаешь без ручки и листа бумаги, все эти впечатления подчиняя чему-то более важному, отдаваясь во власть тому, что так ясно видишь посреди улицы, домов, в людях, – своему произведению. Задача была для него в том, как объединить всё это. Достигает ли его дух? Или сердце? Ведь не столько знание нужно или начертания, а понимание, сознание общности проблем, которое и есть знание. Вот уж, поистине, мудрость и знания хранятся у него именно в сердце. И его простота проникает в то, в чём путаются, обманываясь, умники.
У каждого из нас свой Моэм. Мой – обнаруживает себя в презрении к условностям, в отсутствии заведомо готовых ответов на всё, в чувстве новизны, возникающем всякий раз, когда перечитываешь произведения классика. Я восхищаюсь его безупречным чувством формы, умением выражать мысли с предельной ясностью. Как человек пишущий понимаю, что простота – не врождённое свойство, тем более для автора, творящего на английском – вычурном языке. Она невозможна без воспитанности, упорядочивающей манеру письма, и благозвучия, зависящего от тонкости слуха. Я восторгаюсь его умением писать ясно, с живостью, в манере своего времени, не теряя при этом убедительности.
Меня манят его произведения, выросшие из самой жизни. Они вносят упорядоченность в мой душевный мир, пленяя законченностью. В них – осень жизни, как и моей собственной. Поэтому мы неразлучны.
Есть в осени тихая и тайная мудрость. Она приходит неприметно, встречаешь её как данность, не связывая с ней особых надежд, и уходит мигом, как некий свершившийся факт. Время, стало быть, идёт своим чередом, а это и есть главное: одно прошло, другое ждёт впереди. Дороги, город, пейзаж – всё видится мне теперь иным. Посерели дома. Обнажились скелеты деревьев. На дворе посвежело и стало легче дышать.
Я всей душой влекусь к золотисто-красной листве, и мне приятно видеть её въяве. Я благоговейно шествую по ней, радуясь, что дорожки в парке пустеют, становясь почти безлюдными. Пустынно вокруг и уныло. Скучают мои нерастраченные чувства. Что-то начинает мучить меня, словно я уклоняюсь от какого-то долга. Я точно слышу собственные мысли, и кажется, будто между мной и природой существует телепатическая связь. Это общение не ранит, не изнуряет меня. И я охотно возвращаюсь в прошлое, к моим раздумьям.
Извечная привычка переплавлять всё пережитое в прозу даёт выход моему избытку впечатлений. Многое из происходящего кажется преднамеренным действием, разыгрываемым исключительно для меня, а всё написанное за прошедшие месяцы – фрагментами одной и той же нескончаемой исповеди, название которой мне подсказала эта осень – «Душа».
В унисон поре прощания с теплом в голове проходят картины из книг Моэма, не смазываясь, как в жизни, когда новые впечатления лишают их отчётливости, а оставаясь вполне определёнными, как фон к ним, тщательно выписанный художником. То, что более двух десятков лет назад нравилось инстинктивно, теперь выдержало испытание временем для меня – читательницы и критика. В итоге две разные темы: проза Моэма и осень, – осмысленные в уединении, сплелись в моём сознании воедино. Связав их между собой, воображение соткало этот очерк. Может быть, он позволит мне заключить безмолвный дружеский союз с теми, кто, как и я, любит творчество писателя?
В этой осенней поре, располагающей к раздумьям, есть временный итог, как в точке с запятой – излюбленном знаке Моэма, искусного стилиста, остроумного и находчивого. В ней, как и в его прозе, – осознание иллюзии свободы. Уклончивая сдержанность и вечная забота о мелочах. Сгусток тоски и усталости. Лишь весна прогонит её и принесёт свежее дуновение жизни.