Тем более печален обратный процесс, когда обретённые ценности превращаются в заученные формулы, мертвеют и соборная личность умирает в толпе или размалывается в социальном механизме. В эти дни культура чахнет, мысль деревенеет, а живые люди напоминают марионеток. Кажется, мир бесконечно состарился и никогда больше не станет юным. Однако преображение может произойти мгновенно. Необходим лишь достойный вызов (9).
По своей энтелехии человеческая история триедина. Бытие соборной личности покоится на глубоком равновесии и любовном союзе между обретённым смыслом и свободой.
Смыслообразующая свобода, о которой идёт речь, вовсе не обязана быть связана с «правами и свободами человека», закреплёнными в обществознании и праве Нового и Новейшего времени. В борьбе за вольности, декларированные масонами Франции и Северной Америки, растратила свой пыл западнохристианская цивилизация последних веков, чей путь возмужания можно условно, не претендуя на полноту исторической аналогии, окрестить «афинским» (10).
Бремена закона и гражданского долга «идеальный афинянин» возлагал на себя добровольно, видя в этих свободных узах основу для осмысления и оправдания собственного бытия. Современный же западный человек, в поисках равновесия между раскрепощением и самостеснением, не выдержал ответственности. Той ответственности, которая в ситуации множественного выбора и законодательно гарантированных возможностей для удовлетворения прихотей, похотей и причуд ложилась на него самого, на его общество и его культуру. В итоге исчезла возможность утверждать осмысленность бытия, а потом и само человеческое бытие как таковое. Восторжествовал последовательный нигилизм. Ницше начал: «Умер Бог». Кожев (11) закончил фразу: «И человек мёртв». Поначалу осталась одинокая вещь, но вскоре и она растворилась в контексте, который тоже теряет своё значение в дурной бесконечности умножающихся выборов и интерпретаций (12). Восторжествовал абсурд. Ничего ни о чём нельзя сказать, ничего всерьёз невозможно сделать, но при этом единственная работа, на которую решается дух и ориентируется мысль, – анализировать высказывания. И по всему миру отстаивать право на независимое и безнаказанное высказывание, только на него (13).
Хочется спросить: «Зачем?» Политические институты западного общества, так называемой представительской демократии (14), сформировались во времена, когда к ним относились всерьёз, увязывали их с универсальным представлением о человеке и космосе. Но постепенно смысл выветрился, остался механизм, обеспечивающий стабильность.
Нынче, в так называемую информационную эпоху, и он – только занавес, за которым разворачивается представление, действуют совсем другие пружины и вращаются иные колёса (15). При этом, чтобы сущность постмодернистской социальной машины до поры до времени оставалась непроявленной, холостая работа старой необходима – она отвлекает внимание, не даёт проявиться в полноте реальному вызову, за которым неизбежно пришёл бы поиск обновлённых обоснований и смыслов.
Пока же социальные связи доведены до максимальной формализации. На их механический характер указывает и словарный ряд модного политического жаргона: сплошные политтехнологии, действующие через СМИ. Они призваны максимально затруднить возможность осознанного личного выбора, заболтать, утопить в комментариях живую картинку происходящего.
На этом фоне начавшееся в 1991 году в России утверждение «представительской демократии», «вторая волна либерализма» уже сами по себе создавали драматическую ситуацию. Этот драматизм связан с тем, что русский исторический тип вырос совершенно в иных, нежели на Западе, условиях. Их – опять же с очень большой степенью допуска – мы можем назвать «спартанскими».
Ликург дал Спарте своеобычное законодательство, которое каждый спартанец воспринимал как аксиому, то есть внеположенную данность. Поведение человека определяли идеалы служения и подчинения. Смысл приходил извне, навязывался вождём и требовал безоговорочного «да». Любое «нет» выбрасывало тебя из общины и национальной истории.
Пусть в России жестокость этого выбора была несколько смягчена православием, но оставалось общее направление самоорганизации и самосознания (16). В те эпохи, когда призыв вождя или воля государства находили отзвук в сердцах подданных, в отечественной истории жила соборная личность русского народа. В иных случаях действовала толпа, способная, благодаря палочной дисциплине, превратиться в армию. Либеральные политические институты не могли быть укоренены на русской почве, им просто не было на ней места.
А как же знаменитое освободительное движение XIX века, его три этапа, о которых так хорошо писали господин Леонтович (17) и товарищ Ульянов? Увы, его участники всегда стремились имитировать чужие образцы. Они вечно что-то переписывали на свой лад – декларацию прав, манифест коммунистической партии, французскую или английскую конституцию. Эта особенность национального мышления своеобразно отразилась в нашем культурном наследии. Читаешь какого-нибудь признанного мракобеса, националиста и консерватора – всегда любопытно и есть над чем подумать. А возьмёшь в руки демократа-западника и помираешь то ли от тоски, то ли от скуки. Какие-то птички-пересмешники, ни единого слова своего, ни единого оригинального соображения (18). А ведь были когда-то популярны, собирали набитые битком аудитории…
После крушения Советского Союза попугайская философия победила. По крайней мере, так кажется на первый взгляд.
