Валерий Митрохин
Кайнозой(Фрагменты из книги «Авторский знак»)
Кровесмесь
Потомок Золотой орды —
Не самый тёмный из невежд —
Я вышел из её среды.
И до сих пор живу среди
Её преданий.
Я жажду, полон ожиданий,
Необоснованных надежд.
Я жил в плену забытых слов,
Когда мне вербы Междуречья
Давали ненадёжный кров.
Со временем забуду речь я
Языцех – чуждых и чужих…
Случается, всего на миг
Они звучат, как струны арфы,
Когда качает ветер ветви,
Когда душа по следу фетвы
Идёт, бредёт сама собой,
Звуча то как рулады флейты,
То как задумчивый гобой.
В моих сосудах кровесмесь.
Скрестились в ней и град, и весь.
В ней целый мир.
Возможно, весь.
Танталовая пуля
Пока на пряху деревенской повести
Цветную нить наматывала шпуля,
Он с наслаждением не ведал, что творил,
И между строк невольно говорил,
Что память совести —
Танталовая пуля,
Которую ты носишь
В правом лёгком,
Которая в пути твоём нелёгком
Тебя убьёт или кого-нибудь,
Как только ты посмеешь обмануть
Судьбой тебе отмеренное время.
И ты на этом скользком вираже,
Почувствовав несносное беремя,
Едва успеешь прошептать: «Уже?»
Когда откроется души твоей структура,
Ты осозна́ешь, что литература,
Которую на протяженье лет
Ты сочиняешь на глазах у всех,
Не твой успех,
Но отражённый свет.
Канарей
Не люблю часов наручных.
Не ношу их много лет.
Время за руку хватает,
Как наручника браслет.
Мне и так проблем хватает —
Скован я цепями строк;
Мне свободы не хватает —
Я тяну безсрочный срок.
Над моей душою страж —
День- и нощный эгоизм.
Постоянный этот страх
Нестерпимее оков.
В каждый фразеологизм
Требует неологизм.
В наших песнях много слов.
Я пою, всю жизнь старея,
Повторяя канарея,
И дрозда, и соловья…
Я от ямба до хорея
Все размеры соблюдаю
И часов не наблюдаю…
Люди думают – на счастье.
Правду знаю только я…
Сердце тычется в запястье —
Спета песенка моя.
Эклога
Вспоминаю мальчишек боспорских,
собирающих охру
на обрывах приморских,
на скифском юру…
Казантипские бухты мелки,
учат плавать стихийную ВОХРу —
деревенскую детвору…
Разноцветные эти мелки —
смесь оксида железа и глины
нам подбрасывает прибой —
терракотовый и голубой…
От солёного солнца карминны,
словно жадные чайки, крикливы,
самобытные дарования
ищут в зарослях терносливы
золотые и даже свинцовые,
и коричневые, и пунцовые
минералы для рисования;
без участия Сакко-Ванцетти —
ищут краски; счастливые дети,
что гуляют свободно, без спроса
в дебрях послевоенного хлама,
обезвреженного хаоса…
В почвах привкус оксида —
колчеданова гамма —
босоногого лета вакцина
от ковида грядущего века.
Плоский камень – абсида[2]
пионерского храма;
Капителей терцина
на колонах Пантикапеи,
освящённых сияньем кермека[3] —
аллегория эпопеи,
что напишет один из нас,
посвятив царю напоказ
по наивности свой рассказ…
Афоризм станет в нём метафорой,
что рифмуется с керченской амфорой,
из которой зерно проросло
сквозь века и вселенское зло.
Святое захолустье
Нас ослепил реликтовый Беляус.
Ты в чешуе. На смуглом – белый гарус
ракушки перламутровой его;
здесь ты да я и больше никого.
Его сразили синие глаза.
В них плещется ночная фирюза.
Так светится посередине августа
вода на протяжении Беляуса.
Урочище, пустынное на диво,
увы, ты назвала несправедливо!
Оно слегка похоже на Мальдивы,
но им до наших пляжей далеко.
Его песчаных пляжей молоко
сосёт планктон заливного прилива;
в нём дельфинята плавают игриво.
Здесь чайки, затевая тарарам
над выводками белобоких мам,
воруют хлеб, что мы бросаем крабам.
Мы восхищаемся ракушечным накрапом…
Мы обожаем всё, что нам дари́т Беляус!
Особенно созвучие – Бель-Ауз,
что в переводе означает «устье…».
Мой Каркинит – святое захолустье,
прости! Я точной рифмой погрешил.
Давным-давно он здесь когда-то жил —
мой дикий предок – первобытный пра,
дремучий Борисфен – отец Днепра…
Доминанта хора
Накрытый стол —
сухой атолл —
облога Казантипа;
плеяд летящих свечи.
Терновые плоды —
3D-картечи…
что так похожи на следы
овечьи…
Трёхцветный и́рис —
символ Триколора.
Тревожный чибис —
доминанта хора.
Живущий здесь,
он верен Приазовью,
он – взвесь небес…
Здесь пахнет рыбной кровью
кайма ночного шторма —
осклизлая целебная камка́[4],
и часть окорма
в яд чаровника.
Обрывки моего черновика
пошли на крылышки
для серой саранчи…
В наскальном грунте – россыпи бахчи;
её посеяли когда-то рыбаки
после того, как там буровики
отрыли тектонические воды
глобальной титанической реки.
на солонцах сверкают до сих пор
следы протекторов
моей Машины
Времени;
там ненароком на гравийном семени
досрочно я истёр
её геокосмические шины,
…там очень рано побелел мой чуб;
на леденцах мороженой шипшины[6]
и я оставил отпечатки губ.
Преломление луча
Прошу, вернись и прочитай
Недоосмысленную строчку,
Дай выводам своим отсрочку,
Не торопясь
Перечитай.
