Родился 2 ноября 1954 г. в Москве. В 1976 г. окончил Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. Писал для Союзгосцирка клоунады, антре, детские спектакли. Переводил произведения азербайджанских поэтов. Работал в Бюро пропаганды художественной литературы в Союзе советских писателей (ССП). Работал на телевидении, писал сценарии для воскресной детской телепрограммы «Будильник», придумал и вел программу «Хорошие книжки для девчонки и мальчишки», совместно с Николаем Ламмом придумал программу «Детские анекдоты». Первые публикации состоялись в 1984 г. В 1990-м Лев Яковлев стал одним из организаторов литературного объединения «Чёрная курица» при Всероссийском центре кино и телевидения для детей и подростков. Объединение заявило о себе в апрельском номере журнала «Пионер». В том же году был создан редакционно-издательский центр «Чёрная курица», который просуществовал до 2008 г. За время его работы было издано около 600 книг. В 1990 же году под руководством Яковлева был издан альманах «Ку-Ка-Ре-Ку». Ровно через год, в 1991-м, в свет вышли первые авторские стихотворные сборники для детей дошкольного возраста «Про Петю» и «Я бегу».
С 1991 г. Яковлев являлся членом Союза писателей СССР. Издавал детский юмористический журнал «Вовочка». Написал либретто для опер и мюзиклов «Анна Каренина», «Плаха», «Пиноккио», «Съедобные сказки», «Тарзан» и других. В 2011 г. стал лауреатом премии Правительства Российской Федерации за работу над мюзиклом «Повелитель мух», поставленным в Московском государственном академическом детском музыкальном театре имени Н. И. Сац. В 2015-м в Москве создал «Театр читок», где идут современные пьесы, отобранные на конкурсе «ЛитоДрама».
День еды
Фая еще спала. Мне не до сна. Надо было облагородить место еды. И начал я с туалетов, они же напрямую связаны с едой. Туалетов два, ребята. Как видите, кое-чего в жизни я добился. Каждый – по полтора метра, из качественного горбыля. Первенцу, если не изменяет память, лет тридцать. Я даже не помню, кто его колотил – Вовка Фомичёв или Генашка. Обоих уже нет на этом свете, а туалеты стоят как сторожевые башни нашей бурной дачной жизнедеятельности. Младшенькому лет пятнадцать, наверное. И вот старший стал заваливаться на собрата, я предполагаю, из зависти, поскольку мы им давно не пользовались. До туалетов, кстати, у нас были четыре кирпича и яма. А вокруг-то, вокруг – поют птицы, колосится крапива в человеческий рост, произрастают шампиньоны, интересных насекомых также можно наблюдать. Короче, первозданная природа. Но нам намекнули, что пора бы как у людей… И вот как у людей – заваливается, гад. Старший на младшего. Того и гляди испортит праздник еды…
Озарение пришло внезапно. Я отпилил кусок половой доски, оттянул старшего от младшего и вставил доску между ними. Теперь если упадут, то оба. И пусть старший почернеет от зависти, но я покрыл крышу младшего рубероидом. Ребята, я покрыл крышу рубероидом! Звучало как музыка, и я тут же позвонил кому надо в Москву, пропев эту похожую на ноктюрн Шопена фразу… Давеча, понимаешь ли, крышу рубероидом покрыл, ну естественно, сам, кто ж еще, так оно вернее…
К этому времени проснулась Фая и одобрила, что не свалился с лестницы и не тюкнул молотком по пальцу. Да, я такой!
На очереди – дровяник. Ему, точно скажу, сколько: строили, когда Пете было десять. Скоро Пете тридцать семь. Напоминал дровяник ветерана, которого шатает ветрами, хлещет дождями, бьет градом и жжет солнцем. Я подставил елкообразные подпорки под среднюю слегу (профессиональная терминология – это мое), вишневого цвета, от разобранной намедни перегородки между кухней и комнатой. Свисавшие лохмотья рубероида оборвал и заменил целлофановой пленкой. Защитил, так сказать, от ливней.
Забегая вперед, информирую: когда пленку сорвало (где-то через день), мы наняли Женю из соседней деревни, который приходил в десять, а ровно в двенадцать уезжал на велике домой, к цыплятам, потому что нервничал, когда долго их не видел. Так что строительство дровяника заняло полмесяца, и кульминацией его стала реплика моего внука Андрюши: «Дедушка, Женя упал с крыши, ты можешь его заменить?».
