10) Постулируя «афинский» и «спартанский» тип взросления культуры, с почтением вспоминаешь всех предшественников, использовавших образы великих полисов Эллады для объяснения самых разнообразных историософских терминов. Я, соответственно, ни в коей мере не претендую на оригинальность.
11) Речь идёт об Александре Кожеве (Кожевникове, 1902–1968), ученике Карла Ясперса, московском уроженце и парижском философе-неогегельянце, первым провозгласившем «смерть человека».
12) Путь от Фуко к Делезу и Дерриде, а от них к Бодрийяру очень показателен. Непонятно только, куда дальше…
13) На самом деле кажется, что влияние Витгенштейна и философии лингвистического анализа на образ современного западного мира – не только на его экономику, политику, искусство и способ мышления, но даже на технику – до конца ещё не осмыслено, хотя на эту тему и существует множество изысканий и догадок.
14) Достаточно вспомнить американца Мадисона и его аргументацию в пользу представительства как такового. Вообще конституционные споры в США чрезвычайно любопытны для понимания сущности современной демократии.
15) Мы можем согласиться с образом «общества спектакля», предложенным Ги Дебором. Но должны признать, что в этом спектакле почти нет места импровизации и в сфере социальных отношений всё более господствует чисто механический тип причинно-следственных связей.
16) Совсем «неафинский» тип гражданского общества долгое время не могли понять и принять ориентированные на Запад, привыкшие мыслить на западный манер публицисты. Именно поэтому им проще было утверждать, что у нас гражданское общество отсутствует как таковое.
17) Имеется в виду Виктор Леонтович, профессор Франкфуртского университета, автор фундаментальной «Истории либерализма в России» (1957). Русский перевод книги издан Александром Солженицыным в рамках серии «Исследования новейшей русской истории» в 1995 году.
18) Тут великолепна пара Хомяков – Грановский. Грановский блистал на кафедре университета, его лекции по западной истории были известны на всю Россию, но через пятьдесят лет казались уже окончательно устаревшими. Сейчас их читать и подавно невозможно – мишура слов, пустая трескотня. Хомяков же едва ли находил себе читателей за пределами кружка личных друзей, но его «Записки о всемирной истории» не только занимательны по сию пору – они пробуждают мысль, вдохновляют, будят воображение. Такие же близнецы-неразлучники встречаются и дальше: Милюков – Розанов, к примеру, или в позднее советское время Сарнов – Кожинов.
19) Желание жить в «средней европейской стране», так свойственное нашим политикам, на самом-то деле скрывает осознанные или нет, но очевидные для незамыленного глаза планы по расчленению нынешней РФ. Трудно себе представить, чтобы с такой территорией, таким распределением населения, такой историей мы могли бы претендовать на «среднюю европейскость». Но стали же «среднеевропейскими» бывшие части Австро-Венгрии, когда империя распалась… Правда, у них Сибири не было и располагались они на самом деле в середине Европы. Однако отечественным мудрецам это кажется мелочью. Главное, чтоб рынок победил и в ВТО приняли…
20) Любопытно, что именно стремление русского исторического бытия к осмысленности стало объектом ожесточённых атак либеральной публицистики с конца 80-х годов, накануне распада СССР. Возможно, тут как-то развивалась линия катастрофически популярного в те времена Хармса, донкихотствовавшего на «войне со смыслами», но речь шла и о чём-то более серьёзном. Я помню отвратную, доведшую меня чуть ли не до бешенства статейку Татьяны Щербины «Большой смысл России», опубликованную в одном из прибалтийских журналов. Но даже мне тогда казалось, что внять этим аргументам, заставить себя по крайней мере подумать над ними – значит преодолеть какую-то постсоветскую интеллектуальную узость. Так много значит иногда настроение эпохи…
21)
И кто-то, упав на карту,
Не спит во сне.
Повеяло Бонапартом
В моей стране.
Кому-то гремят раскаты:
– Гряди, жених!
Летит молодой диктатор,
Как жаркий вихрь.
Глаза над улыбкой шалой
Что ночь без звёзд!
Горит на мундире впалом
Солдатский крест.
Народы призвал к покою,
Смирил озноб -
И дышит, зажав рукою
Вселенский лоб.
Андрей Ложкин
Чистый образ России(Рецензия на повесть Л. Лазебной «Цыганский конь земли не пашет»)
Историческое повествование – один из старейших жанров в мировой литературе. Прошлое не только даёт волю воображению – погружаясь в былое, мы лучше понимаем и самих себя, сегодняшних.
Хороши те рассказы о днях минувших, которые обращены к современности, способны рассказать нам не только о корнях, истоках, но и дать цельный образ национального бытия и человеческой участи.
Повесть Людмилы Лазебной «Цыганский конь земли не пашет» – из их числа. Она предлагает образ России более чем вековой давности… и той вечной России, которая всегда с нами.
Для художественного произведения на историческую тематику существеннейшее значение имеет, собственно, событийный костяк, та историческая фактура, на которой писатель, как добрый ткач, сплетает нити своего сюжета.
В «Цыганском коне» исторический фон – это тяжёлая для России Русско-японская война 1904–1905 годов, закончившаяся развалом тыла и серьёзными уступками в Приморье. Но в сердце повествования – героическая участь 214-го резервного Мокшанского пехотного полка, прорвавшего окружение между Мукденом и Ляояном под звуки полкового оркестра под руководством капельмейстера Ильи Алексеевича Шатрова – одно из ярчайших событий в истории страны и её армии.