И ты увидишь эту связь —
Своей души с душой поэта,
И ты постигнешь тайну света
И преломление луча,
Что возникает на границе,
Которую прожгла
Свеча,
Подобная ночной зарнице,
Чтоб мысль твоя
Легко прошла…
В тот мир, которого среда
Всю жизнь нам снится…
И куда
Душа твоя, не изменяя свойства,
6 Шиповник (укр.).
Нена́долго без тени беспокойства,
Пока ты спишь, летает иногда.
Камо грядеши?[7]
Оружие моё —
кремнёвое копьё,
обмотанное жилами зверья,
которое разил по надобности я
и поедала алчная семья…
Потом, когда по истеченьи времени
для своего нечисленного племени
я стал непогрешимым и вождём,
вонзённое промеж добром и злом,
копьё служило пастырским жезлом…
Потом я был смещён и стал скитальцем,
звероподобным постнеандертальцем —
мой властный скипетр претворился в посох,
я в Азии батрачил на раскосых.
Избитый возрастом калека-пилигрим
из дальних палестин вернулся в Крым.
Преследуемый первобытным страхом,
в Кырк-Оре обитая, стал монахом.
Блаженный старец, обретя мирок,
питаюсь ягодой терновых междустрок,
сдаю в аптеку жёлтую шипшину,
иду над бездною,
аки по суху,
к
Отцу и Сыну
и Святому Духу.
Столпотворение(Поэмэска)
Над каждой клеткой существует космос,
Его жизнеспасительная роль —
Процесс, зовомый осмос,
Координирующий солевой баланс,
Предупреждающий губительный балласт
Полезно-вредного для сомы вещества.
Вода, что проникает сквозь мембраны,
Смывает всевозможные изъяны
В развитии любого существа.
Они пришли на землю Сеннаар,
Что в междуречье Тигра и Евфрата,
Чтоб строить Вавилон и Столп до неба.
В руках татар
Неведомый дутар
Звучал призывно, вдохновляя брата
На стройку века, если кратко – НЭПа…
И появился добиблейский изм —
Общинно-примитивный Коммунизм,
Легко окутывал бесхитростных людей.
Энтузиазм невиданных идей,
Мир охватила бурная диффузия.
«Здесь город будет!» – дребезжали струны,
На глиняных дощечках сохли руны,
Но вышла неприятная конфузия —
Всех поразила странная контузия:
Друг друга перестали понимать
Вершители великого проекта…
И в кои лета
Вдруг оборвались,
Исчезли эйфории суть и стать,
Столп перестал расти и вширь, и ввысь,
Столпотворение прервалось…
Словно птицы,
Строители рассеялись по свету…
Распался мир на разные языцы,
А прежний, общий тут же канул в Лету…
Язычество велело: «Не молчи!
Налаживай контакт международный!»
И вскоре появились толмачи,
И стало человечество пригодным,
Чтоб друг на друга обнажить мечи.
Так незадачливые поделили мир,
И в каждом секторе земном восстал кумир…
Возникли Вавилоно-города…
О первом опыте забыли навсегда.
Но формула «Себе соделать имя»
Осталась в нас и стала генокодом.
Так на земле настало время Ино[8],
Взлелеянное лживым антиподом.
Мы стали посылать ракеты в Космос…
Безумцы – стали покорять его.
И тут же заработал вечный Осмос.
И, как всегда, добился своего.
Конечно, нам всего открылось много.
Но мы туда летаем встретить Бога.
Но даже плавающий по Вселенной «Хаббл»
Не смог открыть божественную хлябь[9].
И тут из бездуховно-скотских сфер
Явился узурпатор Люцифер.
Он заявил: «Поскольку Бога нет,
Я объявляю свой приоритет!»
И вспыхнули сады Семирамиды
От Атлантиды вплоть да Антарктиды.
Окутала планету Интерсеть,
Рассеяв плевелы, питающие смерть.
Наш Вездесущий Невидимка-Бог
Наверняка, не прикасаясь, мог
Огнём карающим изжечь тенёта эти,
Но так не делает, поскольку
Знает, сколько
Его детей живёт на Белом свете.
Не потому ль российские «Кинжалы»
Не бьют по Киеву вслепую и коврово.
Москва не сносит своды и кружалы,
Она не вправе действовать кроваво,
Пока в фундаменте земного бытия
Покоится краеугольный камень.
Россия бережёт священный пламень,
Поскольку верит в то, что Судия
Ей не даёт пока такого права.
Он это право в надлежащий час
Доверит в первый и последний раз.
Критика чистого разума
Неведенье – одна из граней гения.
Оно – твоя святая простота —
мир познаёт без страха и сомнения —
идёт к нему от чистого листа,
когда неискажённый знаньем разум
Вселенную воспринимает разом.
Незамутнённый опытом предтеч,
он говорит: «Игра не стоит свеч!»
Стремится всей душою солнцу встречь,
чтоб нестерпимый свет к себе привлечь,
чтоб озарением невежество облечь;
…обжечься
или всю планету сжечь.
Автограф
Бесчувствен миг отключки —
Подобие отлучки
В страну сплошных чудес…
Ты сам в себе исчез —
Ты умер…
…И воскрес.
Вновь слышишь звуки мира,
Вступаешь в резонанс,
Отзывчивая лира
Роняет ассонанс.
Касаясь этих струн
Щепотью грешных уст,
Ты видишь смыслы рун
И сокровенных чувств.
Мираж ещё витает,
Но тут же облетает,
Как листья спящих крон,
И шепчутся слова,
Как вешняя листва,
И воробьиный звон
Звучит со всех сторон…
…И прогоняют сон;
Чтоб не забылся он,
На краешке души
Автограф надпиши.
