Андрей Полонский
Осмысленная свобода
«Смысл». Один приятель, с которым мы давно уже гуляем отдельно друг от друга, несколько лет подряд издавал политический журнал под таким названием. Мы смеялись. Почему, спрашивается? Все вроде согласны что потеря смысла – главная проблема современного человека. Увы, смыслообразование едва ли сочетается с наблюдением за быстротекущими событиями, мелькающими за окном. По меньшей мере, такое искусство требует большей проницательности, чем самый одарённый журналист может себе позволить. К тому же политика должна стать историей, необходимо некоторое время, чтобы эпоха обнаружила свой стержень, внутреннюю пружину, заставляющую людей действовать определённым образом, так, а не иначе.
«Смысл», предложенный с газетного лотка, в лучшем случае превращался в упакованное в глянец моралите, в худшем – там просто не было никакого смысла, более или менее вменяемая аналитика на злободневную тему.
При всём при том смехотворность такого названия намекала на одну очень существенную и глубокую проблему, с которой мы часто сталкиваемся, но до конца не отдаём себе в ней отчёта. Я никогда не смогу передать другому своё ощущение, видение, понимание смысла. О бессмыслице и хаосе – сколько угодно, о пустоте и ничтожестве чьего-то индивидуального смыслополагания – три дня подряд, о поиске смысла – с вечера до утра и с утра до вечера, но о самом смысле – ни словечка.
Мы можем лишить нашего ближнего ощущения осмысленности, превратить его бытие в существование, но не способны совершить обратного. Ибо обретение смысла коренным образом связано с осуществлением личной свободы.
У Владимира Личутина в романе «Фармазон» (1) был отвратительный персонаж, своего рода коммунист-юродивый, который через каждые полфразы приговаривал: «Я жизнь на алтарь положил». И не прибавлял, чей это был алтарь и зачем он туда клал.
Ложный смысл оказывается опасен, потому что требует жертв. И пожирает отпущенное человеку время.
Но даже такое смыслополагание – своего рода дрожжи человеческих судеб. От Эхнатона до Сталина и Муссолини вереницы малосимпатичных и, вероятно, не слишком-то сложно устроенных (внутри самих себя) героев, навязав свою волю ближним, требуя жертв и получая их, вызвали мощные исторические течения и поглотили целые эпохи. Пусть отталкивание бывало здесь сильнее притяжения, но обоснование или подтверждение одних только их слов заняло тьму жизней.
«Ты что, говоришь о роли личности в истории?» – спрашиваю я сам у себя. Но нет. К этой истрёпанной теме всё вышесказанное не имеет ни малейшего отношения. Личностный выбор как раз совершали те, кого волновали образы Цинь Шихуанди, Торквемады, Калигулы, Мао и праведного халифа Али. А сами хрестоматийные праведники и злодеи для тех, кто узнаёт о них, вдохновляется или возмущается ими, волнуется, не может найти себе места из-за них – своего рода знаки, образы, указатели на дороге самоопределения.
«Герой – богоборец и отцеубийца» – я очень люблю вспоминать эту фразу Евгения Андреевича Авдеенко (2). Судьба героя остаётся вне контекста времени, она точно броское высказывание, взятое из книги на плакат, превратившееся в лозунг.
Конечно, во многом внимание к закаталогизированным образам прошлого – черта старой культуры, если угодно – школы. Наш современник волен (человек вообще волен) забыть опыт предшествующих поколений. И хочет забыть, многое для этого забвения делает. Но едва мы желаем вернуться, заглянуть немножко глубже, смутившись хотя бы быстрым исчезновением собственной юности, мы снова наталкиваемся на фигуры из гимназического учебника. На тех, кто дерзостно насиловал чужую волю.
Мы вынуждены разобраться с ними, чтобы двигаться дальше…
Послание о возможной осмысленности отрезка от рождения до смерти или о вероятной бессмыслице его всегда обращено к человеку как вызов. Тут требуется именно соразмерный ответ, «да» или «нет», пережитое всем существом на телесном, душевном и духовном уровнях. Сказать «да» бытию, принять и постичь смысл отдельной жизни и истории – внутреннее движение, равновеликое обретению веры. Но оно высветляет природу, мир, проясняет даже самые тёмные стороны его. И наоборот, слепое подчинение чужому смыслополаганию лишает лица, превращает отдельного человека в атом толпы.
Все знают, как меняются люди в толпе. Все знают, как меняются идеи, став массовыми. Таковы плоды обретённого смысла, если только он не сопряжён со свободой.
Никто не живёт в одиночку. Любой поиск смысла начинается с предложенного извне представления о нём. В известной степени усвоить его, пережить – значит принять Творение, поверить в Слово. Но у смысла не такие уж и простые отношения с истиной.
