Марк Лешкевич
Время простых слов пришло
Время простых слов пришло.
Это истина. Нет истин. Лишь Истина.
Понимаешь?
Но ты говоришь,
Когда время молчит,
Чтобы прислушаться к Истории.
Помнишь,
Умные дяди хоронили Историю?
Тебя нет
(Помнишь, Сократ сказал:
«Заговори,
Чтобы я увидел тебя»).
А тебя нет.
Ты молчишь.
Прикидываясь мёртвым,
Играешь в смерть воина,
Который победил модерн.
Играешь в смерть автора,
Который победил серьёзность.
Но оказалось, что мёртвые воины —
Живее всех живых.
Оказалось, что только воины —
Воины.
Понимаешь?
Тебе кто-то соврал.
Тебе кто-то соврал, ухмыляясь.
Хихикая, сочинил тебе фифти-фифти.
Ну, как посмотреть,
У каждого своё мнение,
Каждый понимает красоту по-своему.
Твоя правда
И т. д.
Но оказалось —
Мир конкретнее
И веселее.
А реальность по отношению к нам
Не имеет никаких намерений.
Женщина прекрасна с ребёнком на руках.
Мужчина красив, когда открывает дверь.
Война – это норма реальности.
Верлибр легко писать.
Видишь?
Время простых слов пришло.
Но я не вижу тебя, когда
Истина выходит из царства Аида.
В единственном числе,
С горящими глазами,
Совершенно голая.
А ты как будто педик.
Тебя нет с ней.
Попасная
С моих слов записано верно, мною прочитано
По губам твоим синим невнятное-ясное:
Пить хотел. Или хотел замочить кого
В хлоровом небе. В озере красном – Попасная.
Видел бы Бог тебя, да в глазу Его – брёвнышко.
Увидать бы тебе, как увядают колени красавицы.
А в перьях подушки своей прятал бы пёрышко,
Мог бы на жизнь свою снова позариться.
Что теперь пить хотеть, когда смерть зацелована?
Я слышу только тебя теперь, твои звонкие гласные.
Вороны в проводах устроили проводы городу.
Но город весь – твой. Вся Россия – Попасная.
О чём думает Эрендира?
Время – ничто. До лета – один плевок.
Лунный блик. Запах сиг. Мягкий стальной курок.
О чём думает Эрендира? Когда стреляет,
О чём мечтает? Если, конечно, мечтает.
Я видел её на войне. На чьём-то бронежилете.
Окраина всех живых. Монголо-татарские дети.
Эрендира в плаще. Ваще не жарко.
Бахмут – в цветах. А степи – в шапках.
Зря её ветер носил? Ах, если б знали.
Нет больше сил узнавать её из развалин.
Нету больше патронов. Эрендира, знать, стреляла.
Как она промахнулась, когда в небеса пуляла?
Тогда было время ничто так. Сплошное лето.
Эрендира молчала. Тлела в степи сигарета.
Бог надевал жилет. Стрелял, прикрывая с тыла.
Насмерть земля гудела. Думала Эрендира.
Самый русский цветок
Это были чёрные тюльпаны,
Это были страшные цветы.
Вот цветок расцветает,
Будто не кончилось лето.
Представь, что ты дружишь с Китаем,
Смотря в арабское небо,
Вместо соли с мартини
Лижешь соль с каравая
И даже в душной квартире
Цветок лепестки распускает.
В ленте – фотки с Пальмиры,
Водка, шубы, кадило.
Запахом крымских цветов
Ты обнимешь полмира.
Кто-то в тебя та-ра-ра,
А ты им ответным – татары.
Над тобою за-за,
А ты в ответ им – тюльпаны.
Степью пахнет футболка —
Она не спросит, где бегал.
Тебе и правда неловко
За величие века.
Это ведь так всё понятно:
Успевай жить, умирая, —
И расцветёт сто цветов,
И будет неба до края.
Екатерина Рейнмастер
Чужие
Чужие в нашу дверь заходят плотно.
Заденут жирным смехом о косяк
И басом обменяются в прихожей.
Они немного на меня похожи,
На галерею масок, что висят
В прокуренном подъездном коридоре.
А утром к двери подступает море,
И чайки над причалом голосят:
«Мы тонем, капитан! Мы умираем!»
На горизонте шхуна догорает,
Табачный дым по верфи разнося.
Чужие ждут. Безропотно. Поротно.
Они немного на меня похожи.
Такие же пустые изнутри,
С такой же переменчивою кожей,
Линяющей в присутствии зари.
А чайки стонут: «Буря! Грянет буря!»
Грохочет гром. Чужие пьют и курят,
Не замечая чаек и сирен,
И, нагрузившись чаем до отвала,
Бредут сквозь сон томительно и вяло
Во двор, где вянут розы и сирень.
