Так безработицу сделали реальностью, и приложили много усилий, чтобы легитимировать эту социальную болезнь. В журнале Академии наук СССР «Социологические исследования» печатались статьи с заголовками такого рода: «Оптимальный уровень безработицы в СССР». Оптимальный! Наилучший! Что же считает «оптимальным» для нашего народа социолог из Академии наук? Вот его идеал: «Оптимальными следует признать 13 %… При 13 % можно наименее болезненно войти в следующий период, который, в свою очередь, должен открыть дорогу к подъему и процветанию» [111]. Процветание, по его мнению, должно было наступить в 1993 г.
Само по себе появление подобных рассуждений на страницах академического журнала – свидетельство деградации нашего обществоведения. В общественных науках социолог – аналог врача в науке медицинской. Безработица – социальное бедствие, ибо приносит страдания людям. Можно ли представить себе врача, который в стране, где полностью ликвидирован, скажем, туберкулез, предлагал бы рассеять палочки Коха и довести заболеваемость туберкулезом до оптимального уровня в 20 млн человек? В США, например, рост безработицы на один процент ведет к увеличению числа убийств на 5,7 %, самоубийств – на 4,1 %, заключенных – на 4 %, пациентов психиатрических больниц – на 3,5 % (эти данные автор сам бесстрастно приводит в своей статье).
Н.П. Шмелев доводит апологию безработицы до абсурда. Он пишет в 1995 г., что в России якобы имеется огромный избыток занятых в промышленности работников: «Сегодня в нашей промышленности 1/3 рабочей силы является излишней по нашим же техническим нормам, а в ряде отраслей, городов и районов все занятые – излишни абсолютно» [112]. Здесь утрата рациональной меры довела нарушение логики до гротеска. Что значит «в ряде отраслей, городов и районов все занятые – излишни абсолютно»? Как это понимать? Что значит «в этой отрасли все занятые – излишни абсолютно»?
Но какова была аргументация Т.И. Заславской, начавшей эту кампанию! «Освобождение» от 15 % ненужных работников, «по расчетам специалистов», поднимает (предположительно!) производительность труда на 20 %. Нетрудно видеть, что при этом объем произведенной продукции возрастает на 2 %! И ради этого социолог предлагает превратить 15–16 млн человек в безработных! Академик, насытив свой текст бессмысленными числами, даже не удосужилась посчитать результат.
В ходе реформы Т.И. Заславская признала «снижение социальных запросов населения вследствие постепенного свыкания с бедностью и утраты надежд на восстановление прежнего уровня жизни». Казалось бы, невозможно было уйти от этических проблем такого изменения. Однако, выступая по поводу реформы, обществоведы не касались ее «человеческого измерения».
Изредка кто-то из них в 90-е гг. критиковал правительство, хотя и не ставя при этом принципиальных методологических вопросов. Так, академик Г.А. Арбатов в 1992 г. отмежевался от младореформаторов Е.Т. Гайдара: «Меня поражает безжалостность этой группы экономистов из правительства, даже жестокость, которой они бравируют, а иногда и кокетничают, выдавая ее за решительность, а может быть, пытаясь понравиться МВФ» [113].
Впрочем, профессор Е. Майминас объяснил, что эти упреки вызваны вовсе не состраданием к своему народу и не угрызениями совести, а исключительно прагматическими соображениями – как бы не раздразнить зверя. Он пишет: «Почему эти серьезные люди – отнюдь не экстремисты – бросают в лицо правительству тяжелейшие обвинения в жестокости, экспроприации трудящихся, некомпетентности или сознательном развале экономики..? Первая причина – в небезосновательных опасениях, что предстоящая либерализация практически всех цен, особенно на топливо и хлеб, даст новый импульс общему резкому их росту, дальнейшему падению жизненного уровня и вызовет мощный социальный взрыв, который может открыть путь тоталитаризму» [114].
Дескать, вот если бы стояли у нас оккупационные войска, которые защитили бы «демократов» от красно-коричневых, тогда можно было бы бесстрашно обрекать людей на голодную смерть.
Академик О.Т. Богомолов после десяти лет реформ поднял этот вопрос на уровне методологии: «Как это не печально констатировать, но реформы в России сопровождались опасным расстройством не только экономики, но и всей системы общественных отношений. Что при этом было первичным, а что вторичным? Думаю, что ответ на этот вопрос требует теоретического взгляда на проблему взаимодействия экономики и общественной среды… Как бы совершенны не были законы и государственные институты, устанавливающие рыночные правила и следящие за их соблюдением, нужны еще и нравственные устои и принципы, которых придерживаются участники рынка… Порождаемая рынком жажда наживы, жестокая конкурентная борьба способны привести к дикости, бесчеловечности, если не ввести рыночные отношения в строгие рамки права и моральных требований» [115, с. 22].
Отношение к большинству общества как низшим (“совкам”) неминуемо вело и к отходу от норм научной рациональности.
