Был период почти полного забвения – с 1999 по 2006 г. индексы по обоим параметрам не поднимались выше 0,3 %. Снижение внимания к рабочим объясняется отказом от пропаганды рабочего класса в качестве “гегемона”, утратой к нему интереса – другими словами, экономической и символической депривацией данной общности.
Работают символы и символический капитал. Утратив его, рабочий класс как бы “перестал существовать”, перешел из состояния организованного социального тела в статус дисперсной и дискретной общности, вновь превратившись в “класс в себе” – эксплуатируемую группу людей, продающих свою мускульную силу, озабоченных выживанием, практически не покидающих область социальной тени, то есть лишенных санкционированного поощрения в виде общественного внимания» [132].
Выведение в тень промышленных рабочих произошло не только в СМИ и массовом сознании, но и в самой общественной науке – это две части программы. Казалось бы, при первом приближении обществоведения к структуре социальной системы логично делать объектом анализа наиболее массивные и социально значимые общности. Так, в индустриальном обществе объектом постоянного внимания обществоведения является рабочий класс. Обществоведение, «не видящее» этого класса и происходящих в нем (и «вокруг него») процессов, становится инструментом не познания, а трансформации общества.
Социолог Б.И. Максимов пишет (2003 г.): «Если взять российскую социологию в целом, не много сегодня можно насчитать научных центров, кафедр, отдельных ученых, занимающихся проблемами рабочих, рабочего движения, которое совсем недавно, даже по шкале времени российской социологии, считалось ведущей силой общественного развития и для разработки проблем которого существовал академический институт в Москве (ИМРД). Почти в подобном положении оказалась вся социально-трудовая сфера, …которая также как будто бы “испарилась”. Она оказалась на периферии внимания сегодняшней раскрепощенной социологии. Неужели эта сфера стала совершенно беспроблемной? Или, может быть, общественное производство до такой степени потеряло свое значение, что его можно не только не изучать (в том числе социологам), но и вообще не иметь (развалить, распродать, забросить)?» [133].
Постепенно сама численность рабочих стала выпадать, как особый показатель, из публикуемой статистики. С 2006 г. в статистических ежегодниках и сборниках «Промышленность» указывается только «численность занятых». Ежегодные сведения о численности промышленных рабочих не публикуются, а отрывочные данные о рабочих приводятся лишь в оперативных статсводках[35].
Сейчас, в 2015 г. и накануне «новой индустриализации», стратегические программы пишут ведущие обществоведы, которые продолжают гипостазировать побочные понятия и явления, оставляя в «социальной тени» главные и массивные проблемы и процессы. В тексте важного документа «Стратегия-2020» (2011 г.) слово образование (образовательный) встречается 891 раз, а промышленность (промышленный) – 52, сельское хозяйство – 7 раз; конкуренция – 247 раз, нефть – 212 раз, а энергетика – 10, машиностроение – 1 раз [134].
Так доминирующее в обществоведении сообщество ставит перед обществом фильтр понятий, грубо искажающий образ реальности.
Пример гипостазирования: концепция «преступных приказов»
Государство отличается от всех других институтов власти тем, что оно имеет монопольное право и обязанность применять насилие, пресекая нарушение законов. М. Вебер сформулировал главную и общепринятую дефиницию сути государства: «Современное государство есть организованный по типу учреждения союз господства, который добился успеха в монополизации легитимного физического насилия как средства господства и с этой целью объединил вещественные средства предприятия в руках своих руководителей».
Одной из важнейших операций перестройки по развалу СССР было категорическое отрицание этого инструмента государства. Была предпринята атака на монопольное право государства на легитимное насилие и на обязанность использовать это право в целях безопасности страны, общества и личности. Эта атака началась еще при Хрущеве, когда была поднята проблема «сталинских репрессий». Новая кампания была начата в 1980-е гг. В обыденное сознание и в представления большой части должностных лиц была внедрена концепция преступных приказов.
В тот период эта концепция стала серьезной угрозой для государственности СССР. Вспомним, как создавалось в «новом мышлении» понятие о преступных действиях власти и как оно гипостазировалось, обретая облик самостоятельной и почти осязаемой сущности. Это важно потому, что в постсоветской России функция государства применять легитимное насилие была сильно осложнена наследием перестройки.
Подрыв авторитета и самосознания армии и правоохранительных органов СССР как систем, обеспечивающих безопасность государства и общественного строя, был важной программой перестройки. В частности, были спровоцированы (с участием преступного мира) очаги насилия под этническими лозунгами. Одновременно демократические силы под лозунгом «Нельзя применять силу против своего народа!» срывали выполнение государством своей обязанности предотвращать и пресекать такие конфликты с насилием.
