Елена Ёлкина
Родилась в Алтайском крае в семье профессионального музыканта и художницы. Воспитывалась старшими сестрой и братом, которые с ранних лет занялись её образов ванием: к трём годам уже умела читать, к пяти научилась писать, а в семь получила в подарок свою первую большую книгу сказок А. С. Пушкина.
Произведения Александра Сергеевича заучивались Еленой наизусть, и манера изложения, письма так или иначе повлияла на дальнейшее творчество поэтессы. В девять лет Елена стала лауреатом первого школьного конкурса, к четырнадцати годам была отмечена краевыми наградами и благодарностями.
В 2014 году переехала в Москву получать высшее гуманитарное образование. В столице Елена открывает проект «Современная поэзия. Конкурсы стихов», который существовал до 2019 года. Более 5000 человек участвовали в литературных конкурсах и делились своим творчеством в рамках одного проекта. Со временем поэзия для Елены стала возможностью личного самовыражения, лирическим обращением к волнующим темам, в том числе к остросоциальным.
Сентябрь
Листья шуршат, отмеряя твой тихий шаг
эхом. Чем эта осень и хороша –
тем, что не слышно за шелестом, как душа
в рёбрах кричит – шум листвы создаёт помехи.
И, даже если захочется закричать –
ты обернёшься, возможно, и я, смешав
чувство отчаяния с болью, уткнувшись в шарф,
просто пожму плечами – прощай. Печаль.
Ты улыбнёшься – как раньше, когда причал,
чайки и удочки с пристани в гладь торчат
и рыбаки – матерились, в себя крича,
чтобы мы были потише в своих речах.
И я танцевала под шум бирюзовых волн.
Кажется, ты немного, но был влюблён.
Холодно стало – ты снял с себя странный шарф
и обмотал меня, чтобы я не дрожа…
…ла. Бла-бла-бла, метро.
Осень меня наизнанку больным нутром
вывернула на рельсы пустой душой.
Но в осени всё же так много из «хорошо».
В радость
В твою страну ушедших лет
Давно не ходят поезда.
Ты можешь выбросить билет
И сжечь заезженный вокзал,
Где в стенах залов и депо
Ещё лоснится бирюза
Дешёвой краски: моветон
Бежать по колесу назад,
Когда назад дороги нет,
Вперёд – полшага и закат.
Зачем тащить на новый свет
Билет, где путь лишь в рай и ад,
И нерабочий турникет.
Скупая скатится слеза –
Купи вина, жене букет,
Прости себе, что опоздал.
Как лучшее мерило лет
Прими линялое пальто,
Из ныне снятых кинолент
Смотри Феллини и Брандо,
Под звук виниловых пластин,
Целуя женщины своей
виски закрашенных седин
и ручейки худых кистей,
Благодари, что не один.
И на вокзале, в зале сна
Ты будешь снова чей-то сын,
А в мире – вечная весна.
И шёпот детворы в ночи
под покрывалом, как никто,
тебе напомнит: поезд мчит
теперь для юных на восход.
Тш-ш… Тш-т-ш…
Лирическое
«А ты возьмёшь меня с собой?» –
сказала я, себе не веря,
когда плаща неровный крой
почти рассеялся за дверью.
Когда спокойный твёрдый шаг
почти убил во мне стук сердца,
я слов иных вдруг не нашла,
а после них – куда бы деться.
В дверном проеме между «мы»
он шаг остановил в «отдельно»
и слился в полумраке тьмы,
а после – лишь прихлопнул дверью.
«А ты возьмёшь меня с собой?» –
я повторяла безутешно,
и только комнатный покой
нарушило его «конечно».
Notre-Dame de Paris
Когда гулял голодный пир
По затхлым улицам Парижа,
Над Notre-Dame de Paris
Играли ангелы в «не вижу»:
«Не вижу нищеты босых,
Не вижу горестей убогих,
Не вижу святости в святых,
Кто не целует наши ноги.
Не вижу сдохнувших собак,
Детей в смертельной лихорадке,
Зловонности чумных клоак.
Все, слава Господу, в порядке!»
А кто увидел если вдруг,
Не мог уже летать под нимбом –
Ему любой людской недуг
Был агнцем плиты могильной.
Забавы их судить не нам,
И Бог был сам в игре – фанатик.
В опочивальнях Notre-Dame
Он отливался в чистом злате.
И в золоте людских богатств
Господь был статен, всевозможен.
И каждый признанный аббат
Смотрел и плакал: «Боже, Боже».
Но, если верить мудрецам,
Посланникам заветов Божьих –
По сей день каждая овца
Играет в «я не вижу» тоже.
Вечному другу
а на небе всё та же сирень
в предрассветных июньских часах.
и под домом, что весь набекрень,
в цвете зелени дремлет роса.
