Елена Гофман
Симулякры писателей
В какой-то момент личная история известного писателя стала доминировать над его творчеством. В какой-то момент факты биографии оказались достоянием мемуаристов, критиков, других писателей, простых читателей. Письма, любовные драмы, рассказанные современниками, домыслы и мифы о жизни гениев стали по-обывательски доступны всем. Сегодня можно усомниться в том, что творчество бессмертно и книги автора являются его единственным наследием. По мнению Милана Кундеры, несомненно другое: известного писателя после смерти ждёт вечный суд потомков, бессмертие сплетен и бесконечность домыслов о нём.
Кто угодно может ознакомиться с личными письмами и дневниками Франца Кафки. А ведь он просил сжечь их после своей смерти. Писатель обращался к человечеству через свои романы, а вот письма предназначались… нет, не всему миру, а только отцу и нескольким женщинам. Его друг и почитатель Макс Брод опубликовал их, вывалив семейную драму своего товарища перед благодарными потомками, которые не очень-то любят читать сложные произведения чешского новатора, но зато обожают копаться в писательском грязном белье. Так возникло «кафкаведение». На сайте livelib.ru можно приобрести тридцать книг, написанных разными авторами, о судьбе и личности Франца Кафки, авторами, которые в глаза его не видели, но знают всю подноготную его жизни, предельно ясно понимают мотивацию его поступков и уверены, что разгадали психоделический ребус под названием «Франц Кафка». Тридцать книг! Сколько же произведений самого автора можно купить на этом сайте? Кафка написал три небольших романа и несколько десятков новелл и рассказов. И всё собрание его сочинений помещается в одном томике. Конечно, значимость произведений не исчисляется количеством написанных страниц, но «кафкаведов» зачаровывает не проза своеобразного писателя, а именно его личная история. Поэтому письма Франца к отцу и женщинам изданы отдельной книжицей. Ведь в ней всё самое интересное!
Имя Иоганна Вольфганга фон Гёте известно всем. Но кто сегодня читает его стихи, трагедию «Фауст», «Опыт о метаморфозе растений» или «Учение о свете»? Немногие. Но история его последней любви к молодой Беттине Брентано взбудоражила в своё время не только читательскую публику, но даже писательский легион. Наберите в Интернете запрос о последней любви Гёте, но знайте: вы не прочтёте о том, как Беттина всю жизнь «сочиняла» мемуары о своей бессмертной любви к мэтру поэзии. И да, многие писатели (включая Ромена Роллана) клюнули на её удочку, стали вторить голосу красавицы и даже осуждать шестидесятидвухлетнего Гёте за нерешительность на любовном поприще. Какие метаморфозы растений, какой Фауст! Беттина, положившая старика Иоганна на любовные лопатки, – вот что достойно читательского внимания! Имейте в виду, что с этой историей не всё однозначно. И Милан Кундера в романе «Бессмертие» (моё любимое произведение автора) копается в личной истории Гёте не для того, чтобы за счёт писательской биографии накатать любовный водевиль, а как раз наоборот: для того чтобы разоблачить миф об Беттине и Гёте. Миф, созданный самой красавицей, которой очень хотелось вписать своё имя в историю человечества, стать бессмертной за счёт великого поэта. И она этого добилась! Очень рекомендую роман «Бессмертие» к прочтению.
Но вернёмся к личной истории писателей. «Илиаду» и «Одиссею» в подлиннике прочитать современному человеку очень сложно. Гомер оставил гениальные творения своего времени, длинные и певучие, но жил настолько давно, что о его биографии ничего не известно. Но давайте представим, что было бы, если бы остались письменные свидетельства о житии великого древнегреческого поэта-сказителя. Сколько книг написали бы о нём, особенно в том случае, если бы он ссорился с отцом, был убит на дуэли или полюбил в семьдесят два года молодую красотку.
Анна Ахматова была уверена, что у Иосифа Бродского судьба пиита: именно разногласия с советской властью и эмиграция в США сделали его поэтом с большой буквы. В Советском Союзе творили не менее талантливые авторы, чем Бродский, но их судьба была прозаичной, незамысловатой. То есть трагичность судьбы писателя, её крутые виражи и повороты добавляют ему популярности и привлекают внимание тех, кто идёт по пятам славы: «кафкаведов», «гётелюбов» и «бродскистов».
