деполитизации общества. Ведь процедуры либеральной демократии в Веймарской республике позволили привести к власти фашизм потому, что общество утратило навыки рационального анализа политических программ и «каждодневного плебисцита» относительно их предвидимых последствий.
Дж. Дьюи (США) поставил эту проблему в трудах 1920—1930-х гг. и дал определение демократии не как системы процедур правления, а как образа жизни общества, то есть процесса непрерывного строительства. Более того, в его концепции демократия как образ жизни есть этическое понятие. Представление демократии как процесса и как образа жизни означает, что формы демократии тесно связаны с культурой, а значит, формы воплощения ее принципов столь же различны и многообразны, как культуры. Вера в то, что в какой-то культуре найдена совершенная модель, которую надо не только предложить, но и силой навязать иным культурам, – рецидив евроцентризма конца ХIХ в.
Таким образом, проектирование демократического процесса в любой стране требует не столько переноса патентованных моделей, сколько структурно-функционального анализа с учетом социальной и культурной реальности отечественного общества и государства. Особенно осторожно надо было относиться к вере в старые теории и к попыткам имитации политических и общественных институтов «либеральных демократий», которые в данный период переживают болезненные изменения с резким ослаблением их эффективности. На беду, в России верх взяла та часть обществоведов, которая впала в утопию имитации западных институтов.
С понятиями демократии и свободы тесно связано и понятие права. То, как трактовалось это понятие в гуманитарной и обществоведческой элите в начале реформ, было несовместимо с логикой и здравым смыслом. Философы реформ утверждали «самозаконность человеческого поведения»! Отрицалась сама возможность общества и государства ограничивать поведение индивида общими правовыми нормами. На круглом столе 1990 г. в «Вопросах философии» Э.Ю. Соловьев утверждал: «О наличии в обществе права можно говорить лишь в том случае, если член этого общества признан государством в качестве разумного существа, способного самостоятельно решать, что для него хорошо… Цели людей не подлежат властно-законодательному определению» [131].
Надо вдуматься в картину того «правового» общества, которое последовало бы этим императивам! Чикатило, пока его не поймали, был «признан государством в качестве разумного существа» и имел бы право «самостоятельно решать, что для него хорошо». Более того, он имел бы право превратить свои решения в цели, а затем реализовать эти цели в виде деятельности – ведь его цели «не подлежат властно-законодательному определению», а поведение обладает самозаконностью. Это – разумное суждение философа?
Случаем крайнего гипостазирования был призыв перейти к «нормальной» экономике. Никто даже не спросил: а каковы критерии «нормального»? Туманно объясняли: это, мол, рынок, конкуренция… Представление о западном капитализме как некой установленной Провидением норме, как правильной (нормальной) хозяйственной системе – следствие невежества нашей интеллигенции, воспринявшей этот стереотип из обществоведческих теорий, проникнутых евроцентризмом.
Это – национальная проблема нынешней России. Любая, самая разумная инициатива власти теряет смысл просто потому, что она выражена понятиями, определяющими не систему отношений, ресурсов, структур, а некоторую магическую сущность, которая должна решить поставленную проблему сама собой.
В общем, можно считать, что все рассуждения о свободе наших обществоведов, авторов доктрины реформ, были построены на большом методологическом подлоге или ошибке – саму категорию свободы они представили широкой публике ложно.
Обществоведы и гуманитарии – «хозяева дискурса». Как только появились СМИ (пресса, радио, телевидение), именно эта общность стала формировать язык – его словарь и структуру. Язык как система понятий, слов (имен), в которых человек воспринимает мир и общество, есть самое главное средство подчинения. «Мы – рабы слов», – сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше. Во второй половине ХХ в. произошел следующий перелом. Французский философ Иван Иллич, изучающий роль языка в обществе, ссылается на исследование лингвистов, проведенное в Торонто перед Второй мировой войной. Тогда из всех слов, которые человек услышал в первые 20 лет своей жизни, каждое десятое слово он услышал от какого-то «центрального» источника – в церкви, школе, в армии. А девять слов из десяти услышал от кого-то, кого мог потрогать и понюхать. Сегодня пропорция обратилась – 9 слов из 10 человек узнает из «центрального» источника, и обычно они сказаны через микрофон.
«Хозяева дискурса» теперь заставляют население гипостазировать, преувеличивая значение каких-то общественных явлений и процессов – просто заполняя сознание и память людей потоком слов, обозначающих эти явления и процессы. Одновременно важные для общества стороны реальности «выводятся в тень», обозначающие их слова и понятия исключаются из текстов, учебников, передач и т. д.