Я старался
Поначалу,
Небесные отроки,
Вы меня заманили
Всё-таки…
И затем
Вы меня изменили…
Зачем?
Чтобы я растворился в пространстве и времени?
Без привычного имени, рода и племени?
Вы устроили мне изнурительный этот стипль-чез[10]
И рассеяли семенем в борозды чресл,
Чтобы образ мой несколько раз повторился
И затем многократно в бесплодной пустыне исчез…
Чтобы я послужил в материнке компьютера портом,
Чтобы передал в Сеть нескончаемым инфоаортам
Бесконечно пространные странные коды,
В некий вневременной многомерный портал
Цифровой беспрерывный сигнал…
Я старался продлить своего послушания годы
Тем, что не огорчал
Безупречно трудящийся техперсонал.
Кой-чего
От него
Я, конечно, успел нахвататься,
Например, что прогресс не коснеет на месте.
И что ты устремишься бежать с ними вместе
Либо вынужден будешь в каких-то анналах остаться.
…В одночасье сменились разъёмы и клеммы
И, к несчастью, исчезли мои ключевые проблемы.
Ночной дозор
Я слышу поезд отдалённый.
О чём-то дождик говорит.
Воркует горлица влюблённый,
Чуть слышно горлинка горлит.
Ещё туманом сновидения
Окутана моя душа,
Но лёгкий шёпот вдохновения,
Ночною бабочкой шурша,
Мне мажет спящие уста…
Я понимаю, неспроста
В черте тетрадного листа
Возникла эта суета:
Отточенное антраша
Графитного карандаша…
Кириллицею пороша,
Прильну к странице скрупулёзно.
Бумага пахнет целлюлозно…
Мой Бог, с чего в такую рань
Стон огорчает мне гортань
И слово, словно жевело[11],
Язык мой грешный обожгло?!
Порог молчания
С полуночи до утренней зари
Бессонницу свою боготвори!
Зри в корень слова, пересотвори
Себя во Имя… Или отвори
Дыханием отравленную вену,
Или пройди в конце концов сквозь стену…
Плохое о себе не говори.
Когда болит, не жалуйся, молчи.
Своё нетерпеливое стенание
В бездушное Пространство не мечи́.
Оно ответит на твоё звучание,
Но это будет призрачное эхо —
Для осквернителя души твоей потеха.
Лишь Время – утолению порука.
Его боится трепетная мука.
Бросая нас на камни преткновения,
Оно рубцует язвы и ранения.
Целительное это омовение
Дарует нам покой и вдохновение.
Течение реки не торопи!
Себя стерпи.
Порог переступи!
Видоизменённый углерод
Абстракция спилов древесных —
Обструкция твёрдых пород.
На ялтинских гарях безлесных
Витает иной углерод.
Наука не прозревает,
Она лишь подозревает,
Что базисный элемент
Утратил в какой-то момент
Своё постоянное свойство.
На атомном срезе ион
Добавил себе электрон.
«Все перемены от Солнца!» —
Прочтя годовые кольца,
Нас убеждал азиат…
Но современный Сократ,
Выпив на посошок,
Отвергнул довод японца,
Повергнув науку в шок.
Да так, что эллинский физик —
Евдо́кс[12] из античных Ки́зик —
Воскликнул с восторгом: «Круто!
…Однако же не цикута
Философа поразила!
Орфея из этого ада
Посредством змеиного яда
Иная вывела сила,
Мгновенно проникшая в кровь,
Которую русский поэт
В течение тысячи лет
Рифмует со словом любовь!»
Суперлуние
Незабвенные сны —
город Русской весны —
мой герой.
Мой Славянск —
несмеянск,
ты ещё за горой!
Я не спал
в те тревожные ночи.
Мне сжигала бессонница очи.
Я едва не ослеп – не оглох…
Почему, знает Бог.
Нынче зоркость и слух угасают,
потому страхи не сотрясают.
Я не слышу? А может, привык
к звуку смерти,
когда пролетают
смертоносные птички над Крымом,
когда жёны над мужем рыдают,
когда матери плачут над сыном,
когда к Богу растянутым клином
бесконечно возносятся детские души…
я не слышу – имеющий уши,
я не вижу – слеза мне заштопала веки…
В снах моих – краснолесье и красные реки,
от кровавого стока
распятого юго-востока,
багровея, вскипает Азов;
и темнеет свинцово
прозрачное русское слово,
и ядром суперлуния цвета кармина
убивается Украина…
Колядка
К зиме готовится природа.
Её торжественный наряд,
Её спокойная погода
Взыскующий мирволят взгляд.
Смыкается троичный круг
Конечной четвертины года.
Опять дарит осенний юг
Зиме – озимый месяц года.
Прошло затмение луны,
Парад планет рассредоточен.
На протяжение войны
Реактор мира обесточен.
Братоубийственный конфликт —
Междоусобия реликт.
Будь он неладен!
Сидят без света громадяне,
Мерцают свечи на майдане,
Поёт колядин.
Быть может, Бог под Рождество
Спасёт славянское Родство?!
Христославие
Рождество Твое, Христе Боже наш,
воссия мирови свет разума.
Летучий аромат наполнил
Окрестности моей души.
Он детство мне моё напомнил,
И снега вздох в ночной тиши,
И шорох крыльев белоснежных,
И шёпот радостных молитв,
И трепет измерений смежных,
И свет, который их роднит.
Он истекал по длинной хвое
Одетой к празднику сосны.
Он благость жаловал с лихвою
На все оставшиеся сны.
Звезда колядная стояла
Над головой. Она сияла —
Большая, из папье-маше,
Она ждала, когда уже
Я с ней пойду от дома к дому,
Творца за всё благодаря.
Меня обычаю такому
Учили старшие не зря.
Я буду петь на всю деревню,
Нести звезду, рождествовать,
Пока по Божьему веленью
Не станет солнышко вставать.