там на привязи серый лохмач
по привычке болтает хвостом.
издали сквозь младенческий плач
колокольный доносится звон.
на тропинках ленивый спорыш
распростёрся зелёной каймой.
посреди – ты всё так же стоишь,
и красивый, и юный, и мой.
и тебе так к лицу акварель
летних красок и свежести лет.
ты спокоен в природе своей
и легко улыбаешься мне.
в беспокойности беленых стен,
в обветшалости красочных рам
ты один – неизменно нетленен
по сменяющим утро утрам.
знаешь, верно, что смерть для живых –
где-то время оставило ход.
под тобой – незатронутый жмых,
и шестнадцать в который-то год.
Нежность
забери меня в тень от полуденных ив,
в шелест диких дубов и невыжженных сосен.
забери невзначай, ни сказав, ни спросив,
в полуночную мглу – звездопадную россыпь.
укради ото всех, если я не дождусь
и себя окуну в преждевременность буден,
променяв ожидания подлую грусть
на холодные и нелюбимые губы.
и, как зимы сменяют осенний мотив
с увяданья природы на снежную проседь,
забери меня в тень от полуденных ив…
в полуночную мглу – звездопадную россыпь.
Скажи
скажи, что всё неправда, что
в просторной замкнутости штор
под светлым парусом апреля
гудит метель, и я поверю.
скажи, мне слова твоего
до крайней надобности хватит –
и в мае солнце будет кстати,
и в шторах зайчики его.
скажи хоть что-нибудь, и мне
от звука голоса родного
светлее станет мрачный город,
не улыбнувшийся весне.
и запоют иначе дни,
ушедшие под зной шататься
в невзрачном шелесте акаций.
и это всё – слова твои.
на пристанях сгорали корабли,
мы за руки – и плакали о прошлом.
о том, что мы горели как могли,
но превратились в сажени пригоршни.
о том, что раздувало паруса
огнивом полуночного разврата,
мы плакали о том, что на весах
лежали «до конца» и «безвозвратно»,
однако корабли уже горят
и волны тихо топят наше пламя.
прости мне эти бурные моря,
которые затопят «между нами».
мы за руки держались до поры,
и близкими мы были до итога –
мы в гавани сжигали корабли,
чтоб за руки держаться за другого.
Морской бой
Давай говорить о насущном и пить вино,
банальщине предаваться, ругаться матом.
Устроим бои флотилий, мой плот – балкон,
вот мы, вот огонь – я сегодня топлю фрегаты.
Я жду нападения больше, чем храм – Христа,
Но Аннушка в трюме уже пролила вино.
И ты совсем близко, и я… мне пора свистать,
но всё, что касается разума, – за бортом.
И в панике мечется брошенный капитан,
он смелый на низость топить, но теперь один.
Под ноги бросается всякий балконный хлам,
он многое знал, но позорней не знал войны.
Давай говорить о насущном, потом. Потом.
Под флагом валяется брошенный капитан.
Ты честно сегодня захватишь мой плот-балкон,
вот мы, вот огонь, вот награда – в руке рука.
Чайка
помоги мне остыть, я нырнула в тебя сгоряча.
я твоё от себя отделить не смогла и не стала б.
я – что чайка, в порту одиноком – от горя кричать
и бросаться в глубины твои с неродного причала.
твоё сердце не очень похоже на мякоть песков
и на волны солёного моря – не очень, но всё же.
я – что чайка, молящая выдать хоть гнили в улов,
что не выкормит, но успокоит и чуть обнадёжит.
помоги мне остыть, я горю, мне осталось до тла
только низость: просить у тебя хоть на миг задержаться.
я не чайка, иначе взяла б себя в оба крыла
и оставила эти холодные острые сланцы.
помоги, сохрани уголёк меня в тёплой руке,
в своей ветром прошитой до ниточки старой толстовке,
я не чайка, но если б ты видел последний пике…
я горела и счастлива, что ты никак не помог мне.
Совок
Притон у помойки завален хламьём –
Толстой в переплёте, поеденном молью.
На чёрном советском пропахшем пальто
плодились товарищи – комсомолы.
В притоне был план, раздвигались мосты –
в чулочках с затяжками. Бились стаканы.
Столичка лилась: брудершафт – и в кусты,
и слышно – станок заряжает Стаханов.
А прежде здесь был и завод, и рабтруд,
И люди не пили, а лили металлы.
А всякий нештатный подштановый зуд
Был тайной семейной, но тоже был планом.
В притоне студентка играет ноктюрн
на старом ф-но под рабочим зенитом.
И не было в мире идейней коммун,
чем эта, за право еб. ть и быть битым.
И в целом притон никогда не был пуст,
и целым-то, впрочем, он в принципе не был.
Но Маркса и Спенсера знал наизусть
И пьяный – и красный, и синий, и белый.