Ольга Куралёва родилась 13 февраля 1976 года в городе Звенигороде в семье военных. Всё детство прошло в окружении книг, которыми всерьёз увлекались оба родителя. К семи годам, закончив с семейной библиотекой, будущий писатель переместилась в городскую, которая на тот момент находилась на территории ныне действующего Саввино-Сторожевского монастыря. Там же, среди величавых стеллажей, было принято решение связать жизнь с книгами.
Ольга покинула родной город, поступив в Московский государственный институт культуры на факультет библиотековедения и библиографии. Окончила его с красным дипломом, вышла замуж, посвятила себя семье. Но вскоре представилась возможность проявить писательские навыки в креативном агентстве в качестве копирайтера. В итоге решила основать собственное агентство, которое вот уже пятнадцать лет является основным местом работы.
Идея о цикле рассказов, посвящённых главным темам в жизни человека, помогла найти название книги, и так уже несколько лет рождается цикл «Азбука моей жизни».
Яблочный пирог
«Яблоки на пирог должны быть кислые». Я вгрызаюсь в сочный жёлто-зелёный яблочный бочок, обильно заливаю кислым соком подбородок, руки, рукава старой байковой пижамы. Рукава коротки – её вот уже несколько месяцев назад «переселили» в деревню, да и меня заодно. Мы доживаем её век на русской печке. Привалившись к тёплой печной стенке, завешанной мелкими пучками сушёных трав, холщовыми мешочками твёрдой бурой ароматной земляники, под весёлый треск оттаивающих в печурке дров, шипение сосулек, слизываемых ярко-красными жаркими языками её пламени, я наблюдаю, как бабушка колдует над пирогом к ужину. Вечером приедут родители.
«Лучше брать антоновку». Антоновка у нас своя. Собирали поздним сентябрём, сушили, закрывали кадушки с мочёными яблоками, варили варенье, мармелад. Рвать старые газеты доверяли только мне. Папа зависал над кусочками, вчитываясь в давно ушедшие новости. У меня работа кипела: отрываешь кусок газеты, вытаскиваешь из большого ведра антоновку осматриваешь её, как земский доктор, на наличие видимых повреждений, укутываешь в пожелтевший от времени кусок бумаги и аккуратно укладываешь на дно большой картонной коробки. Я сижу на собранных в кучу осенних листьях посреди сада и, не прекращая своей работы, горланю песни, заставляя родителей заказывать мне всё новые и новые.
Мы жжём сухие листья, наполняя этим ароматом всю природу, всю мою жизнь, весь день, все мои будущие дни.
Бабушка достаёт из коробки круглые газетные свёртки, вызволяет желтобоких узников и маленьким, невидимым в руках ножом снимает тонкой змеящейся стружкой нарядное зелёное сочное яблочное одеяние. На столе старое деревянное сито. Бабушка вечером приносит его из сеней, и это точный знак утренних пирогов, ватрушек и блинов.
Большая потрескавшаяся, с почерневшими от времени краями крынка, доверху наполненная домашним маслом. Масло ярко-жёлтого цвета, застывшая поверхность пузырится, как белый пористый шоколад. Бабушка взбивает масло сама. Только спустя несколько лет я с удивлением узнаю, что его можно купить в обычном магазине.
Ещё вчера вечером ходили по трескучему морозу к соседке, брали яйца. Обратно возвращались медленно, скрипя недовольным снегом, неся в руках хрупкую поклажу. Руки немеют от холода, щиплет нос и щёки, а бабушка рассказывает мне удивительные истории. Я, забыв обо всём, ловлю их в зимнем воздухе и укладываю в кармашки души.
Мой сын знает их наизусть.
Комочки белой муки, ударяясь о стенки сита, взмывают вверх пушистым молочным облаком и медленно оседают на крынку с маслом, заползают в оставленные временем трещины деревянной поверхности стола. Пирога уже не останется, а заполненные мукой деревянные царапины ещё долго будут напоминать о его вкусе. Яблоки, тесто, яблоки, тесто… Я терпеливо жду последнего слоя, и деревянная ложка с остатками удивительно вкусной, липкой массы станет наградой за моё терпение. Скрипит заслонка, выпуская на маленькую бревенчатую кухню яркий рой вырвавшихся на свободу весёлых искорок, жизнь которых, как жизнь бабочек-однодневок, через секунду оставит тёплый след в памяти.
Электрический синеватый свет раннего утра моей московской квартиры. Тихо, равномерно жужжит пузатый барин – комбайн. В стеклянной плошке в растопленном пузырящемся масле плавает, не надеясь на спасение, тёмно-коричневый стручок ванили. Масло вот уже какой год я везу из Франции – местные фермеры взбивают его с душой. Я заполняю карманы чемодана морожеными брикетами и везу домой, только для бабушкиного пирога. Яблоки ищу на рынке: среди наполированных вощёных, светящихся ровными боками плодов я нахожу куцеватенькие, с чёрными точками бочка любимой антоновки.
Яблоки, тесто, яблоки… Сын проснётся, слижет с ложки остатки теста и уйдёт в школу.
Я остаюсь одна, наедине с ароматным остывающим пирогом, воспоминаниями да старой глиняной, с почерневшими краями крынкой из моего счастливого детства.