Информационная концепция «картины мира» объясняет это так: «Человек воспринимает мир не как хаотический поток образов, символов и понятий. Вся информация из внешнего мира проходит через картину мира, представляющую собой систему понятий и символов, достаточно жестко зафиксированную в нашем сознании. Эта схема-картина пропускает только ту информацию, которая предусмотрена ею. Ту информацию, о которой у нас нет представления, для которой нет соответствующего термина (названия), мы просто не замечаем. Весь остальной поток информации структурируется картиной мира: отбрасывается незначительное с ее точки зрения, фиксируется внимание на важном» (см. [1]).
Перестройка была мощной операцией «промывания» русского языка, прежде всего в философии, социологии и экономике. Многие слова исчезли, другие были заменены иностранными словами, которые не имели коннотации в русском языке и теряли смысл. Так, например, вместо наемного убийцы появился киллер – профессия вроде брокера, дилера, риэлтера и пр.
С помощью языка было резко ослаблено самосознание социокультурных общностей, которые реформаторам надо было парализовать. О.А. Кармадонов в большой работе (2010 г.) так пишет о «направленности дискурсивно-символической трансформации основных социально-профессиональных групп в годы перестройки и постсоветской трансформации»:
«В тот период развенчивались не только партия и идеология. В ходе “реформирования” отечественного социума советского человека убедили в том, что он живет в обществе тотальной лжи. Родная армия “на самом деле” – сборище пьяниц, садистов и ворья, наши врачи, по меньшей мере, непрофессионалы, а по большей – просто вредители и убийцы, учителя – ретрограды и садисты, рабочие – пьяницы и лентяи, крестьяне – лентяи и пьяницы. Советское общество и советские люди описывались в терминах социальной тератологии – парадигмы социального уродства, которая якобы адекватно отображает реалии. Это, разумеется, не могло не пройти бесследно для самоощущения представителей этих общностей и для их социального настроения, избираемых ими адаптационных стратегий – от эскапизма до группового пафоса.
Происходила массированная дискредитация профессиональных сообществ, обессмысливание деятельности профессионалов» [132].
Эта предварительная программа, к которой советское общество было совершенно не готово, обеспечила возможность и ликвидации СССР, и приватизации промышленности. Поскольку в исполнение этого заказа была втянута большая часть сообщества обществоведов, и эта программа привела к дезинтеграции почти всех крупных социокультурных общностей России (чего большинство обществоведов и не предвидело), приведем большую выдержку из работы О.А. Кармадонова. Она для нашей темы имеет общее значение, надо в нее вникнуть.
Он пишет: «В периоды глубоких социальных трансформаций реестры престижных и непрестижных групп могут подвергаться своего рода конверсии. Группы, престижные в “спокойные” времена, могут утратить таковое качество в ходе изменений, а группы, пребывавшие в социальной тени, выходят в центр авансцены, и возврата к былому не предвидится.
Собственно, это и есть трансформация социальной стратификации в дискурсивно-символическом аспекте. Понятие “социальной тени” использовано здесь не случайно. Поощрения в данном типе стратификации включают прежде всего объем общественного внимания к группе и его оценочный характер. Общественное внимание можно измерить только одним способом – квантифицировать присутствие данной группы в дискурсе масс-медиа в тот или иной период жизни социума. Полное или частичное отсутствие группы в дискурсе означает присутствие её в социальной тени. Постоянное присутствие в дискурсе означает, что на эту группу направлено общественное внимание…
Драматичны трансформации с группой рабочих – в референтной точке 1984 г. они занимают максимальные показатели по обоим количественным критериям. Частота упоминания – 26 %, и объем внимания – 35 % относительно обследованных групп. Символические триады референтного года подчёркивают важную роль советских рабочих. Когнитивные символы (К-символы) – “коллектив”, “молодёжь” — говорят о сплочённости и привлекательности рабочих профессий в молодёжной среде. Аффективные символы (А-символы) – “активные”, “квалифицированные”, “добросовестные” — фиксируют высокий социальный статус и моральные качества советских рабочих. Деятельностные символы (Д-символы) – “трудятся”, “учатся”, “премируются” указывают на повседневность, на существующие поощрения и возможности роста…
В 1985 г. резко снижаются частота упоминания и объем внимания к рабочим – до 3 и 2 % соответственно… Доминирующая символическая триада более умеренна, чем год назад, К-символ – “трудящиеся”, А-символ – “трудолюбивые”, Д-символ – “работают”…
В конце 1980-х – начале 1990-х гг., когда разворачивалось рабочее движение, частота упоминания и объем внимания по группе рабочих возросли – 16 и 7 % (1989, 1990). В последующие годы показатели в “АиФ” никогда больше не превышали по этой группе 5 и 6 % (соответственно) – показатель 2008 г.