Один из активных деятелей перестройки, народный депутат А. Нуйкин признавался в 1992 г.: «Как политик и публицист я еще совсем недавно поддерживал каждую акцию, которая подрывала имперскую власть… Мы поддерживали все, что расшатывало ее. И правильно, наверное, делали. А без подключения очень мощных национальных рычагов, взаимных каких-то коллективных интересов ее было не свалить, эту махину» [135].
Видные обществоведы участвовали непосредственно и в политических действиях. Генерал-майор КГБ В.С. Широнин, направленный в зону конфликта в Нагорном Карабахе, пишет: «Первый сигнал к волнениям в Карабахе поступил к нам “из-за бугра”. Академик Абел Аганбегян в середине ноября 1987 г. во время приема, устроенного в его честь Армянским институтом Франции и Ассоциацией армянских ветеранов, выразил желание узнать о том, что Карабах стал армянским. Кроме того, в Москве широко распространились слухи о том, что Аганбегян сослался на свою беседу с Горбачевым, в которой всемогущий генсек ЦК КПСС якобы сказал, что Карабах будет передан Армении. Поразительно, несмотря на этот чрезвычайно устойчивый слух, ни тогда, ни позже, даже в разгар карабахской войны, Горбачев ни прямо, ни косвенно его не опроверг…
Заявление Абела Аганбегяна мгновенно стало центральной темой для многих зарубежных армянских газет и журналов, для радиостанции “Айб” в Париже, а также армянских редакций радио “Свобода”, “Голос Америки” и других… В результате прозвучавший в далеком Париже призыв к беззаконию стал, по сути, началом карабахского конфликта» [136, с. 256–257].
В этих условиях А.А. Собчак писал: «За десятилетия сталинизма глубоко укоренились в нашем общественном сознании антигуманные представления о безусловном приоритете ложно понимаемых государственных интересов над общечеловеческими ценностями… Необходим общий законодательный запрет на использование армии для разрешения внутриполитических, этнических и территориальных конфликтов и столкновений» [137].
Во время вспышек насилия в Ферганской долине, Сумгаите, Нагорном Карабахе армия и правоохранительные органы сначала делали попытки пресечь действия провокаторов и преступников, но в Москве проводились демонстрации против «преступных действий военщины» – и давалась команда отступить. Насилие вспыхивало с удвоенной силой, государство, не выполнив своей обязанности подавить очаг насилия, теряло авторитет.
Одной из крупных провокаций против центральной власти и армии стали события в Тбилиси 9 апреля 1989 г., затем расследование депутатской комиссией под председательством А.А. Собчака и обсуждение его доклада на I Съезде народных депутатов. В ходе этой операции и была создана концепция преступных приказов и преступных действий военнослужащих, которые выполняют эти приказы. СМИ широко транслировали «доклад Собчака», но не было опубликовано заключение Главной военной прокуратуры, которая проводила расследование тех событий.
Так, «комиссия Собчака» сделала выводы, что причиной смерти людей, погибших при разгоне митинга, были ранения, нанесенные саперными лопатками, и воздействие отравляющих веществ. Следствие опровергло эти выводы на основании экспертизы внутренних органов и одежды погибших. В проведении экспертизы участвовали эксперты ООН. Не было и ранений саперными лопатками. В выдержках из заключения следствия, выложенных в Интернете, сказано, что 18 человек погибли в давке, один «погиб от сильного удара о плоский предмет. Этот боевик-каратист намеревался в прыжке обеими ногами пробить цепь солдат, цепь расступилась, и нападавший упал, получив смертельное ранение головы» [138]. Но источником массовой информации оставался «доклад Собчака».
После событий в Тбилиси начались интенсивные требования приоритета демократических идеалов перед воинской дисциплиной. Эта кампания достигла максимума во время событий августа 1991 г. в Москве («путч ГКЧП»). Тогда в Москве было объявлено чрезвычайное положение и в город введены армейские части, но на третий день выведены, а члены ГКЧП арестованы. Всякое насилие человека в форме государственных силовых структур было объявлено преступным, и, как следствие, началось стирание грани между насилием легитимным и преступным.
В ночь на 21 августа в транспортном туннеле на пересечении Калининского проспекта и Садового кольца погибли три москвича. По Садовому кольцу двигался военный патруль в составе роты на БМП, который направлялся для охраны «Белого дома». На въезде в туннель колонну ждала преграда из пустых троллейбусов. Колонна обошла их, но на выезде из туннеля баррикада полностью преграждала путь. Была заблокирована и дорога назад. В БМП стали бросать бутылки с зажигательной смесью. Несколько человек спрыгнули с парапета на БМП, чтобы закрыть брезентом смотровые щели. Это и привело к трагедии: двое были задавлены машинами, один погиб от рикошетной пули, когда экипаж стал стрелять в воздух.