По мере появления грамотных современников, которые могли что-то рассказать о личности гениев в письменном виде, появляется новое направление в литературе: биографическое. Оно растёт, ширится, становится популярным. Люди искренне дают показания, свидетельствуют о том, кто сумел гениально описать их нравы и жизнь, но, как известно, любые показания и свидетельства связаны с некими судебными процессами.
И действительно, современники видели писателя со стороны, знали его слабости, привычки, достоинства и недостатки. Одни писали восторженные отзывы, как Макс Брод, который считал Кафку практически святым, новым мессией своего времени, поэтому верил, что любое слово, написанное гением, должно быть сохранено и преумножено. Другие, как, например, Владислав Ходасевич, видели, что дела и жизнь современных литераторов не совпадают с содержанием их произведений, а творческие идеалы далеки от прозы их жизни, поэтому нужно обязательно в мемуарах резать правду-матку: к примеру, Валерий Брюсов, писавший чудные стихи о женщинах, довёл одну из них до самоубийства.
С наступлением двадцатого века письменные воспоминания становятся очень популярны. И все начинают писать обо всех, не забывая строчить «о себе да о себе». Это естественные исторические процессы. Уже Екатерина Великая, не имевшая никаких прав на престол, писала мемуары, пытаясь в них всячески очернить своего мужа Петра, законного русского самодержца, сверженного ею. Я не осуждаю и не спорю в данном случае с необходимостью биографий, просто стараюсь понять, куда несут нас воды литературной истории и как лучше плыть и выгребать в русле разных течений, чтобы не занесло в какой-нибудь водоворот творческого абсурда или тупиковый омут литературного застоя. Ведь всегда есть крайности, которые, как говорится, до добра не доводят.
Итак, с развитием технического прогресса и с поголовной грамотностью мемуары становятся литературным направлением. Сначала они дополняют творчество писателей и в основном восхваляют творцов, рисуют им нимбы и ореолы. Но затем становятся более реалистичными и начинают спорить со своими вдохновителями. Да, брат, Некрасов, ты зачем в стихах пел о том, кому на Руси жить тяжело, а сам, сам-то жил по-барски и ни в чём себе не отказывал? Нехорошо! Такие воспоминания становятся теневыми мемуарами и ложатся скандальным чёрным шлейфом на наследие гениев.
И вот наступает такой момент, когда биографии и автобиографии становятся интересней и привлекательней, чем само творчество писателей. И появляется бесконечное количество романов о Достоевском, Есенине, Сталине. Да и как иначе! Исторические личности сегодня как на ладони! Их жизни изучены по датам и часам, под лупами и микроскопами целой армии биографов. Мы знаем о великих больше, чем о собственной бабушке. И писатели начинают строчить о других писателях не потому, что этого требует литературный замысел (как в романе «Бессмертие» у Кундеры), а потому что жития последних доступны и интересны. Они у всех на виду. Их можно хвалить и ругать, обвинять и оправдывать, казнить и миловать. И это, кстати, гораздо безопаснее, чем писать даже о собственной бабушке. Вдруг та обидится! Как обижались на Михаила Булгакова его современники.
Подытожу. Воистину творческое наследие имеют только те писатели и поэты, о жизни которых ничего или почти ничего не известно. Объектом внимания со стороны потомков и почитателей являются сами произведения, дошедшие до наших дней. С появлением мемуаров известные авторы уже при жизни стали чувствовать на себе груз библиографического наследия. Одних он раздражал, других радовал, но в результате сложилась парадоксальная ситуация. По желанию или нет, но писатели параллельно с творческим вынуждены копить наследие биографическое, причём с первых шажочков в литературе.
Но это ещё не все! Личный маркетинг, проникший в творческие процессы и даже в жизни современных людей, привёл писателей к интересной раздвоенности. Сегодня даже начинающий автор параллельно с творчеством должен нарабатывать себе личную историю, заглядывая в глаза посмертной славе. Он мечется между тем, чтобы творить литературные произведения и параллельно как бы политературнее описывать факты своей биографии и обрисовывать сам процесс написания текстов. Бедненький! Нелегко ему! Какое-то раздвоение и даже растроение! Автору очень хочется прожить жизнь писателя политературнее. Конечно, всё, что он видит и слышит, составляет почву для творчества. Не поспоришь. Но современный сочинитель уверен, что любые события его жизни даны ему ТОЛЬКО для писательства. Вот полюбил он женщину и написал повесть о любви не от избытка чувств, нет. Раздвоение в том, что он специально любит, старается любить для того, чтобы поподробнее и более красочно отразить это в романе… А растроение состоит в том, что надо в процессе любви и написания романа о любви регулярно выставлять посты в нескольких социальных сетях о том, как ему любится и пишется о любви! Симулякры рулят! Современный автор должен надумывать свою личную историю и пиарить её в призрачном пространстве Всемирной паутины, жонглируя перед читателями мелкими рутинными событиями и «фишечками» литературного процесса. Жалко мне их! Что же с этим делать? Позавидовать Гомеру?!
