Сейчас основная масса наших обществоведов старается совсем не знать о крестьянстве, ни прежнем, ни нынешнем (они путают крестьянина с фермером). Хоть бы познакомились с рефлексивной методологией Ленина. Ведь он был, видимо, основоположником парадигмы обществоведения, основа которой была перенесена из постклассической науки – науки становления. Это фундаментальный сдвиг от механицизма науки бытия, на которой стоял исторический материализм Маркса.
В 1899 г. Ленин написал книгу «Развитие капитализма в России» в русле ортодоксального марксизма. Но уже после крестьянских волнений 1902 г. начинает меняться представление Ленина о крестьянстве и его отношении к капитализму. В ходе революции 1905–1907 гг. складывается образ России как целостности, несовместимый с моделью, изложенной в «Капитале» Маркса. После 1908 г. Ленин уже совершенно по-иному представляет сущность спора марксистов с народниками (который он сам активно вел в последние годы XIX в.). Он пишет в письме И.И. Скворцову-Степанову (16 декабря 1909 г.): «Воюя с народничеством как с неверной доктриной социализма, меньшевики доктринерски просмотрели, прозевали исторически реальное и прогрессивное историческое содержание народничества… Отсюда их чудовищная, идиотская, ренегатская идея, что крестьянское движение реакционно, что кадет прогрессивнее трудовика, что “диктатура пролетариата и крестьянства” (классическая постановка) противоречит “всему ходу хозяйственного развития”. “Противоречит всему ходу хозяйственного развития” – это ли не реакционность?!» [155, с. 231].
Трактовка, которую Ленин давал русской революции менее десяти лет назад, ушла в прошлое. Ход событий предстал в ином свете, и это позволило выработать стратегический проект и важный методологический подход общего значения. Т. Шанин пишет: «Какими бы не были ранние взгляды Ленина и более поздние комментарии и конструкции, он был одним из тех немногих в лагере русских марксистов, кто сделал радикальные и беспощадные выводы из борьбы русских крестьян в 1905–1907 гг. и из того, в чем она не соответствовала предсказаниям и стратегиям прошлого. Вот почему к концу 1905 г. Россия для него уже не была в основном капиталистической, как написано в его книге 1899 г.» [154, с. 279].
Сейчас наши ученые и конструкторы, инженеры и военные, вероятно, и не заметили, что большая часть обществоведов к 1970-х гг. как будто утратила навыки рефлексии. Почти нет разработок по визуализации образов больших общественных систем. В этой области в основном стали пользоваться образами, представленными вербальными моделями. Это ценный метод, но перебрать в уме разные (пусть грубые) образы больших систем этим методом очень трудно.
Во всяком случае, мы все время сталкиваемся с ситуацией, когда образованный и умный специалист в общественных науках затрудняется или даже отказывается обсуждать большую систему в целом, особенно в динамике. Он не видит ее образа и готов рассуждать лишь о конкретных элементах системы. Но это совсем другое дело! Рефлексия требует увидеть структуру предмета в ее изменении, особенно если оно происходит нелинейно. Тут приходится «чувствовать» образ во времени, быстро меняя «картинки». А какая может быть рефлексия, если образа предмета изучения нет?
В результате оказывается, что студенты и аспиранты «не чувствуют» таких систем, как общество, народ, и, нередко бывает, такие целостности, как экономика и кризис. Говорят об элементах: кто о нефти, кто о курсе валют, кто о ценах. Но все это обрывки ниток клубка, который катится, разматывается и заматывается. Более того, при таком разделении трудно увидеть контекст, связи системы со множеством факторов среды (например, экономисты часто предлагают свои доктрины, совсем не принимая во внимание состояния общества или хотя бы рабочего класса).
Шагом к общему кризису методологии у нас стала порча и других инструментов рефлексии. Произошел сдвиг от реалистического мышления, которое дает правильные представления о реальности, к аутистическому – оно создает приятные представления.
Вот оценка видного экономиста Дж. Стиглица главной операции реформы – приватизации. Он констатирует: «Россия представляет собой интереснейший объект для изучения опустошительного ущерба, нанесенного стране путем “проведения приватизации любой ценой”… Программа стабилизации-либерализации-приватизации, разумеется, не была программой роста. Она была нацелена на создание предварительных условий для роста. Вместо этого она создала предварительные условия для деградации. Не только не делались инвестиции, но и снашивался капитал – сбережения испарились в результате инфляции, выручка от приватизации или иностранные кредиты были растрачены. Приватизация, сопровождаемая открытием рынка капитала, вела не к созданию богатства, а к обдиранию активов. И это было вполне логичным» [73, с. 81, 176].