С мороза, пахнущий ванильно,
Вернусь, отягощён сумой,
И встретит Божья Мать умильно
Дары, что я принёс домой.
И вспыхнет детским счастьем хата,
Деля конфеты и халву.
И сладко будут спать ягнята,
Новорождённые в хлеву.
Зимний пейзаж
Зигзагом дорога с холма
И чёрная речка в снегу.
Раскинулись наши дома
На утлом её берегу.
Шуршало всю ночь помело.
Наутро светло и бело́ —
Проснулось в сугробах село.
И, землю связуючи с небом,
Восходят печные дымы,
И пахнут соломой и хлебом,
И ставят коня на дыбы.
Он вытащил на́ гору санки,
И видно, как, паром дыша,
Цветочки жуёт из вязанки,
Душой невесомой шурша.
Голубиная шеренга
Грела зябнущие лапы…
Лопнула под нею стренга,
И погасли в доме лампы.
Затрещал электрокабель,
И под тяжким весом стаи
Град лютоморозных капель
Свежий оросил сугроб.
Прервалось теченье тока,
Загудел полуэтаж…
Кто-то вызвонил монтёра.
Тот пришёл, без разговора
Произвёл перемонтаж.
…А поэт увидел троп
В переплёте зимних троп.
Слово-серебро
Расцвело виноградное дерево,
Льётся в окна весеннее стерео.
Пьют соседи кофейное варево.
На востоке рассветное зарево.
Этот час я боготворю,
В этот час я молитву творю.
Наливая в бокал зарю,
Словно шмель, над цветами жужжу.
Я дыханием сердце тружу.
Слово за словом ловит мой рот.
Совершая круговорот,
Рвёт артерию кислород.
И щекочет чуткое нёбо
Серебра самородного проба.
Адаптация
Душа бронёй божественной обшита.
Мы – обертоны хорового клира[14].
Мы – русские.
Мы здесь в который раз
друг друга убиваем и спасаем…
Мы друг о друге ничего не знаем,
очищенные, как бы воскресаем,
чтоб что-то важное, живя, уразуметь.
И так веками
происходит с нами:
рожденье —
смерть,
рождение
и смерть…
Учёт и контроль
Я живу в пирамиде.
В невесомой хламиде
Я кружу по орбите,
Сродни миражу,
Сон Земли сторожу.
Наблюдаю,
Как Водолей
Силуэты резных тополей
Обнажает, листву отрясая;
Превращается в месяц Луна,
Причесав на косой пробор
Остроносого турмана́.
Золотые, как на подбор,
Звёзды падают в море полого,
И течёт ручейком разговор,
И царит Круголет Числобога.
В каждом лете всего три сезона:
Это Осень, Зима и Весна.
От Рождественского озона
У народа обморок сна.
Не имея большого резона,
Я на этом подряде,
Как Гомер в Илиаде.
Подзавяз – в этой теме —
Исчисляю всегда
Дни свои и года
В Осьмеричной системе…
Листопад превращается в Грудень,
А за ними является Студень,
А затем из ледовых сене́ц
Проявляется Просинец,
Ночь серпами кроя,
Возвращает на круги своя
Коляды свето-солнечный дар.
И лунится космический шар
Круглолицею девой в косынке.
Лунатических пеламид
Осыпается ангидрит.
И мерцают в лукошке-корзинке
Оконечники пирамид.
Кипчаки
Дайте мне точку опоры,
и я переверну эту землю.
Стали горы
мне точкой опоры,
ну и я в подходящий момент
наклонил слегка континент.
Архимед —
мой пращур-кипчак
отобрал у меня рычаг
и сказал:
«Я не думал, что может быть так!
Эта мысль моя – просто метафора,
поэтическая гипербола,
соль аттическая…»
В результате лопнула амфора
атлантическая…
Всё накрыло цунамной волной.
Поменялся облик земной,
и не стало, словно их не было, —
этих горных вершин
и лесов,
этих гордых столпов-близнецов,
бронебашен,
нацеленных в сторону Russian,
этих пашен,
плантаций и фермеров,
этих детских игрушек-трансформеров…
Много всяких земель и стран
поглотил тогда
океан…
…Только выжили земноводные,
к рукоделию непригодные;
только сонмы божественных лорнёров
да воскресшие мощи
Печерские,
да каза́ки Донские и Терские
и другие из войска великого…
охраняют и дни, и но́щи
Русь великую,
многоликую
от набегов и всякого на́пада
уцелевшего дикого Запада.
Лепесток
Суставный узел злаковой соломки —
коленце прочности и в то же время сломки.
Надёжность часто выглядит непрочно,
порочно,
то, что как бы нарочито
открытое, но с виду шито-крыто.
Отныне
даже ведомой стезёй
душа Донбасса
очень осторожно
ночами путешествует босой.
Возможно,
и её калечит вероломно
не сорняка
колючая строка,
но то, что выглядит и скромно,
и невинно, —
замаскированная
формой лепестка
вполне себе игрушечная мина.
Когда бы знали вы
Друзья и недруги, я понимаю всё:
Вы не хотели нанести обиду.
Поэтому, попав под колесо
Фортуны,
Я никак не подал виду.
Друзья и недруги, я понимаю всё…
В крови рука или она в чернилах —
Не главное.
Взойдя на колесо,
Важнее знать, как жизнь твоя ценилась.
Жан-Жак Руссо, а может, Пикассо…
Не помню имя,
Что носил когда-то;
За вас и здесь я пью своё дюрсо,
Как с вами там пивал его, ребята.
Друзья и недруги, когда бы знали вы,
Как много общего у славы и молвы!
Кайнозой(диптих)
Старославянская грамматика молитв
доступностью ко мне благоволит.