Рецензия
Вадим Чекунов
Промеж болотной неудоби(Андрей Пиценко, «Саввин день», журнал «Родная Кубань», 2020/2)
Хороший духовно русский человек и по совместительству главный редактор журнала «Родная Кубань» надысь осерчал на меня да окрестил модернистом-постмодернистом и духовно нездоровым критиком. По мысли сердитого боярина, вина на мне вот какая: желаю я, ирод, русскую классику отменить и продолжателей её традиций под корень извести. Поди, и онанистом-гомосексуалистом называл, ибо пенял на проживание в Москве и Шанхае, а в этих мегаполисах вестимо кто обитает. Но дошли до меня его инвективы уже в сильно смягчённом деликатными людьми виде, так что лишь гадать остаётся, какие ещё злоумыслия мои открылись строгому главреду.
Впрочем, и одного греха за глаза хватит. Он столь велик, что поглощает, как в судебном приговоре, все другие, помельче которые.
Дело в том, что у меня не вызывает восторга творчество «одного из лучших современных прозаиков» Андрея Пиценко. Слышали о таком? А знаете, почему не вызывает? А потому что не для нас пишет этот «сильный мастер прозы», пишет он для православного русского человека, который «живёт в неизменно тысячелетней системе духовно-нравственных и иных координат». И «чтобы понять и оценить его творчество, нужно прежде всего быть духовно русским человеком». Потому как духовность и онтология – превыше всего. В нашем рукомесле во первую голову следует толковать напрямик про онтологические смыслы, когда о литературе вообще и особливо о прозе Пиценко сказ зачинается…
Чуете, как заблекотал ваш покорный слуга незнамо на каковском говорке? А это потому, что вник в хулёж кубанского главреда, что, мол, не читавши Чекунов «прозу значительного явления современной литературы». Справедливо. Ибо пару лет назад я лишь один рассказик Пиценко прочитал, о котором сам автор в зачине писал: «Понимаю, что история эта может показаться читателю крайне незатейливой и пустяшной, не заслуживающей внимания и времени». Так оно и случилось, в чуткости и здравом смысле автору отказать нельзя – не надо писать подобных историй. Но автора не иначе как бесы тогда одолели, и он всё же накатал по их наущению текст про двух соседей, Ваню и Равиля, которых тоже бесы одолевали, и про собачку-корги, которая любила мышковать в квартире. У рассказика, названного автором в псевдошукшинском стиле – «Приобрёл», – лишь два достоинства: он очень короткий и написан таким чудовищным стилем бесплатной провинциальной газетки, что после него даже писанина настоящего мастера канцеляритной прозы Шамиля Идиатуллина кажется талантливой и воздушной:
«Тут необходимо отметить, что житие Ваниной семьи происходит в многоквартирном, панельном доме, на седьмом этаже. Так что судьбе было угодно, чтобы относительно Вани соседи находились не только сверху, но и снизу. При том следует сказать, что некоторое время снизу никто не проживал. Однако же в таком плотно населённом городе, как Краснодар, где жители его по большей части люди весьма деятельные, обычно квартирам и всякому иному жилищу долго не суждено томиться пустотою своею».
Поэтому тут необходимо отметить, что судьбе было угодно, чтобы на сей раз я решил проникнуться творчеством Пиценко не только сверху, но и снизу, а также глубже и ширше, чтобы не томиться пустотою своею. Собрался с духом, взял да прочитал другой рассказ, под названием «Саввин день». Который зачем-то «повестью» обозвали, то ли сам автор, то ли кубанский журнал расстарался для пущей солидности.
Перед прочтением я, словно заклинание, пробормотал любимое из Аверченко: «Твой стиль обладает большими литературными достоинствами, и поэтому ты не будешь калечить собак или затыкать дельфинами иллюминаторы».
Не сработало. Мастерство автора оказалось сильнее.