Но время для такой победы оказалось выбрано на редкость неудачно. Воспринятые образцы и у себя на родине стремительно теряли силу и привлекательность, а тут становились просто смешными. Либерально-демократическая партия Владимира Жириновского – оп-ля! – всегда на арене, лучший символ новейшего российского парламентаризма и произошедших перемен.
Но самое существенное, что те социальные механизмы, которые более или менее исправно работают до сих пор в Вашингтоне, в Москве дают сбой. Толпа не желает дифференцироваться, делиться, распадаться сперва на атомы, а потом на электроны и ядра. Ей, толпе, удобней выжить, когда кричат: куча-мала! И потому управляться с ней надо как-то иначе: воспитывать, увещевать, применять «методы внеэкономического принуждения»…
Конечно, и у нас существуют проводники механистических социальных связей. Так называемый средний класс, на который возлагают столько надежд. Но и он часто ведёт себя не по правилам. Ведь в его рядах не одни только сотрудники солидных компаний и законопослушные бизнесмены. Взяточники, воры, бюрократы, бандиты, желающие учить своих детей в Лондоне – им тоже не хуже хочется. А как же иначе?
Но в этом-то неизбежном хаосе, в невозможности стать «средней европейской страной» (19) и кроется наша надежда на возвращение к осмысленному историческому бытию.
Можно предположить, что перед лицом существующих вызовов будут заново обоснованы многочисленные политические права и свободы, объединятся «идеальные Афины» с «идеальной Спартой» и русское свободолюбие вкупе с «большим смыслом России» (20) прославятся на весь Божий мир.
Однако существует и прямой, привычный путь – пробуждающий удар бича. «Летит молодой диктатор, как жаркий вихрь» (21), – захлёбывалась в восторге двадцатипятилетняя Марина Цветаева. Интуиция не обманывает поэта: аристократическая воля ведёт в поводу свободу, плебейская вольность – убивает её.
Давным-давно знаменитый богослов и мистик, учитель каролингского Возрождения Иоанн Скотт Эриугена сказал: «Господь оставил человеку свободную волю, чтоб, испытывая её полноту, тот обрёл смысл в Бытии. Точно так же, как Бог полагает смысл в Творении».
С той поры минуло больше тысячи лет, но суть вещей осталась неизменной.
1) Владимир Личутин – современный русский писатель, по происхождению помор. В упомянутом романе представлена широкая картина жизни Русского Севера в XX веке.
2) Евгений Авдеенко – современный русский православный философ и культуролог, специалист по античной культуре. Автор непревзойдённых комментариев к Гомеру, греческой трагедии, комедии и лирической поэзии (полностью до сих пор, как кажется, не изданных).
3) Встречное движение – сущность общения. У парсов была чудесная сказка про то, как бог слепил человека, вдохнул в него жизнь, создал для него мир и отпустил его странствовать, чтоб потом встретиться с ним и поговорить.
4) Информация почерпнута у Александра Гениса, из «Вавилонской башни» (1997).
5) Очень интересно противостояние круга времени и стрелы времени описано у Борхеса в любезной ему запутывающе-усложняющей манере. Разумеется, на эту тему размышляли и католические схоласты, и православные богословы, и индийские гуру. Отражена она и в «научной философии». Круг, прямая или спираль – как движется время? – всё это были любимые сюжеты мировоззренческих кухонных бесед советской интеллигенции.
6 ) Здесь возможен очень интересный вопрос о сходстве и фундаментальных различиях между православным смирением и растворением индивидуальности в Абсолюте, как предусматривает ведическое «То есть Это». Иногда хочется погрузиться в омут размышлений на эти темы с головой.
7) Наиболее последовательно такую позицию отстаивает шуньявада-мадхьямика Нагарджуны – школа, давшая философский фундамент так называемому северному буддизму Большой Колесницы (Махаяны).
8) В первую очередь имеется в виду роман Уэльбека «Элементарные частицы» и его же небольшая книжка «Мир как супермаркет».
9) «Возраст» культур и цивилизаций, видимо, меняется несколько иначе, нежели биологический возраст одиночных живых существ. Данилевский, Леонтьев и Шпенглер со товарищи здесь, вероятно, упростили проблему. Старая культура может в одночасье обновиться, точно так же как и молодая – в одночасье одряхлеть. Только «зрелость», «цветущая сложность» более или менее стабильна. Но и она способна перетечь и в юность, и в старость. Возвращение в юность не всегда требует зарождения принципиально инаковой цивилизации.