Кириллица Псалтири и словарь —
кроткотерпения пожизненный букварь.
Неиссякаемый самоучитель духа
непостижим для зрения и слуха.
Но мне достаточно лишь лёгкого звучания,
чтоб озарением умыться, как слезой…
Ночного маятника лунный метроном,
гипноз его ритмичного качания
ведут меня тернистою стезёй —
пыльцу цветов вдохнуть гортанным ртом,
шипами слов язык измучить грешный
и успокоить миокард поспешный.
Щебечущий скворец порою вешней,
я подражаю пенью разных птиц:
малиновке, дрозду, и соловью,
и карканью ворон, и клёкоту орлиц,
пока душа сонета
не выносит свою
мелодию терцета…
Пока душа моя за стенкою скворешной
высиживает мне своих скворчат…
в садах лесов,
в полях цветов
имаго слов
я для неё ищу …
Из клюва в клюв я их преподношу,
чтоб ей хватило сил
меня стерпеть,
когда я принимаюсь громко петь,
благодаря и славя ойкумену.
Берег спасения(Поэмэска)
Мой каприз —
Симеиз.
Там над морем стоит кипарис.
Там витает над крышами гор
выдающийся в целом мире,
потрясающий душу Каприс
номер двадцать четыре
ля-минор,
сотворённый для скрипки соло
виртуозом Николо
Паганини —
он звучит с давних пор
и поныне…
Я тогда уже был поэтом,
но об этом
не узнал бы, наверное, никогда…
Никогда,
если б только не эта морская вода
средиземного цвета…
Никогда,
если б только не горькая экосреда
фитонцидного лета
и бессмертная музыка моря
в парусиновой шторе —
южно-крымская фата-моргана
как предвестница урагана…
Рубелями неполного штиля
я за нею бежал
и на грани измора,
её обожал;
и дышал мне в лицо среди белых камней
гипнотический кипарис
мавританского стиля —
на обветренных болью устах
обезвредил мой страх
полстолетний монах;
я бы землю покинул до срока,
если б вдруг не прорвался сирокко,
если б девочка Мэй
не открыла окно в сад камей,
чтоб послушать циркадный синкоптик —
рыбный ветер-синоптик,
если б только гранитная Дива
игриво
не окликнула
Кошку
мезозойских мантийных пород,
если б та на своих сталагмитовых лапах
не пошла на кефалевый запах,
и не спряталась понарошку
в терновых кустах
Голубого залива,
и в глуши Кацивели
не скребнула по сердцу моей изумлённой души,
трепетавшему еле-еле…
Это был мой последний круиз
сквозь туман
на яйлу
по урезу страны,
вдоль нагорной стены;
где развеял мою тревогу
понемногу
цветущий тимьян.
Это был твой сюрприз,
Симеиз,
на могиле моей беды…
У солёной, как слёзы, воды
инкарнированный ювелир
сотворил виолиновый мир,
где струит живоносный эфир
субтропический кипарис —
черноризовый обелиск.
Дитя Горгоны
Наивный, ты не первый на земле
надеешься творить свой палиндром
пером,
которое обрёл в его крыле.
Уж если ты Пегаса оседлал,
убей химеру. Удержись в седле,
сжимая крепко олимпийский повод!
Особенно когда злосчастный овод
ужалит быстрокрылого коня.
Отец твой не Дедал,
что сыну крылья дал,
чтоб тот взнёсся в небо выше хмар.
Ты даже не Икар,
что рухнул с высоты.
Ты —
только смертный.
Если белый конь
тебя стряхнёт, ты насмерть не убьёшься —
Хирон успеет подстелить вигонь.
Испуганный, ты больно ушибёшься.
Пришибленный, пойдёшь блуждать по свету,
утратив дар богов, так свойственный поэту.
Пегаса будешь звать, чтоб испросить,
где в роще Муз источник Гиппокрена,
чтоб мудрости испить,
хотя б глоток,
чтоб вновь творить
легко и вдохновенно.
Но не вернётся он – бездушен и жесток.
Ему чужды́ людских побед агоны.
Крылатый конь Пегас – дитя Горгоны.
Отвоевались(диптих)
В траншею
глубиной по шею
нас выгрузил броне-«Казак».
Француз по кличке Бержерак
и взводный командир Клычко
опустошили наш рюкзак:
американский сухпаёк
легко,
без слов конфисковали.
На это мы не возражали,
поскольку нас предупреждали…
Их берцы наших были хуже,
хоть наши тоже не новьё…
Мерзляк – страшусь малейшей стужи.
Я – жертва луж и мокрых ног.
«Прости и помоги мне, Бог!»
Нам дали битые «Ака».
…Я лишь прижмурился слегка
и, сжав холодное цевьё,
нажал на спусковой крючок…
Ладонь обжёг,
пока рожок
опустошался…
Пока окопный дурачок
лакал французский коньячок —
не растерялся!
Потом по ржавым щавелям
мы шли сдаваться москалям,
а сумасшедший Блез Паскаль
кричал восторженно: «Зиг хайль!»
Он был физически здоровый —
сквозь кровью залитый зигзаг
пустой траншеи
тащил спортивный столитровый
рюкзак
блиндажной бакалеи.
Киев – матерь.
Одесса-мама.
Очень близко
от храма
до обелиска;
от
Норильска
до
Новороссийска
ненамного короче,
нежели от Москвы
до Тувы…
Неужели же Воронцовские львы
не прорвутся по грани войны
из глухой тишины —
путемлечной,
двуречной
и, звуча пиццикатно
цикадно,
не вернутся
в Каррарский карьер,
что лежит в самом деле
на одной параллели
с Алупкой?
Неужели же мних аланский
меньше свят, чем монах Апуанский?
Неужели жемчужиной хрупкой
из глубоких кальдер
Кордильер
любоваться не сможет
нанайская дама
и чукотская мама?
