Казалось бы, перед обществоведением возник очень важный в теоретическом и еще более в практическом плане объект исследований, анализа, размышлений и диалога. Но за прошедшие 25 лет стремления к рефлексии по отношению к методологическим основаниям реформы в среде обществоведов не наблюдается (за исключением отдельных личностей, которые при настойчивой попытке гласной рефлексии становились изгоями сообщества обществоведов).
А ведь все это можно было надежно предвидеть уже в 1989–1990 гг. Тогда многие экономисты начали читать Хайека, можно было понять, какой эффект его концепции произведут на практике в России. Фридрих фон Хайек писал: «Имеет ли какой бы то ни было смысл понятие социальной справедливости в экономической системе, основанной на свободном рынке? Категорически нет». О.Т. Богомолов в 2004 г., комментируя это утверждение Хайека, сказал: «Современные российские либералы в этом отношении остаются последователями Ф. Хайека»[22]. Коллеги промолчали.
Никак не ответив на эти работы, содержащие профессиональную критику, общность обществоведов, разработчиков доктрины реформ, нарушила элементарные нормы науки. Это означало исчезновение сообщества как профессионального.
Народное хозяйство и жизнеустройство любой страны – это большая система, которая складывается исторически и не может быть переделана исходя из доктринальных соображений – даже если на время политикам удается пробудить массовый энтузиазм и радужные иллюзии. Но никаких шансов на успех такая реформа не имела, устойчивой массовой поддержки неолиберальная доктрина реформ в России не получила, что показали многочисленные исследования и самые разные способы демонстрации позиции «послушно-агрессивного большинства» («совка», «люмпена», «иждивенца» и пр.). Сам набор ругательств, которыми идеологи реформ осыпали большинство населения, говорит о неприятии реформ.
Это и поражает западных обозревателей. В большом американском докладе сказано: «Критически важным политическим условием экономического успеха является разработка стратегии перехода, опирающейся на широкую поддержку общества. Без такой поддержки, без изначальной социальной направленности реформ ни одну из них нельзя считать “необратимой”… С точки зрения развития, нынешний режим, основанный на неолиберальной политике, – тупик. Он не способен провести истинные реформы в демократическом духе. Неолиберальная доктрина фактически не имеет общественной поддержки, что диктует авторитарную тактику проведения болезненных и непопулярных мер (которые несовместимы и с задачами развития). Все, что формируется в современных условиях, – зыбко и непостоянно» [76].
Проведенная замена советских учебников на переведенные западные лишь ухудшила положение – эти учебники уже не отвечают даже западной реальности и тем более не имеют никакой связи с российской действительностью. В 1996 г. Л.Г. Ионин сделал замечание, справедливое и сегодня: «Дело выглядит так, будто трансформирующееся российское общество в состоянии адекватно описать и понять себя при помощи стандартных учебников и стандартных социологических схем, разработанных на Западе в 60—70-е гг. для описания западного общества того времени…
И западное общество, и российское почти одновременно подошли к необходимости коренной когнитивной переориентации. На Западе она произошла или происходит. У нас же она совпала с разрушительными реформами и полным отказом от приобретенного ранее знания, а потому практически не состоялась. Мы упустили из виду процессы, происходящие в нашем собственном обществе, и живем сейчас не своим знанием, а тридцати-сорокалетней давности идеологией западного модерна. Вместе с этой идеологией усваиваются и социологические теории, и методологии, тем более что они ложатся на заботливо приготовленную модернистским марксизмом духовную почву…
Теории, которые у нас ныне используются, описывают не то стремительно меняющееся общество, в котором мы живем сейчас. Переводимые и выпускаемые у нас ныне учебники социологии описывают не то общество, с которым имеет дело студент» [69].
Поскольку «выпускаемые у нас учебники» описывают не то общество, с которым имеет дело студент, и не то, которое существует в современном Западе, ни старые, ни новые поколения сообщества обществоведов, в общем, не могут адекватно представить ситуацию ни внутри, ни вне России, а значит, не могут и предвидеть ход общественных и политических процессов. И власть, и граждане делают свои умозаключения, исходя из опыта или интуиции. Здравый смысл и память помогают, но мощных аналитических методов науки они лишены.
Вспомним сравнительно недавнее состояние, сейчас несколько замаскированное, – веру элиты в то, что западная модель экономики является единственно правильной. Эта вера доходила до идолопоклонства. Экономист В. Найшуль, который участвовал в разработке доктрины реформ, даже опубликовал в «Огоньке» статью под красноречивым названием «Ни в одной православной стране нет нормальной экономики». Это нелепое утверждение. Православные страны есть, иные существуют по полторы тысячи лет – почему же их экономику нельзя считать нормальной?