Особенно это тяжело наблюдать в научной среде. Надевая на себя тогу ученого, человек обязуется на время освободиться от давления иных интересов и целей, кроме поиска достоверной информации (истины). Эта норма была отброшена: человек, ведущий пропаганду безработицы, подчеркивал свою ученость. Вот мелкий, но красноречивый пример. Преподаватель философского факультета МГУ Д.А. Левчик (ныне политтехнолог, доктор исторических наук) дает в журнале «СОЦИС» рекомендации власти, как испоганить митинги левой оппозиции. Он это называет «контрмеры с целью ослабления эффекта митинга». Вот что предлагает историк:
«… – Доказать обществу, что место проведения митинга не “святое” или принизить его “священный” статус, например, перезахоронить тело Ленина, тем самым понизить статус Красной площади в глазах ленинцев;
– доказать, что дата проведения митинга – не мемориальная, например, развернуть в средствах массовой информации пропаганду теорий о том, что большевистская революция произошла либо раньше 7 ноября, либо позже;
– наконец, можно просто нарушить иерархию митинга или демонстрации, определив маршрут шествия таким образом, чтобы его возглавили не “главные соратники героя”, а “профаны”. Например, создать ситуацию, когда митинг памяти жертв обороны Дома Советов возглавит Союз акционеров МММ.
Другими словами, профанация процедуры и дегероизация места и времени митинга вместо митинговой эйфории создает смехотворную ситуацию, в условиях которой возможна вовсе не мобилизация участников митинга, а их дезорганизация. Катализатором профанации митинга может стать какая-нибудь “шутовская” партия типа “любителей пива”. Например, в 1991 г. так называемое Общество дураков (г. Самара) профанировало первомайский митинг ветеранов КПСС, возложив к памятнику Ленина венок с надписью: “В.И. Ленину от дураков”. Произошло столкновение “дураков” с ветеранами компартии. Митинг был сорван, а точнее превращен в хэппенинг» [116].
К кому он обращался через журнал «СОЦИС»? Не к власти, а к сообществу социологов – и это никого не удивило. Ведь это недостойно и противно – неужели этого не видели на философском факультете МГУ и в редакции журнала «Социологические исследования»?
Разумеется, в сообществе были редкие протесты против отношения своих коллег к большинству населения – нельзя не видеть, что это заводит в тупик все сообщество и непрерывно углубляет раскол. Приведем выдержку из статьи Е.Н. Даниловой (Институт социологии РАН):
«“Выигравшие и проигравшие” – идеологическая конструкция, которая влияет на идентичность и поведение людей, задает представления об успехе. Немалую роль в [ее] воспроизводстве сыграли экспертное сообщество, обществоведы, прежде всего экономисты и социологи. В проводимых реформах нельзя не заметить доминирующей идеологической подоплеки при видимом политическом плюрализме идеологий…
В публичном пространстве возникли интерпретации “выигравших”; им, выигравшим, начали приписываться “прогрессивные” черты. Напротив, считается, что “прогрессивные” черты не могут преобладать среди тех, кто оказался непригодным, необразованным, “несовременным”, не в состоянии адаптироваться. “Лузеры” сконструированы как Другие. Проигравшие виноваты сами…
В российской литературе представления о “хорошем собственнике” соседствуют с описанием “недостаточно эффективного простого советского человека”. Можно задать вопрос, почему проигравшие – бедные, а также учителя, военные, крестьяне, рабочие, – помечены и сконструированы как Другие. Создание “нижних категорий” людей – интеллектуальный процесс, который разделяет такую логику и способ мышления, узаконивает политическую практику и политику. С одной стороны, интеллектуалы делают это, чтобы отмежеваться от них, тем самым “примкнуть” к стану победителей, с другой – чтобы указать на необходимость их перевоспитания…
Буховский пишет, что в маневрах интеллектуалов, обращенных к экономическому либерализму, и сторонников теории модернизации есть несколько типичных характеристик, которые ведут к такому дискурсу, при котором в категорию лузеров могут попасть народы и территории. В России в той же логике представляется человеческий материал, доставшийся в наследство от советской эпохи…
Сети выигравших и сети “носителей знаний” оказываются взаимосвязанными. Каждая властная группа связана со своей сетью легитимирующих ее положение “носителей знаний”… Просматриваются последствия дискурса, который превращает целые слои населения в неспособных “лузеров”, стигматизируя и маргинализируя их…
Дискурс выигравших и проигравших ведет к размежеванию и закреплению противоборствующих ценностей в массовом сознании» [117].
Но за 25 лет этот ценностный раскол укоренился – влиятельная часть обществоведческой элиты перешла к изощренному и прямому оскорблению большинства населения. Основанием стало выделение класса интеллектуалов, которых противопоставили «совкам» (люмпенам и пр.). Вот программная статья В. Иноземцева «On modern inequality. Социобиологическая природа противоречий ХХI века» (2007). Он пишет: «Государству следует обеспечить все условия для ускорения “революции интеллектуалов” и в случае возникновения конфликтных ситуаций, порождаемых социальными движениями “низов”, быть готовым не столько к уступкам, сколько к жесткому следованию избранным курсом» [118, с. 71].