…Незадолго до окончания войны, в феврале 1905 года, после сражения под Мукденом, в котором, как и на Бородинском поле, не был выявлен победитель, Мокшанский пехотный полк попал в японское окружение. В трагическую минуту, когда уже почти закончились боеприпасы, командир полка Пётр Побыванец отдал приказ: «Знамя и оркестр – вперёд! В штыковую!»
Капельмейстер Илья Алексеевич Шатров вывел музыкантов на бруствер окопов, и под звуки марша начался легендарный прорыв. «Пуля – дура, а штык – молодец!» – со времени Суворова прошло уже больше столетия, но слова великого полководца не потеряли силы. Окружение было прорвано. Но какой ценой?
Из четырёх тысяч мокшанцев в живых осталось только семьсот. А из оркестра живыми вышли лишь семеро музыкантов.
За свой подвиг музыканты Мокшанского полка получили Георгиевские кресты, а Илья Шатров – офицерского Станислава (второе подобное награждение за всю историю России)…
Великие вещи в России чаще всего рождаются под арестом. После войны полк ещё на несколько месяцев задержался на Дальнем Востоке, и однажды Шатров, скучая на гауптвахте (!), стал набрасывать ноты вальса, посвященного своим боевым товарищам.
Прошло ещё три года. Вальс «На сопках Маньчжурии» был впервые исполнен в Самаре. Слова к музыке Шатрова написал поэт и писатель Скиталец. А к 1910 году это произведение знала вся страна.
… Когда читаешь повесть Людмилы Лазебной, особенно её военные страницы, такое ощущение, что легендарные такты Шатрова звучат где-то негромко на заднем плане: «Спит Ляоян, сопки покрыты мглой».
Но отнюдь не печалью ушедшего веет со страниц повести. Людмила Лазебная сумела создать трагический гимн жизни, русской жизни как она есть – без лишних сетований и прикрас.
Пространство повести – вся Россия, от лесов Пензенской губернии до Дальнего Востока. И герои её – русский крестьянин, цыган и еврей – во многом представляют нашу огромную страну, единую в своих различиях и сильную своим многообразием.
В своём «Цыганском коне» Людмила Лазебная тонко балансирует между повествованием и притчей. Героев, как и положено в любой порядочной русской сказке и легенде, трое: статный русский молодец – кузнец Фёдор, красавец цыган Шандор – сын местного цыганского барона, и еврейский юноша Вольф – сын Шломы, старого еврея-лавочника Керенского уезда, выучившийся на дантиста и почти «откупленный» отцом от армии, но всё равно отправившийся на войну фельдшером.
И, как положено в сказке, тут же конь вороной, верный друг, хранитель и спутник и Фёдора, и Шандора – тот самый цыганский конь Булатка-Какарачи, который подарил название всей повести. Само имя, которое даёт Шандор уведённому жеребцу – Какарачи, Ворон, – глубоко символично. В фольклоре многих народов, в том числе и у цыган, и у русских, ворон – вещун, знак судьбы, соединяющий миры живого и мёртвого. И конь, которого отчаянный Шандор крадёт летней ночью у кузнеца-богатыря Фёдора, в итоге не только соединяет судьбу русского с судьбой цыгана, но и выносит обоих с войны – с поля смерти.
В этом треугольнике – Фёдор – конь – цыган – есть много поэзии, символа и в то же время определённая нереалистичность. В дореволюционной России пресса сплошь и рядом сообщала о жестоких, подчас кровавых конфликтах мужиков-крестьян с цыганами-конокрадами. Дело порой оборачивалось большой кровью.
Но в сюжет повести всё равно веришь. Отношения Фёдора, Булатки-Какарачи и Шандора определила война. Так большое испытание, беда, опасность, общность судьбы гасят мелкие ссоры, претензии и конфликты. Те, кто в рамках бытовой логики должны были стать соперниками и даже недругами, становятся соратниками и братьями по оружию.
Но в то же время, как у всякого подлинного символического ряда, у символов «Цыганского коня» существует своя трагическая и жёсткая неотвратимость. Шандор, обретший коня, возвращается в табор, где ждёт его полная чаша – счастливая молодая жена и сын. Фёдор, всё же потерявший коня, пожертвовавший конём, приходит к закрытому дому с заколоченными окнами. Ни брата, ни жены, ни дочери. Всех скосил тиф…
Интересно, сознательно ли устроила эту развилку Людмила Лазебная или самоопределяющаяся ткань произведения, жёсткая, сверхреалистичная правда так распорядилась её героями?
На этот вопрос каждый читатель найдёт для себя свой ответ.
…Предваряя повесть, Людмила Лазебная пишет, что корни сюжета «Цыганского коня» – в её семейной истории. У писательницы, родившейся в Пензенской губернии и прекрасно знающей те места, где разворачивается сюжет повести, был дед-крестьянин – участник Русско-японской войны и дважды георгиевский кавалер Михаил Пронин. Его светлой памяти и посвящена вся история. О своём отце Людмиле рассказывал её отец, а она поведала всем нам…
И это ещё одно свидетельство глубины и достоинства «Цыганского коня», когда универсальный образ вырастает из частного корня, а большая поэзия питается семейными рассказами и детскими воспоминаниями. На своей земле, в родном доме, здесь и сейчас, как сто лет назад, так и через сто лет.