После дровяника – солнце уже встало вместе с Фаей – настала очередь скамейки и стола, то есть предметов, предельно близких к еде. Вторую скамейку заменял прародитель всех наших холодильников, которому сорвало и дверь, и крышу, но он решил держаться до последнего. Вернее, мы решили его держать до последнего, в виде второй скамейки у места еды. А вот первая скамейка, настоящая, намеревалась дать дуба. Лет ей было, опять же, хорошо за тридцать. Незадолго до этого я прибил ее к соседскому забору, чтобы еще послужила. Какие люди на ней сидели, боже мой! Какие дети! Какие дамы украшали наши посиделки, хохоча от души над нашими шутками! Какие песни мы пели! Какие смелые речи звучали! Иных уж нет, а те далече. И какие, увы, ссоры вспыхивали, превращаясь в мои пьесы!
А еще какие старушки и старички водились в наших Жарах лет тридцать пять назад! Шукшин с Беловым отдыхают! Спрашиваешь Марфу, как она живет… Плохо ли… А другая, помню, выскочила из дома, вытаращилась на Фаю (она у меня китаянка) и сказанула: «Я даже не знала, что такие люди бывают!». А Пляпля, которая заходила в гости и начинала с порога говорить и при этом первые пятнадцать минут снимала платки (их было штук десять), потом пятнадцать минут надевала платки. А мы, поскольку ничего понять было невозможно, читали и писали в это время. А потом прощались еще минут пять…
Два чурбана и восемь гвоздей – и скамейка готова продержаться еще сезон, а то и два. На стол ушло еще два десятка гвоздей, но поменьше, пятидесятка, и четыре подпорки. Шататься меньше стол не стал, но все-таки два десятка гвоздей, ребята, – это же серьезно! Должен выстоять! И совсем не обязательно на него опираться!
Ежели речь зашла о холодильнике-скамейке – пара слов о его комнатном собрате. Дело в том, что незадолго до приезда гостей кардинально отвалилась дверца. По совету одного деревенского умельца я принайтовал дверцу проволокой к самому холодильнику. Поднимаешь проволоку – дверца открывается, опускаешь – дверца закрывается. Как-то так. Это работало, но выглядело неэстетично. Решили, что заранее вынем из холодильника еду и при гостях не будем к нему приближаться. Чтоб не зашибить гостевых детей.
Однако пора заняться благоустройством окрестностей места еды. Я отломал нижние ветки сливы, чтобы они не царапали затылки гостям. Потом прибил нижнюю ступеньку заднего крыльца, чтобы она не отъезжала вместе с наступившей на нее ногой. Потом прикрыл рубероидом, свалившимся с дровяника, кучу выкорчеванной крапивы. Этот подвиг (выкорчевывание крапивы) мы с Фаей совершили в прошлом году, когда узнали, что нам дадут на полмесяца внука. Не думал, ребята, что корни крапивы могут быть трехметровыми! Как все сволочи, умеет укореняться. Ну и напоследок – самое милое для дачника дело: вытаскивание гвоздей из старых досок. О, это чудесное ощущение, когда с каждым движением прибывает в хозяйстве и гвоздей, и хороших досок!
Вернемся непосредственно к месту еды. Оно у нас живописное. Про скамейку, стол и скамейку-холодильник вы уже знаете. Впритык произрастает раскидистая слива. Каждое утро она дает нам десяток сочных плодов, надо только отличить их, упавших ночью, от гнилых сотоварищей. Завершало место еды лежбище веток. Вот это, ребята, проблема.
Основал это лежбище я года три назад, когда грохнулась здоровенная (метров семь) ветка груши, проломив крышу дровяника. Ветку я притащил к месту еды и положил, как мне казалось, очень элегантно – вдоль тропы, которая вела через туалеты, кусты и сливу к бане. Таким образом, ветка закольцовывала место еды и его энергетический центр – вбитый в землю мангал (чтобы не развалился).
Но я не предусмотрел последствий. Как любой объект, предназначенный для утилизации, ветка недолго находилась в одиночестве. Скоро к ней присоседились ветки сирени, срубленные для того, чтобы наблюдать за тайной и явной деревенской жизнью. Потом упала вторая ветка груши. И третья. И были отломаны отросшие снова ветки сирени. Плюс десяток близлежащих и вполне еще дееспособных чурбачков. Плюс здоровенное бревно неизвестного происхождения. Плюс мой первый шедевр деревянного творчества – шкафчик для обуви. Софа из двух ульев и секции забора (стоит до сих пор, а мы на ней лежим) и шкафчик из пяти фанерных ящиков – это было уже потом. Сколько милых сердцу воспоминаний!