Сюжет «Саввиного дня» незамысловат. Волховский фронт, первый год войны. Деревенский паренёк по кличке Петруня, старательно и в меру способностей автора списанный с персонажей советских классиков, и деревенская же лошадка по имени Безуха трудятся в транспортной роте на подвозе припасов и вывозе раненых. Ездовой чудаковат и смертельно уставши, а кобылка доходит от тяжкой работы и недокорма. Впрочем, и Петруня голодает на пару с вверенной ему животиной и делится с ней скудным пайком. В серёдке рассказа нас ожидает экскурс в Петрунино детство для понимания его любви к лошадям: мол, дедко Севастьян их любил, вот и внучок любит тоже. Логично. А в оконцовке все умерли, так уж положено на войне. Тоже логично. Ну и киношные фрицы покосплеят ремарковских персонажей над павшим героем, но тут не их вина, а увлёкшегося литературщиной автора.
Язык рассказа настолько богат и выразителен, что во время чтения останавливаешься и вопрошаешь: неужели это написано сейчас, а не в золотое время деревенской прозы?!
Эту фразу не я написал, а некий Виктор Бараков, литературовед, писатель и публицист из Великого Устюга.
А я-то, модернист-постмодернист из Москвы и Шанхая, после такой порции мёда и патоки сразу насторожился. И даже взял бумажку с карандашиком и заранее список составил из «народных слов а-ля рюсс», которые непременно должны встретиться в этой золотой прозе, в литературных кулуарах именуемой «суковатиной». Там, решил я, обязательно будет слово «супротив». А также исконно-посконные «спроворить», «сумлеваться», «колготиться», «сызнова» «супонь», «дюже», «промеж», «ежели», «поспешать», «разуметь» и вся прочая богатая выразительность. Для озорства добавил в этот список «кубыть» и «заколдобиться» – чем чорт не шутит? И под ними приписал ещё «окоём» – без него ни один нынешний текст-симулякр «деревенской прозы» не обходится.
Начал читать. Подбоченясь, сообщу: почти со всеми словами угадал. Разве что «супони» не обнаружил и вместо «колготиться» в тексте «шатоломиться» оказалось. И на «кубыть» автор не решился. А всё остальное – вполне, даже главного героя его родители именно изволили «спроворить» в перерыве между германской войной и тем, как отца героя «забрали в красные». Ну и «окоём», разумеется, выскочил – как без него, родимого. За него кое-кому отдельное спасибо надо сказать, и оно будет сказано ниже.
Итак, после названия и киношных титров о времени и месте действия читаем:
«Ранним, только начинающим высветляться утром, растянувшись и увязая в дорожной густо размешанной грязи, шлёпала к передовой полурота».
Сразу и я увяз в первом же предложении, где автор густо размесил словесов и приправил их порцией «ющей» со «вшами» («начинаЮЩим», «растянуВШись»). Не забыл заботливый автор пояснить, что раннее утро только начало высветляться, а насчёт грязи предусмотрительно сообщил – дорожная она, а не просто абы какая. Запомним авторскую склонность к уточнениям.
Полурота шлёпает в «деревеньку Селищево, кем-то устроенную на пригорке промеж болотной неудоби».
Автору явная неудобь просто сообщить о деревеньке на пригорке возле болота. Его пытливый ум заставляет задуматься о воле и личности деревенского устроителя и основателя. Это похвально. Жаль только, не задался автор вопросом, существовало ли воинское подразделение под названием «полурота» в РККА в 1942 году… Изумился бы до крайности, обнаружив, что у него на Волховском фронте шлёпает на передовую группа вооружённых людей прямиком из царских времён. Но не будем с ходу автора в незнании матчасти винить, вдруг он писатель-фантаст и про «попаданцев» чего сочинил.
«Немец попытался деревеньку возвернуть, навалился дюже» – вот и составленный словарик Онтологии Земли Русской активизироваться начинает, не подводит автор.
«Туда с приказом поспешать и топала полурота». Ага, и «поспешать» рядышком. Пошла, пошла тёпленькая!
Язык рассказа действительно богат, наш автор по-старушечьи многословен и обстоятелен в описаниях:
«А теперь это – заляпанная грязью по шею, ужасно тощая, с торчащим хребтом, остро выпирающими рёбрами и грустным взором неимоверно усталая лошадь.
Низко понурив голову, не ходко шла Безуха, шумно надувая тощие ребристые бока».