Неужели ударит «Орешник»
и погибнет стокгольмский
скворечник?
И сгорит голокрылый вылу́пок,
только вылезший из скорлупок
перуанского грифа?
И в аду грехопадник Каифа
закричит покаянно от боли?
И ребятки будут учиться не в школе,
а в глубокой шахте Засядьки?
И разрушат чубатые дядьки
приснопамятник Ковпаку?
Остальные бандеро-хохлы
от Баку
до Махачкалы,
от Каспийска
до Уссурийска,
замуровывая разлом,
будут петь сто двадцатый псалом,
бить челом:
«Здоровенькі були»?!
Пророчество
На подступах к Новой эре
Ещё при Тиглат-Пилезере
Исайя – библейский пророк —
Паденье Дамаска предрёк.
Турки придут на Евфрат…
Так было во время Оно,
И он пересохнет.
Выйдут из адских врат
Ангелы Армагеддона…
Мир перевздрогнет,
Станет подобен Гоморре.
Чермное
С Чёрным сольются
В Сарматское море,
И средиземный Тетис
Утопит Ближний Восток.
В Египет вернётся Псамметих,
Запустит в Европу
Nord Stream;
Сердцем славян станет Крым.
На Западном полушарии
Командовать будет Маск.
Российским станет Дамаск.
Бессмертные воины кшатрии
Встанут на страже планеты.
В псалмы превратятся стихи.
Воскреснут Давид и другие поэты,
Чтоб отработать грехи.
Всё это случится однажды летом!
Боже, зачем я брежу об этом?!
Чтоб сил хватило жить
Рождён под жгучим солнцем
Междуморья,
Я стал певцом степного холмогорья.
Я знаю, что такое бесконечность.
Она
Вселенская божественная ось,
Пронзающая ледяную вечность
И всё и вся насквозь;
Неубиваемая эта мотолыга —
Полифункциональный звездоход.
Я понимаю, что такое книга,
Которую не признаёт народ.
Я познавал бессмертия надёжность,
Пока не понял – это и для нас.
Все обретут подобную возможность
Однажды, и не тут,
И не сейчас.
На то для каждого определён
Свой час.
Такая безупречная интрига
И есть та самая непонятая книга,
Которую мы не хотим читать.
А чтобы отстранённо не листать,
По тексту не гадать, не ворожить,
Как подобру да поздорову жить,
На каждого нисходит благодать.
Эрато[17]
Голосую на трассе «Таврида».
Ниоткуда явилась ты —
ароматная, словно степные цветы,
эфемерида
с мальчишескими ногами.
.
Ты меня повезла при условии,
что я всю дорогу
буду платить стихами…
Ты не строила из себя недотрогу,
и меня заклинило на звукограмме…
…Язычница, я отверг тебя без сожаления…
И даже твой неотразимый «Ленд Ровер»
не произвёл на меня должного впечатления,
как только
ты написала свой номер
левой рукой,
не зная, что я не такой, —
возможно,
единственный смертный в России,
у кого на левше́й
идиосинкразия.
Я знал, что не позвоню,
но до сих пор зачем-то храню,
обворожительная Эрато,
твои галактические
координаты.
Артерия строки
Выныривает камень из воды
и тут же тонет
снова —
снова —
снова,
а я, как пленник этой меледы[18],
тщусь разгадать головоломку слова…
Мне надобны созвучные слова —
неуловимые, мерцающие ртутно,
чтоб рифмовались «слава» и «молва»,
причём осмысленно и абсолютно.
Мне предпочтительна всегда такая рифма —
в узлах строки целительная лимфа.
Она разрывы, ссадины, прораны
дезинфицирует и превращает в шрамы.
Она стихи обыкновенной пробы
спасает от губительной заразы.
С ней не страшны банальности микробы
и даже графоманства метастазы.
Созвучье – Абсолют моей вселенной.
Мешая эндорфины с кровью венной,
Поэзия отточенной строки
стекает в троеперстие руки.
Сентябрьская гроздь
Неле и Алексею Зуевым
Издалека видна
несрезанная гроздь.
Глоток вина
в ней светится насквозь…
Ничейная лоза
листвы роняет ворох.
Иди на шорох!
В словах слеза.
Протянутая горсть.
Опустошённый вид…
Внемли ему!
Отринь
испанский стыд!
Он твой незваный гость…
Не будь с ним холоден.
Он голоден.
Зови к столу присесть.
И дай поесть.
Не льсти в ответ на лесть,
не злись в ответ на злость,
пусть остаётся всё таким, как есть.
Повремени
пока.
Строка, что снял с чужого языка,
как правило, не делает нам честь.
Не мучайся,
коль слово не звучит.
Оставь его…
пока.
Пусть подождёт строка.
Молчание не огорчит
твой чуткий слух.
Дождись,
произойдёт одно из двух.
Спустя часы и дни —
оно себя найдёт
или само уйдёт.
Повремени.
Оранжевое луние горит.
Уже ночами воздух сентябрит.
Уже рассвет дорожку серебрит.
Уже перо макает сибарит
в чернильницу зари
и ставит кляксу.
И впопыхах размазывает краску.
И возникает некая абстракция —
азовских волн дифракция
и огибает мыс…
На берегу Алупки
прибой гоняет
чёрные скорлупки
медийных мидий.
И пробуждается мобильника
иридий,
высвечивается монитор будильника.
И вертится на языке строка,
и гаснет луч морского маяка
неспящей Ялты лето напролёт.
…И возвращается с ночной охоты кот —
взлетая по лиане на балкон,
он с ходу требует домашнего паштета…
Спешит, пока не требует поэта
к традиционной жертве Аполлон.
Рулетка
Говорили, балакали—
сіли та й заплакали!