Потом на юг, где колосятся стены
Венозным лабиринтом сплит-системы
(Но воздух удивительно несвеж).
Они идут, а ветер догоняет,
И чайка им на головы роняет
С высот ошеломительную плешь.
Микрорайон
Чтобы не прискучил, не достал
Комнатный картон, бездонно гулкий,
Выбираю смелые прогулки
По заросшим ржавчиной местам.
Угловым помойкам, тайникам
В лабиринте сумраков и трещин,
Где лежат затерянные вещи
И тихонько ластятся к рукам.
Где квадраты режут под ребро
Солнечный асфальт и тени клёна,
Из прорыва льётся серебро
В лужу первородного бульона.
Где лопух, от кислоты опух,
Мягко стелет зеленью каркасной,
Истлевает тополиный пух
На табличке: «ГАЗ. ОГНЕОПАСНО».
Где земля растёт наоборот,
Вызревая чёрствой булкой хлеба,
И градирни разевают рот
В жестяное, пепельное небо.
Где забор – под горло, наразвал,
Провода смыкаются на шее,
Где хрипит и рвётся самосвал,
Угодивший в выворот траншеи.
Где свистят и падают грачи
Вихрем круговой бомбардировки,
Дым и ужас! Рация молчит.
Испускает чёрные лучи
Спутник неизвестной маркировки…
Мама!
Я опять забыл ключи…
Тот
Тот, кто меня успокоит, живёт далеко.
У побережья, на площади Трёх революций.
В ветхие ставни с урчанием
Голуби бьются,
Окна темны и увит повиликой балкон…
(он собирается)
Эльма слепые глаза
Скорбно глядят в переходы заброшенных станций.
Трудно уйти, ничего о себе не сказав.
Чайные мелочи, ворох багажных квитанций…
(он выставляет черту между «против» и «за»)
Вот моментальные снимки: сухое панно,
Трещины света дробят и грызут подоконник.
Это случилось неправда и очень давно
С кем-то другим, не со мной…
(заряжает патронник)
Гул, колыхание, запах нагретой земли,
Сонная одурь теплиц и больничного пола,
Полузабытые лица мелькают вдали,
Как разрезные модели.
Начальная школа,
Бант и косички, собачьи следы на снегу,
Три измерения времени: «Камера! Снято!
Стоп!» – электрический луч пробивает дугу:
Облачный риф, параллели,
Муссоны, пассаты,
Я задыхаюсь и снова бегу и бегу…
Кардиографии мига положен предел:
Миллисекундой борьбы завершается строчка.
Вдох —
(а в его патронташе последняя точка)
Выдох…
И ровная линия прерванных дел.
Антонина Яхина
Сверкающий снег
Сверкающий снег.
Неуклюжие зимние тени
отбрасывать будут до марта одетые люди.
В дрожании век,
в заиндевелом смятении
вращаться пытаются смыслы и чьи-то судьбы.
Ноябрь слит с холодом.
Полуживой Амур
ползёт в середине границы земных территорий.
Удушливым пологом
плюсы температур
завешены – долгоиграющий мораторий.
Сверкающий снег,
ты и праздник, и траурный звон.
Мир держит иллюзию холода, маленькой смерти.
Смешной человек:
в декабре ставит жизнь на кон
и отправляет письмо никому в конверте.
«Что происходит…»
Что происходит?
Собрать воедино всё
и вычленить истину.
Знать бы, как она выглядит.
Суметь бы её услышать.
Нервы на взводе.
И тут же – апатия
заботливо кутает в покрывала.
Мы выбрали это пройти.
Мы выживем.
Мы помним, как выжить.
Солнце сошло с ума:
выжигает добела
всё, на что смотрит с юга.
Мысль обрывками.
Рифмы нет. Только ритм.
Такт друг в друга.
И не-присутствие.
Не невесомость:
я чувствую твердь земли.
Но кто этот «я»?
Частицы растянуты,
размазаны по Переходу.
Я чувствую твердь земли!
Я вижу цветы в горшках!
Когда-нибудь вновь смогу
заканчивать фразы рифмой.
Безвременье на часах.
И гибель людского рифа.
«А деревья цветут воронами…»
А деревья цветут воронами —
шесть часов до зимней полуночи.
Украшаем ёлки коронами,
обещая больше не умничать.
На уснувшем Амуре торосы,
ветер западный в спину холодом.
Все задачи, обиды, вопросы
умирают в снегах за городом.
Белой дымкой чуть тлеет небо,
по карманам ютятся руки.
На вопрос твой: «Чего хотела бы?» —
я б ответила: «Сжечь разлуки».
А деревья цветут воронами,
утекает время крупицами.
И мы делим конфету поровну,
обещая друг другу сниться.