«ТоЩая торчаЩим выпираюЩими» – ну прямо «Тщетно тщится щука ущемить леща», только хуже, потому что про щуку логопеды специально и для дела сочинили, а «тощее» и «выпирающее» из автора само собой вышло, и вышло сильно неказисто. Один мой знакомый-литератор вообще убеждён, что это симптомы известной литературной болезни, которая называется «батюшка, я тащусь от причастий!». Другие полагают это признаком шизофрении, но тут нужно заключение врача. Зато следует признать совсем очевидное: такие свалки громоздких слов и повторений просто тяжело читать.
Авторская глухота – штука досадная и не всегда излечимая.
Идём дальше.
«Ужасно тощая» – понятное дело, у неё все мослы торчать будут: и хребет, и рёбра. К чему тогда эта описательная избыточность? А если зашла речь про рёбра и хребет, зачем догружать описание очевидностью про ужасную тощесть?
Так автор ещё и в следующей фразе никак от лошадкиных костей не отвяжется, дуплетом шпарит про выпирающие рёбра и тощие ребристые бока.
Причём чуть выше в тексте он тему отощалости несчастной животинки уже затрагивал дрожащими от вдохновения перстами:
«Чуть позади шагающего войска тяжело шла отощалая лошадёнка».
Но ведь этого мало. Нужно добавить. «Усилить хочется», как говаривал товарищ Новосельцев, производя впечатление на товарища Калугину в «Служебном романе».
Ладно рёбра. А голова лошадиная? Зачем прозаику нужно уточнять, что лошадка именно низко, а не как-то иначе понурила голову? Понятно, что с низко понуренной головой лошадки не бегают ходко. Мало кто из низкопонуренных головой созданий передвигается ходко, и уж точно не лошади.
Кстати, понурять голову кобылка в тексте автора будет много и часто. Она и перед разбираемым абзацем этим же занималась:
«Петруня с лошадью тоже остановились. Кобыла тут же ослабила заднюю ногу, понуро опустила голову».
И потом ещё будет предаваться этому любимому автором делу:
«Безуха стояла, понуро опустив голову».
Впрочем, лошадка не только настойчиво понурая, она ещё мотается и дёргается согласно авторскому дарованию:
«Иной раз начинало её на подъёмах или корневищах обессиленно мотать в оглоблях из стороны в сторону».
Точно нужно сильному мастеру прозы уточнение про «обессиленно»?
«И тогда, споткнувшись, лошадь вздрагивала всем телом от страха, резко дёргалась, стремясь найти опору другими ногами, вызволяя застрявшую».
Уже давно понятна страсть автора к уточнениям и пояснениям, смиренно приму очередное: лошадка именно пугалась и именно от страха вздрагивала, когда спотыкалась.
Но автор уверен, что можно дёргаться как-то иначе? Не резко, а плавно, например?
Открыть бы ему толковый словарь и вздрогнуть всем телом, узнав про значение глагола «дёргать»…
В описании главного героя автор блюдёт славную традицию густого словесного размеса. Вот он подробно описывает внешность:
«Был ездовой невелик ростом. Да и комплекции был вовсе не богатырской. Про таких в народе говорят – заморыш. По-бабьи узкий в плечах, тонконогий даже в ватных брюках, тонкошеий, скуластый, остроносый неказистый солдатишко».
Окей, сказал Патрикей. Понятно, что герой телом не дороден, не могуч, не коренаст и не крепок. Но усилить ведь хочется, верно, автор? Поэтому далее следует фраза про то, что и тело тонкошеего и тонконогого заморыша, узкого в плечах, было не особо упитанным:
«На худом теле складками топорщился землистый, прожжённый на спине ватник».
Ага, ну теперь уж точно ясно: да, худоват герой. Спасибо.
Не одной страстью к избыточному живёт душа авторская. Помимо низко понуренной головы и дёрганий рывками у него весь штампованный изюм в небольшом тексте собран: тут и нежные утренние лучи, и срывающийся от волнения фальцет, и всякая красота типа гуляки-ветра, огрызания зимы заморозками, бьющей набатом в виски крови или жалобного ржания лошадки…
Со ржанием примерно как с понурой головой вышло всё в тексте.
Сначала «ответила просящим, тихим жалобным ржанием».
А пару абзацев ниже: «…отозвалась жалобным и тихим ржанием».
Поневоле самому хочется начать умолять автора тихим и жалобным ржанием: родной, не делай так, не надо. И потом добавить жалобно и тихо: не надо, не делай так, родной.
А вот с фальцетом интереснее получилось. Фальцет в тексте автора волнительно рвётся напополам со здравым смыслом и логикой в самом начале повествования.