Женщина в облаке дыма —
Курит сигару.
Поёт под гитару.
Она одесситка.
Я говорю ей:
«Здравствуй, сусідка!»
Она мне в ответ:
«Привет!
Похож ты на караима…
Не только внешне…»
«Как ты узнала, что я из Крыма?»
«Я там не была сто лет…»
«Скучаешь?»
«Конечно!..
Я рада знакомству и встрече.
Ты сам-то где обитаешь?»
«Неподалёку от Керчи…»
«Ты говоришь на мове?»
«Я не учил её».
«Поймала тебя на слове,
Могла бы с тобой побалакать…
В жилетку немного поплакать;
…Когда-то читала на мове;
Прошло уже десять лет,
Как я ей сказала – нет!»
«Догадываюсь почему!
…И всё же давай споём
С тобою вдвоём,
Как будто ты снова —
В Крыму,
И мы после долгой разлуки
Сыграем – родная родня —
Ты на гитаре, я на дудуке:
Я для тебя, ты – для меня…
И оба от счастья заплачем —
Мы знаем, как день этот значим
Для нас…»
«Но не в этот раз!»
В Одессе введён блэкаут —
Внезапно исчез аккаунт,
Схлопнулась «Чат-Рулетка…»
Прости, дорогая соседка!
До лучших времён
Подождём!
Большие грядут перемены…
Мы встретимся всенепременно
И
То, что хотели, – споём!
Сквозь тернии
На фоне лунных силуэтов смутных,
В предчувствии летающих тарелок
Доверяюсь и на этот раз душе.
Она мой неизменный репетир[20],
Точнее, чем хронометр карманный.
Просчитывая субъективный мир,
Она – мой недреманный, безобманный,
Мой постоянный, безотказный страж.
Когда меня очередной мираж
Вдруг очарует вечности соблазном,
Она сольёт литраж в километраж
И поведёт маршрутом непролазным.
И я, изорван терниями звёзд,
Мертвеющий на родословном крове,
Придя в себя хотя бы на мгновенье,
Опять услышу верный голос крови,
И в сердце возвратится вдохновенье,
Как на гнездовье перелётный дрозд.
Здесь и сейчас
Пьёт душа,
не дыша,
из ковша
хлорофилла
золотую настойку бессмертника,
и пульсирует жила
плотяного герметика;
раздвигаются губы и шепчут шмелю
ароматное слово «люблю»,
и, ослепший в нектаре на пылком челе
и в пыльце
на лице,
он в катаре катарсиса
гудным стоном взывает к пчеле
по-татарски,
и она прилетает
и жадно лакает
этот вечный подсолнечный аннуитет…[21]
Я живу степью лет,
холмогорьем веков —
конкурент,
иждивенец,
рачительный бортник…
Я сюда ненароком проник,
я – вселенец —
неместный,
скиталец небесный,
ваш – лесник,
ваш – рыбак…
и другой
безупречный работник…
Я когда-то возник
и пропал —
ненадолго исчез —
и воскрес,
чтоб дышать этим светом повторно,
этим летом, звучащим валторно…
каждый раз
без опаски и страха
на правах пилигрима,
наблюдаю намаз
тернослива-муслима…
Я живу
вековечно и днесь
здесь
во имя
Христа и Аллаха!
(подпись)
Любящий вас
Има[22]
из Крыма.
Кустурица
Он сотворил луну для указания времён.
– Я играю в стихи.
Я – игрок высшей лиги.
Я пишу гениальные книги…
Износились мехи
От азовского зноя.
Каберне молодое
Прохудило бурдюк.
– Не болтай чепухи!
Ты – безумный Бурлюк,
Ты – Кручёных
Из новопечёных…
Ты нелепее, чем они.
Внучок врачихи лазарета
Времён «испанки»
И корнета —
Героя Шипки,
Расстрелянного по ошибке.
В эпоху красного террора
И разора,
Времён чекизма
И акмеизма
И оборонных
Покорений Крыма
Бароном Врангелем,
Летящим чёрным ангелом
Над Чёрным морем,
Круглым, как просфора,
В сторону Босфора —
В монахи хи́ротониса́ть…
– Слабо́ про это написать
Тебе
И даже Велимиру…
Ты мог бы подарить Эмиру
Киносценарий,
И подгадать,
И преподать
Ему
Просеминарий?!
– Кустурица – большая птица,
Он высоко в горах гнездится,
Спуститься вряд ли согласится.
– Стихи мои банальны,
Стихи мои хоральны,
До хрипоты оральны.
Порой они сакральны —
Почти «Война и мир».
Кустурица Эмир,
Увидеться со мной
Тебе не повезло.
Чему не ты виной,
А наше —
Шар-мазло…
Есть у меня
Сценарий
И съёмочный дендрарий,
Нет у меня динарий
На кинопланетарий,
Где среди звёзд она —
Крестовая одна.
Она огнём горима,
Она о судьбах Крыма
Однажды и всегда,
И так же непреложна
И так же односложна,
Как в небе Лунный серп,
Как в русском мире Сърп.
Юго-Восток
Тебя я вижу, будто на экране,
и понимаю, что стою на грани
юго-восточной стороны земли.
Душа моя советует: «Внемли!
Прислушайся, как молятся герани
сердечками, открытыми в зарю!»
Я знаю, что живу не по программе,
о чём тебе одной лишь говорю,
когда ты возникаешь в голограмме,
как солнце, что, увы, доступно глазу
лишь на минуту, чтобы посмотреть
его восхода основную фазу;
произнести излюбленную фразу…
…стерпеть, ослепнуть, слёзы утереть.
Камертон
Когда-то Ангел мне его вручил —
латунный камертон
и научил
настраивать
мой пьезобаритон.
Однажды в непредвиденный момент
я потерял
волшебный инструмент.