Странно как раз то, что российские экономисты вдруг стали считать нормальной экономику Запада – недавно возникший тип хозяйства небольшой по населению части человечества. Если США, где проживает 5 % населения Земли, потребляют 40 % минеральных ресурсов, то любой овладевший арифметикой человек усомнится, что хозяйство США может служить нормой для человечества.
И опять же, вместо рациональных аргументов в интеллектуальной прессе преобладал поток художественных метафор, иногда доходивших до гротеска. Вот сентенция в «Вопросах философии» доктора наук, зав. сектором ИМЭМО РАН В.А. Красильщикова: «Перед Россией стоит историческая задача: сточить грани своего квадратного колеса и перейти к органичному развитию… В процессе модернизаций ряду стран второго эшелона капитализма удалось стесать грани своих квадратных колес… Сегодня, пожалуй, единственной страной из числа тех, которые принадлежали ко второму эшелону развития капитализма и где колесо по-прежнему является квадратным, осталась Россия, точнее территория бывшей Российской империи (Советского Союза)» [77].
Представление о западном капитализме как правильной (нормальной) хозяйственной системе – следствие невежества наших энтузиастов «рынка», воспринявших этот стереотип из обществоведческих теорий, проникнутых евроцентризмом (сначала из марксизма, потом из обрывков либерализма). Эти теории насыщены идеологией. М. Фуко в книге «Археология знания» показывает, что наиболее идеологизированной областью знания является политэкономия.
Виднейший американский антрополог М. Сахлинс в статье «Прощайте, печальные тропы»[23] пишет о культурной уникальности и необычности западного капитализма: «Западный капитализм в своей тотальности – это поистине экзотическая культурная схема, такая же странная, как и любая другая, отмеченная поглощением материальной рациональности огромным сводом символических отношений. Нас слишком сильно сбивает с толку кажущийся прагматизм производства и торговли. Культурная организация экономики остается невидимой, мистифицированной денежной рациональностью, посредством которой реализуются ее произвольные ценности. Весь идиотизм современной жизни – от кроссовок “Уолкман” и “Рибок” до норковых шуб и бейсбольных игроков, получающих по 7 миллионов долларов в год, до МакДональдса, Мадонны и другого оружия массового уничтожения – вся эта нелепая культурная схема тем не менее представляется экономистам как ясное проявление универсальной практической мудрости» [78].
Надо учитывать, что важным фактором, искажающим результаты обществоведческого анализа и принимаемых на его основе решений, было то, что обсуждение важнейших проблем реформы происходило в обстановке замалчивания знания, например, о свежем опыте приватизации в Польше и Венгрии. Более того, во многих случаях имела место и дезинформация, что углубило раскол общества и кризис 1990-х гг.
Околовластные обществоведы во время реформы избегали использовать слова, смысл которых устоялся в общественном сознании. Их заменяли эвфемизмами – благозвучными и непривычными терминами. Так, в официальных и даже пропагандистских документах никогда не употреблялось слово «капитализм». Нет, что вы, мы строим рыночную экономику. В целом за 90-е гг. произошло изменение функции языка — его магическая функция стала доминировать над информационной. Это резко сузило каналы социодинамики знания.
П. Бурдье так определяет эту функцию общественных наук: «Социальный мир есть место борьбы за слова, которые обязаны своим весом – подчас своим насилием – факту, что слова в значительной мере делают вещи и что изменить слова и, более обобщенно, представления… значит уже изменить вещи. Политика – это в основном дело слов. Вот почему бой за научное познание действительности должен почти всегда начинаться с борьбы против слов» [79].
Тот факт, что в идеологическую борьбу активно включились авторитетные обществоведы, обладавшие «удостоверением» разумного беспристрастного профессионала, резко изменило темп нарастания кризиса в культуре.
Тогда было сказано с самой высокой трибуны, что главное в перестройке экономики – «радикальное изменение отношений собственности». Более подробных объяснений не было. Люди искали разъяснения ученых. Появилась серия статей видного юриста, председателя комиссии Верховного Совета СССР, член-корреспондента АН СССР С. С. Алексеева. Его первое разъяснение было таково: необходимо «совершить воистину революционный акт – передачу всех, без исключения, государственных имуществ тому, кто только и может в Советской стране ими обладать, Советам».
Слово ученого внушало страх. Представляете себе баллистические ракеты на балансе Рязанского облисполкома? Или кусок проходящей по его территории железной дороги? Призывы к муниципализации инфраструктуры и техносферы огромной страны на пороге ХХI в. казались мистификацией. Сейчас это забыто, а тогда это усилило дестабилизацию общественного сознания.