Ибо по густому размесу дорожной грязи, как мы помним, шлёпает полурота. А чуть позади этого войска – отощалая лошадёнка тяжело шагает. А полуротой командует молоденький младший лейтенант. И тут в лесу возле дороги ахает взрыв, и потом – ещё два, поближе.
Далее начинается натуральная комедь, как и полагается у авторов, в армии не всегда служивших, но про войну писать очень любящих:
«К Петруне подбежал младший лейтенант и срывающимся от волнения фальцетом спросил:
– Это что? Обстрел? Пристреливаются?»
Молоденький младший лейтенант проводит с ездовым деревенским военное совещание, как с опытным фронтовиком. Причём тихим голосом, чтобы не услышали другие бойцы. Мудро, мудро. Ну а то, что лейтенант бежал мимо бойцов к плетущемуся позади полуроты ездовому, – это так, ерунда, пфуй и тьфу. Бывалый Петруня пожимает плечами и степенно рассуждает про глубину наступления и отсутствие сплошной обороны на данном участке фронта – пересказывает младшему лейтенанту слышанное «от всезнающих связистов».
По злой прихоти автора командир и потом ещё будет ходить к ездовому на консультацию – ну а что, так в армии всегда поступают, сомнений никаких.
В описаниях окружающего мира автор себе не изменяет:
«Деревья… теперь стояли чёрные и нагие, обнажив уродливые увечья, причинённые бомбами и снарядами». Ну хорошо, что просто нагие и обнажив, а не стоявшие стояли стоя ещё в придачу.
Увлекаясь грядущей батальной сценой, автор волнуется и заставляет героя совершать неоднократные одинаковые действия, будто того в засбоившую Матрицу забросило:
«Петруня заметался. Схватил карабин, хотел бежать за поворот».
Пару абзацев ниже:
«Ездовой кинулся к телеге, выхватил оттуда карабин».
Впрочем, может, я придираюсь и просто из двух карабинов, штатного и запасного, из телеги который, ездовому палить сподручнее. Браво, автор.
А вот и долгожданный «окоём»! Ну как же без него? Нельзя без него.
«Его усталые, в окоёме воспалённых век глаза смотрели куда-то сквозь Петруню».
Когда встречаю слово «окоём» у нынешних авторов, всё время хочется, подобно старпому из рассказа замечательного писателя Александра Покровского, снять фуражку и обратиться лично к Евгению «Захару» Николаевичу Прилепину, низко кланяясь ему со словами: «Спасибо, спасибо… спасибо… обкакали».
Это же именно он запустил окоёмную моду среди литераторов-подражателей своими легендарными «блинцами со сладким, хрустящим, тёмным изразцом по окоёму». А те и рады стараться! И хоть бы кто в словарь заглянул… Некогда, понимаю – сильную прозу писать надо.
Критик Александр Кузьменков, светлая ему память, весьма тогда прилепинской кулинарией озадачился, но всё же перевёл высокохудожественную фразу «живого классика» на адекватный русский язык: «маленькие блины с глиняной плиткой по всему горизонту». И если блинный изразец ещё можно с натяжкой отнести к чему-то переносноукрашательскому, то вот с окоёмом, увы, так не получится.
Впрочем, как мы видим, ещё как получается. Вот и товарищ Пиценко ряды прилепинцев-окоёмщиков пополнил.
Будьте уверены: ежели окоём у автора чего-нибудь окаймляет, то к гадалке не ходи, будет там и духовность с молитвами да иконами. Ничего зазорного в этом нет, кроме того, что религиозность в таких текстах громоздится на персонажей в обязательном повесточно-патриотичном порядке к месту и, что чаще всего, совершенно не к месту. Ровно так же, как антисоветчина и всякие половые излишества нехорошие непременно присутствуют в текстах авторов из так называемого либерального лагеря – без этого нечего и думать о публикации и выдвижении на премию. Ну а для одобрения лагерем патриотическим следует гнать строку здравому смыслу вопреки, но зато согласно упомянутой главредом «Родной Кубани» «тысячелетней системе духовно-нравственных и иных координат»:
«Какой ни случись военной спешки и горячки – пока молитву Флору и Лавру не сотворит, в дорогу ни за что не выйдет. Ни в какую. И не шёпотом молитву совершит, а в голос. Сержант ли рядом, майор иль и вовсе полковник – неважно Петруне. Уж гоняли его за это и командиры, и ротный политрук, и даже полковой комиссар на беседу вызывал».