Господь, источник Творения, альфа и омега бытия, един, явлен и есть – вне зависимости от человеческого сознания, восприятия, вне связи с судьбами тварного мира. Но смысл, который, возможно, тоже един, обретается лишь в сознании живущих. Как ноты ложатся в идеальную симфонию, так и представления о собственном назначении отдельных людей собираются в оправдание и цель истории. Личность слышит музыку целиком, живёт музыкой целиком, но на кончиках пальцев, доведённая до совершенства – только собственная партия (3).
Если продолжить тему, то люди, действующие под диктовку сторонней воли, могут быть уподоблены пьяной компании, развлекающейся в караоке-баре, исполняющей попсовую песенку дурными голосами под грубо сведённую фонограмму…
Но ведь вокруг нас обильное население, которое вообще не ищет никакого трансцендентного смысла. Существуют себе, день прошёл – и ладно. Я тут в Ялте плакат видел к 8 Марта: «Желаем вам любви и денег!» Фактически растиражирован знаменитый тост: чтоб… стоял и деньги были. Конечно, лозунг провинциально-наивен, однако прибавь к этому социальное положение, карьеру, и получится modus vivendi миллионов.
Не случайно такое распространение получили восточные религии: с начала 90-х половина офисов в Нью-Йорке освящается по даосскому обряду (4). Ни даосов, ни буддистов, ни шиваитов, ни кришнаитов, ни раджнишианцев не волнует оправдание Сущего. Они рассчитывают соскочить с колесницы или, в лучшем случае, создать внутри наличного существования комфортную ситуацию, чтоб ни о чём лишнем не беспокоиться. Время – всего лишь круг, а не стрела, пущенная в цель (5). История даже не закончилась, она оказалась отменена.
Здесь легко возразить. Смысл существует, не так ли? И зачем же искать то, что уже присутствует, что и так с нами – надо только остановиться и увидеть!
В таком предположении и большие возможности, и очевидная опасность. Говорят, всякая душа – христианка. Она чувствует свою неполноту хотя б из-за того, что смертно тело. Если о смерти забыть – ещё не обретёшь бессмертия. Правда, вечность таится за плечом (за правым или за левым?). Но это не вечность твоей личности, не предощущение возможности рая, нет, это вечность вообще: так ощущается вневременность Сущего. Можно в неё погрузиться, но для этого следует перестать быть собой. Прощание с собой (6) – секрет всех техник дзен и многих модных упражнений на тему психологического тренинга.
В логике подобного миропонимания исчезает не одна лишь свобода, растворяется «я». Человек превращается в умеренно сложное сочетание элементов бытия, которое не только не ищет самоидентичности, но, напротив, стремится расстаться с последними её остатками. Любые поиски смысла становятся ненужными, даже вредными.
Музыки тут нет. Поднимаются оркестранты на сцену, рассаживаются, сидят пятнадцать минут в тишине и удаляются за покрывало (7).
Можно научиться хорошо и без особых последствий медитировать над котировками валют. Молиться им несколько сложней. Это уже личный выбор.
Парадокс, но при этом индуистско-буддистское видение индивидуальности справедливо, существование индивидуума в высшей степени условно. Как раз эти-то условия и возникают в процессе творения, воздвигаются в истории и культуре. Для рождения личности необходимы усилие, страдание и восторг, поиск смысла и обретение его. Если ото всего этого отказаться, приходит состояние психологического комфорта, своего рода «элементарной гармонии», которое современный человек склонен принимать за «просветление».
Именно взаимоотношения человека со смыслом определяют образ участия действующих лиц в истории, его направление и знак.
Люди, воодушевлённые свободно избранной и духовно осмысленной целью, образуют соборную личность.
Персонажи, характер действия которых продиктован и навязан извне, собираются в толпы.
И, наконец, тем, кто, может быть, и свободно, но отверг поиск трансцендентного по отношению к их повседневности смысла, предназначен особый удел. Они становятся элементами социального механизма, могут потерять в себе не только «человека», но и «животное», в своём роде «овеществиться», утратить не одну лишь духовную или душевную природу, но и тело как таковое (самая грубая перспектива подобного разображения – в применении компьютерных имплантатов; более тонкие интерпретации – на острие современной мысли, например в романах и эссе Мишеля Уэльбека (8) и др.).
Впрочем, как это часто случается, в истории трудно найти беспримесный образ той или иной общественной силы. Но тем более драматична ситуация перехода от социального механизма или толпы к соборной личности. В ней есть всё, что необходимо для настоящей классической трагедии: завязка, катарсис, развязка, хор. Часто появляется deus ex machina. И именно в такие минуты «человеческое» раскрывается во всей его красоте, и можно даже дерзостно предположить, что Бог не только любит, но и любуется своим Творением. Вершится преображение, подобное взрыву сверхновой. За ним идёт мощнейшая волна творческой энергии.
Пример? Извольте. В России потрясения, пережитого во время Великой Отечественной войны, хватило на два, а то и на три поколения – от сверстников Куприна до ровесников Высоцкого.