Литература зарубежья
Анатолий Ливри
Анатолий Ливри – эллинист, поэт, философ, автор восемнадцати книг, опубликованных в России, Германии и Франции, бывший славист Сорбонны, с 2010 года – преподаватель Университета Ниццы, доктор этого университета. Его философские труды опубликованы немецкой Ассоциацией Ницше. Открытия Ливри-эллиниста издаются Ассоциацией эллинистов Франции с 2003 года. В России Ливри – лауреат «Серебряной литеры» и «Эврики!» за книгу «Набоков-ницшеанец» (2005), в 2010 году вышедшую на французском в Париже. В Петербурге издано продолжение «Набокова-ницшеанца» – переписанная Ливри по-русски докторская, которую он защитил в Ницце (2011). Его повесть «Глаза» (1999) получила в 2010 году премию им. Алданова (самый молодой лауреат). В 2012 году вышел роман «Апостат». В 2014 в Петера бурге увидел свет сборник стихов «Сын гнева Господня», а в 2016 – «Омофагия». В 2015 году Ливри стал лауреатом премии «Пятая стихия» (четыре номинации).
Песнь смерти
Jetzt komme, Feuer!
Я принимаю, сорванец Танатос,
Твой заводной, на экспорт свитый стих.
Мне настонал его с простецким «нате-с»
Плюгавый тополь, пленник облепих.
И, прижимаясь к спруту-корневищу
Разбухшим ухом с жалом злой пчелы,
Я становлюсь от песни смерти чище,
Мудрей, как перс, познавший лёт стрелы.
Пусть Коре-горемыке Гадес гадок,
Мне мимикрия смерти дорога:
Я, будто пьяный ритмикой разгадок,
По венам запускаю труп врага.
Мой гений освящён подземным тайноцарством,
Что излучает Солнца чёрный свет
Мне на душу и кисть, с завидным постоянством
Влача чрез стену лет Танатоса обет.
Кшатрий
Я расчленяю алебардой сердца
Косматый космос, влюбчивый и дикий,
И в каждом камикадзе страдном лике
Предвосхищаю раж единоверца.
Сей хрупкий нежный мир – бойцов творенье,
Не тех наймитов чопорных дружин
(Пружин податливых, как раб лекифа – джинн),
Но смерторадостных гоплитов порождение!
Бой – басилевс богов, гарант лихих свобод
Мужей неистовых, до гибели охочих,
Из касты кшатриев, что жаждут прежде прочих
Пролиться через Ад в брахманских душ испод.
Екклезиаст
Куда уж вам понять Элладу-бабку,
Её дивно дышащий парапет
С ватагой хитрых свитков, что на свет
Лишь вытянут да тотчас спрячут лапку.
Как лабрис двоелик и как критянин лжец,
Я вам поведаю эсхилово молчанье
Безмолвьем Пушкина и лошадиным ржаньем
С капитолийским блеяньем овец.
И в полночь варварства, откуда нет спасенья,
Где богом – страх, а дух – не жатва! – сжат,
Чужое мужество, ловитва-вдохновенье
Вас окольцуют смехом древних Гат.
И сладок плен, и мило возвращенье,
Долин пожар и раж арийских стай,
Обычьем бычьим дарящих крещенье,
Мощами нежных тел мостящих вражий край.
Эвоэ! К Богу! К белопрядью!
К слезам и змеям истовых подруг,
К ночному Солнцу! Там, полудня ради,
Про табор улиц снова молвят вдруг.
Чистосердечное признание
Я – вор жемчужных переливов
Глубин дыхательных морей
И шантажист писак пискливых
Научных кляуз да статей.
И каждую из краденых расцветок
Лернейской гидроглавой красоты
Скрываю я: так брусья львиных клеток
Зверей нагих хранят от суеты.
Счастливей длани щедрой Поликрата
И тяжелей самоубийц-перстней,
Я кану в темень, мраку ставши братом,
До дна. Средь пентаграмм теней
Я створки отомкну стихии,
Чтоб выкрасть посейдонову слезу,
Соединив по Слову, по России
Мой плач и океанскую грозу.
Оды в руках учёного
Как зимний город слеп и жуток,
Фальшивей миражей пустынь,
Фраз неизбежный промежуток
Белеет, ропщет на латынь
Тунцовых строф твоих, Гораций,
Завязших прочно меж сетей,
Словно апостол между наций
Иль средь палаческих затей.
У антиподов
О, шурк теней многоразумных,
О, фибры злаков и добра
И ты, азартна детвора,
Что посреди ристалищ шумных
Играешь в бабки-позвонки,
Я жду Владыку ваших дней!
А из-за утренних саней
Нам серебро в воротники
Бобром вгрызается с тоски
И, извывая парок стон,
Унылый, будто вальс-бостон.
Как сводит холодом мыски,
Мне духа ток перекрывая!
Эвоэ, средь бесовских гряд
Всё выше тянут ламы в ряд,
Сверх-Юг спирально познавая.
Гераклит и Митра
Осеннее дыхание планеты…
Прислушайся, полсвета бредит вслух:
Пеаном пьяным Швеция согрета,
Так λήναις просят древних медовух.
Грядущее несбыточно. И сочен
Комет залётных рокот роковой –
Мой стихотворный ритм… А вот и я, порочный,
Богов погибших ангел-вестовой!
Моих священных дум гранёные алмазы,
Моих намазов колдовской экстаз:
Тевтонский отзвук сверхлюдских наказов
В поэмах русских мною спет был враз.
И вновь я посетил сей пуп Земли,
Завязанный гипербореем Митрой,
И клич бросаю бражникам ночным: «Внемли,
Νυκτιπόλοις, се Дух Святой in vitro!»