Как говорилось в замечательном мультфильме студии «Армен-фильм» про небылицы: «Верю. Верю каждому твоему слову». Любому известно, что во время военной спешки и горячки даже самый лютый полковник терпеливо подождёт, пока обозник всласть не поголосит молитву. Такова уж система координат, ничего не поделать.
Ездовой заморыш Петруня, как следует из текста, «восемнадцатого года рождения». Ему двадцать четыре года, вырос он в самое что ни на есть бурное время становления советской власти. Да, его дедко Севастьян, коновал, отправлялся на холощение жеребцов с иконой Фрола и Лавра, завёрнутой в тряпицу. Было дело. Так этот дедко родился ещё до исторического материализма, его понять можно. А вот почему появившийся на свет год спустя после революции молодой парень, пусть и деревенский, вырос дичком и дурачком на обочине нового мира, почему не ходил в школу, не стал пионером и комсомольцем – нет ответа у автора. Ему в жизни советской деревни только непотребства пьяных колхозников кажутся важными, вот их он выписывает с усердием.
Есть и комичный момент в рассказе. С одной стороны, он практически дословно слизан из повести «Перевал» Виктора Астафьева, где рассказывается, как слабый конишка не может вытащить воз из лога, тогда дед его выпрягает, сам становится в оглобли и вытаскивает воз с травой и внучком на косогор. И потом снова запрягает коня, они едут, и дед внучку роняет: «В деревне-то не болтай».
С другой стороны, в рассказе нашего автора абсолютно такой же эпизод смешался ещё и с анекдотом про отца и сына, которые отвели коня на случку, а тот ленился и залез на кобылу только после того, как конюх ему по причиндалам пучком крапивы стеганул. И вот ведут они коня обратно, а отец сыну и говорит: «Ты только, сынок, мамке-то про крапиву не рассказывай…»
Автор этот анекдот явно знал и переложил в виде реминисценции на текст Астафьева. В его версии дедко Севастьян тоже пожалел притомившегося коня и сам впрягся в телегу, тащил её на холм, но при этом фырчал и приговаривал:
«Ты уж, Петруня, никому про то не сказывай. Оно вроде бы и ничего, а не сказывай. Бабке с мамкой тоже, ни к чему им».
К сожалению, это единственный удачный фрагмент текста, даром что краденый, но он не в силах справиться с общим авторским замыслом – сваять типичную «слезогонку» в жанре под метким названием «одноногая собачка». Как очевидно из названия, слезогонкой называют сюжетные ходы и приёмы, единственная цель которых – вышибить у читателя слезу. При всей, на первый взгляд, незамысловатости этого метода у него существуют свои тонкости. Так, если автор текста меры не знает и его слезогонка становится чересчур интенсивной и неестественной, скатываясь в историю «одноногой собачки», то у нормального читателя чувство сопереживания выключается – это естественная защитная реакция на попытку грубой манипуляции.
Есть ли чувство меры у «значительного явления современной литературы» – писателя Андрея Пиценко? Думаю, по количеству понурых опусканий головы и печального тихого ржания уже понятно. А тут ещё, следуя неодолимому желанию усилить впечатление, автор разводит в тексте затхлую сырость из лошадиных и человеческих слёз:
«Чтобы не разрыдаться самому, старался не глядеть на заплаканную, за несколько ночей глубоко постаревшую мать».
«Потом он низко опустил голову и неловко тронул ладонью повлажневшие свои глаза».
«…из её печальных, всё понимающих глаз скатились, оставляя тёмно-блестящий след, две слезинки».
«Из закрытых глаз Петруни по щекам катились слёзы».
Причём в последнем случае автору зачем-то необходимо подробно и дотошно проговорить, прописать причину слёзовыделений своего персонажа. И он (автор, конечно) разражается нудным перечислением причин, словно певец Игорь Николаев. Только у того «пять причин» было поводом поныть, а наш автор его перещеголял количеством, целых шесть «оттого» всунул в абзац, поясняющий причину Петруниных слёз:
«Оттого что он почувствовал себя вдруг беспомощным и жалким. Оттого что не мог оградить от страданий верное, ласковое и умное, беззащитное существо».
И далее щедрая россыпь: «Оттого… Оттого… Оттого… И оттого, что…» – нет ни смысла, ни желания цитировать целиком авторскую банальщину и нудятину.