Теперь, вперяясь в чёрный бисер нот,
под фонограмму открываю рот.
Стыжусь, когда звучат аплодисменты,
притворно кланяюсь в ответ на комплименты.
Я приобрёл несносную манеру
благоговейно призывать того,
кто мне привил свою святую веру, —
Крылатого учителя:
«Мой друг!
Верни скорей мне пьезобаритон,
найди благословенный камертон!
Мой голос глух!
Я больше не пою,
уже который год;
позволь мне жизнь прожить наоборот!»
Квант-переселенье
Те, кто легко меняют точку зрения,
давно ушли в иное измерение.
А я остался на своей земле,
где мне рубля не накопили строчки;
вкушаю натощак лавровые листочки,
снимаю саклю на Чуфут-Кале;
слежу, как море прилипает к суше,
как лунный кот сидит на старой груше,
бросая псу соседскому плоды,
как на песке валяются дельфины,
накапливая в жилах эндорфины,
чтоб сил набраться, побеждая стресс,
подняться в горы и освоить лес.
Я больше для дельфинов не помеха.
Я вижу, как буквально на глазах
растёт на них покров – подобье меха
и коготь на запястьях-плавниках…
Теперь они здесь будут вместо тех,
кого отверг фотонный диффузор —
портал-мембрана пятого пространства, —
а с ними и меня – адепта кантианства.
Теперь нас мало. Перенаселение
не угрожает нам.
Наш перекор
и факт переселения
грядущее воспримет как фольклор.
Детей Своих Создатель не оставил —
не только тех, кто Господа восславил,
но всех, кого избрал и приберёг.
Так Землю безболезненно избавил
Сам Бог от тех, кто верой пренебрёг.
Батюшки-светы
Ветер Времени —
сеятель семени,
вырывая с корнями тернии, —
по Вселенной разносит спермии…
Необъятная Рыба-меч
непрерывно мечет искру,
пожирает эту икру
неуёмный Континуум,
но не всю, остающийся минимум
фертилирует
и вентилирует,
чтоб термитник оплодотворить.
Так нас Вечность учит творить.
Так рождаются пчёл рои,
так летучие муравьи
совокупную строят данность —
собирают созвездья в Туманность,
как поэты катрены свои.
В них потерянные запятые,
недописанные сонеты,
как разрушенные планеты,
как блуждающие кометы,
на свои уходят орбиты
неприкаянные поэты;
испитые
или крутые —
гениальные
и вместе с тем
лыком шиты,
судьбою биты…
На задворках великих систем
появляются из пустоты;
их пугающие волокуши
истолковывают кликуши
как грядущий армагеддец,
и какой-нибудь мученик-скитник —
в схроне спрятанный жовтоблакитник
ненароком, слушая их,
вспомнит ветхо-евангельский стих;
уповая на Пятую расу,
власяничную скинет рясу,
возвратится в людское месиво,
вопия то печально, то весело:
«Наконец!
Наконец!
Наконец!»
Целуя лезвие меча
во имя славы и признания?
Стопу двустопных телеграмм
без адресов и без названия
читать не станет блогосфера.
Очнись, Валера!
Эта эра
по большей части инсталлярна!
Поэзия не популярна!
Молиться надо по утрам,
пока не грянул тарарам,
в котором сгинет масскультура
и прочая макулатура…
Кому нужна литература
на погибающей планете?!
Уже горит бикфордов шнур!
Уже зовёт кликунья: «Чур!»
Самоубийственные дети
отвергли все химеры эти.
И только русские поэты,
покуда теплится свеча,
приемля в грешные уста
Голгофского Креста Заветы,
целуют лезвие меча,
каким Спаситель неспроста,
благословляя Божий дар,
нанёс по каждому удар.
Среброкованный мандилион
Каждый раз по утрам, рождествуя,
я торжествую:
«Аз есмь
здесь,
ибо я существую!
Бог со мной, ибо я в Него верую.
По Нему я своё мироздание меряю.
Он – Вселенная, ибо Создатель Ея.
Он и все мы, поскольку и ты, и я;
Он, Она и Они – наши многая чада —
путемлечные астрономы,
обитатели Райского Сада —
и плоды, и агрономы.
Мы Его чудеса.
Мы Его словеса,
потому что Он – Слово.
Он – Зерно.
Мы – Его золотая полова.
Мы – Его беспрерывных миров
мурмурации.
Мы участники вечной Его медиации,
звездопадная пыль и труха…
Мы ревнители Веры – потомки греха.
Бог пронзает
твои и мои потроха.
Он внедряет в зачаток
фотон многоплодной души.
Акт рожденья – факт
Мирового события.
От озона священной Его анаши
мы теряем рассудок во время соития.
Потому антипод,
превратив нашу Веру в химеру,
обложил её пошлой метафорой – «опиум».
Мы врага отвергаем и молимся копиям
Лика Сына Его.
Благодатный Мандилион —
среброкованный медальон,
крестик тельный
спасают нам души…
Да услышит имеющий уши,
да увидит имущий глаза,
да омоет слеза
озарением разум
всех – и грешных, и праведных разом!
Флагелла́нт
Боже мой!
Сколько дней и ночей
Страсть играет
Моей кровеносною арфой!
Этой странной метафорой
Я облёк музыкальные струны,
Чтобы стали звончей
Древнерусские руны
Музыкальных ключей…
Я сонетный замок
Запираю скрипичным ключом.
Я себя постигаю,
Стегаю
Бичом…
Струны строк изгибаю
Фалангами рифм;
Я слезой истекаю на гриф
«Совершенно секретно».
…Извлеку мановением рук
Акустический звук,
Непрерывно текущий
Или – дискретно…
Отче наш
Мне, идущему встречь,
Всё прощает.
И возвращает
Божий дар – стихотворную речь.