Короче, лежбище веток сравнялось с человеческим ростом. Что-то с этим монстром надо было делать.
И тут пошли рыжики, и густо пошли. Я не стал объяснять Фае, почему их жарю-парю на мангале, а не на электрической плитке. Я жег неукротимое лежбище! И оно дрогнуло, осунулось, пригорюнилось. Однако все хорошее когда-нибудь кончается. Червяки, как и я, разузнали о рыжиках. И мне стало стыдно, ребята. Прав ли я, обманывая друзей и утверждая, что дарю им рыжики с луком, а не с мясом? Стыд победил, и количество рыжиков уменьшилось в разы. Лежбище оправилось и расправило свои ветки. Нужен был сокрушительный удар. И тогда мы назначили день еды. День большой еды. И позвали гостей. Четыре (четыре!) перемены. Хорошо прожаренный белый хлеб – это раз. Хорошо прожаренные перцы – два. Хорошо прожаренные помидоры с луком – три. Хорошо прожаренные куриные ножки – четыре. Иначе нельзя, если у тебя два туалета.
«Что за гости-то?» – спросите вы. Да Наташа Якушина с детьми и мамой. Вы, конечно, ее знаете. А паче чаяния нет – загляните в фейсбук и узнаете. Но дело-то не в ее взглядах на жизнь, политику и современную драматургию, а в том, что она приехала со своей едой! Это подло! Ее дети наотрез отказались есть чужую, хорошо прожаренную еду, да и свою-то ели еле-еле. Вы спросите: что же они ели? То, что сами найдут! Потомки Маугли и Робинзона Крузо отправились в деревню!
Меня ждал страшный удар, нанесенный деревенской общественностью в лице двух препротивных бабок. Даже имена не хочу называть – настолько препротивные. Именно в мой день еды они предприняли акцию с названием «общественный буфет». Смысл в том, что каждый ее участник предлагает на общий стол свое блюдо, а потом все вместе это поедают под разговоры и песни. Но то ли они наготовили слишком много еды, то ли отказались ее поедать, но дети Якушиной были приняты этими ловцами невинных юных душ с распростертыми объятьями. И застряли в дурацком общественном буфете надолго.
И поедателей осталось четверо: Фая, я, Якушина и ее мама. Плюс элитная самогонка (на двоих – я и мама Якушиной), плюс малиновый компот (на всех, но очень много). Не знаю, как бы мы со всем этим справились, если бы не рассказы мамы Якушиной про секреты Брестской крепости, известные только ей (а теперь и нам с Фаей).
Смеркалось. Застрекотали сверчки. Луна жемчужной пудрой присыпала сочную травку. И так далее. Вернулись сытые дети Якушиной и принялись чертить в прохладной темноте виньетки своими светлячковыми тлеющими прутиками под вопли мамы: «Сева! Аглая! Глаза повыжигае-те друг другу!». И я подумал: почему так беззаботны дети Якушиной, а не я? Да потому что я поглотил предназначенную для них хорошо прожаренную еду в нечеловеческом количестве и сижу теперь отяжелевший от нее и секретов Брестской крепости.
Недоеденная, она графично и изысканно чернела на столе. Будем надеяться, кошки и птицы к утру ее слопают.
Лежбище веток в сумерках казалось еще выше, чем днем. Неужели все было зря, ребята?
Дети Якушиной уехали. Пришлось отдать им недотлевшие прутики. Иначе уезжать не хотели. Фая отправилась в дом решать кейворды. А я все сидел и сидел на скамейке и наблюдал угасание дня еды. Силуэты бани, соседского арочного парника, рябины и березы не могли заслонить от моего проницательного взгляда посадку, в которую я двину с утра за рыжиками. Шпионы донесли, что недалеко от щита «Берегите лес – наше богатство!» с двумя белоснежными зайцами (за сорок лет я не видел ни одного, даже серого) пошли еще не червивые рыжики! Я добью лежбище, даже если придется варить сыроежки!
Где-то – пойди пойми, где, – кто-то загоготал, заругался, запел, затарахтел. Падали мелкие, как желуди, груши-недомерки. Они почему-то падают ночью. Пых, пых, пых. Как будто ходит по участку нестрашный зверь на мягких лапах. Через неделю груши усыплют всю траву. А весной утонут в земле, чтобы дать жизнь траве, крапиве, лопухам, чистотелу.
Нет, ребята, все не зря. Не зря.