Проза автора – откровенно ученическая, когда проще навалить наречий с причастиями, легче рассказать, а не показать, что происходит:
«Посмотрела так, как горько и пронзительно умеют смотреть на человека только животные, пытающиеся взглядом передать всё, чего не могут сказать словами».
Главному редактору замечательного журнала «Родная Кубань» Юрию Павлову, порекомендовавшему публикацию рассказа, очевидно, нравится такая онтология. Имеет полное право. Но возрастная сентиментальность имеет мало общего с «неизменно тысячелетней системой нравственных координат» и лишь мешает профессионалу оценивать текст трезво.
Несмотря на удручающие результаты измерения главредом моего черепа на предмет соответствия расе духовно русских людей, всё равно каждый раз огорчаюсь, когда некий автор начинает обстоятельно пояснять чувства и реакции своего героя. Ей-богу, даже разжёвывание анекдотов и шуток – грех куда меньший, чем подобная духота в литературе.
Заканчивается рассказ традиционным приёмом «кино и немцы». Главный герой и его лошадка, разумеется, погибают. Тут-то и настаёт время появления на сцене сначала одного фрица – он «тяжёлым, усталым шагом» идёт взглянуть на убитого русского стрелка, и его лошади, за телом которой тот укрывался во время стрельбы. Фриц этот снял каску и «грязной ладонью устало провёл по лбу». Прав литературовед Бараков: до чего же богат язык автора!
Усталый фриц начинает картонно – правда, сам автор настаивает на слове «бесстрастно» – думать:
«В этом теле подростка жил очередной фанатик. Один против двадцати пяти – безумие. Как и всё здесь происходящее».
Для усиления эффекта автор проводит мимо ещё парочку фрицев-пулемётчиков. Для того чтобы они остановились, закурили, а один из них разразился тирадой, намекая нам: всё это выдумки, так живые люди не говорят, ни иваны, ни фрицы, всё нормально, это автор обсмотрелся киношек, и ему чудится, что сейчас я забрешу по-своему, а вы будете словно слышать закадровый перевод, возможно, даже женским голосом, как это часто делается в отечественных фильмах про войну.
«– А ведь вчера утром, когда эти юнцы из пополнения заключали пари, кто из них первый убьёт ивана в ближнем бою, помнишь, Йенс, я им сказал, чтобы заткнулись, потому что нам ещё представится шанс наслушаться арий в их исполнении. И что? Результат превзошёл все ожидания. Тот, высокий блондин, по-моему, Торстен, получил пулю прямо в лоб ещё ночью. А этот бедняга Пауль, похоже, больше не сможет познать радости любви. На его месте я бы вопил ещё громче.
– Ну их к чёрту.
– Ты неправ, Йенс, – усмехнулся тот, что нёс пулемёт. – Без этих юных болванов атакующий задор нашего батальона был бы значительно ниже.
– К чёрту и их, и всё это дерьмо.
Чертыхаясь, они не спеша пошли дальше».
Не сомневаюсь – написав этот целлулоидно-картонный эпизод, автор довольно зажмурился, представляя получившийся «кадр» и, восхищённо побеспокоив дланью бородку, с удовольствием чертыхнулся: «Ай да Андрюшка, ай да сукин сын!»
Что ж, поздравим автора, поздравим руководство «Родной Кубани», поздравим восторженных рецензентов и поклонников автора с несомненным успехом. Лучшего способа дискредитации так называемой «патриотической прозы», чем публикация подобной писанины и попытки выдать её за «значительное явление», и не придумать.
Онтология, нравственные координаты и духовная русскость – вещи, бесспорно, прекрасные. И даже необходимые в искусстве. Однако искусство – это не только идеология, но ещё и эстетика. Танец Спартака в исполнении подвыпившего инвалида возле пивного киоска – с громкими выкриками, приседаниями, размахиваниями костылями, падениями в придорожную пыль и другими посильными ему попытками изобразить драму героя – всё же несколько иное, чем танец гениального Васильева.
Научится ли Андрей Пиценко танцевать (зачёркнуто), писать настоящую прозу – нормальным, не деланым языком, прозу современную, интересную, цепляющую, русскую и сильную, востребованную? Или так и будет отираться «промеж болотной неудоби» в провинциальных, практически никем не читаемых журналах со слезливо-корявыми историями?
Оптимизма насчёт произведений Пиценко у меня нет.
Как сказал один из его персонажей: «К чёрту и их, и всё это дерьмо!»