Это суждение предполагает, что в доктрине реформы были сделаны фундаментальные ошибки. Элементарная норма науки обязывает сообщество, причастное к разработке этой доктрины, обдумать и обсудить критическое суждение и гласно ответить на него: признать свои ошибки или защитить свои идеи и выводы. Наука немыслима без такой рефлексии. Но в сообществе российских обществоведов и даже непосредственных авторов доктрины реформы не было никакой реакции. Они просто игнорируют нормы научного метода.
В своих грезах элитарные обществоведы – авторы доктрины реформы – категорически отказывалась обсуждать и даже видеть отрицательные последствия этой реформы. Вот академик Т.И. Заславская делает важный доклад (1995): «Что касается экономических интересов и поведения массовых социальных групп, то проведенная приватизация пока не оказала на них существенного влияния… Прямую зависимость заработка от личных усилий видят лишь 7 % работников, остальные считают главными путями к успеху использование родственных и социальных связей, спекуляцию, мошенничество и т. д.» [127].
Подумайте, 93 % работников не могут жить так, как жили до приватизации, – за счет честного труда. Они теперь вынуждены искать сомнительные, часто преступные источники дохода («спекуляцию, мошенничество и т. д.») – а главный социолог, видя все это, считает, что приватизация не повлияла на экономическое поведение. Она как идеолог реформы видит только приятные изменения, а если приватизация «на поведение массовых социальных групп» повлияла неприятно, то этого влияния она просто не видит.
Целеполагание выступает в связке с рефлексией. Одно без другого недейственно. Невозможно ставить цель на будущее, не подведя итога прошлому как результата предыдущих решений.
Реформаторы первым делом ликвидировали главные инструменты рефлексии и коллективной памяти, которые выработала наша культура. К их числу относится, например, регулярный гласный отчет по понятной и строгой форме. И этот отчет кладется в библиотеку, как летопись наших дел. А главное, к нему в любой момент можно обратиться, чтобы «освежить» память. Не имея ни ясно изложенных программ, ни отложившихся, как летописи, отчетов, ни доступной статистики, нельзя оценить пройденного пути, проанализировать решения, выявить ошибки.
Мы сегодня живем в аномальном состоянии, мы – общество без рефлексии. В таком состоянии общество нежизнеспособно. Оно может выздороветь или распасться, но оно не может долго так существовать. И сама собой болезнь не пройдет, нужна целенаправленная «починка инструментов».
Нарушение норм рациональности при утрате памяти и способности к рефлексии – большая общенациональная проблема, она сама должна стать предметом усиленной рефлексии, а затем и специальной культурной, образовательной и организационной программы.
Вот известный пример. В 2002 г. в РФ собрали 86 млн тонн зерна. 12 октября было заявлено, что в России достигнут рекордный урожай. Сказано буквально следующее: «В последние годы, несмотря на плохую погоду, удалось добиться таких результатов, которых не было в советское время».
Как можно было произнести такое? Реальные данные Госкомстата РФ о производстве зерна (в весе после доработки) публикуются регулярно и общедоступны. Они таковы: в 1970 г. в РСФСР было собрано 107 млн т зерна; в 1973 г. – 121,5; в 1976 г. – 119; в 1978 г. – 127,4; в 1990 г. – 116,7; в 1992 г. – 107 т. Мы видим, что в 1978 г. было собрано зерна в полтора раза больше, чем в «рекордный» 2002 ггод. То есть память экспертов власти о зерновом хозяйстве России была стерта. Более того, урожай 1992 г., т. е. уже во время реформы, был больше «рекорда» почти на треть. Урожай менее 100 млн т в последние 20 лет в РСФСР вообще был редкостью. Даже в среднем за пятилетку в 1986–1990 гг. зерна собирали в среднем 104,3 млн т в год.
Более того, когда в декабре того же 2002 г. в конференции на экономическом факультете МГУ докладчик (то есть я) изложил этот казус и привел данные Госкомстата о производстве зерна на территории РФ, по аудитории прокатился гул недоверия, и несколько человек с мест закричали, что приведенные им данные касаются всего СССР. Таким образом, многие экономисты, собравшиеся в «лучшем вузе страны», не только не знали, как сказалась реформа на зерновом хозяйстве России, но и не помнили, что с 1976 по 1985 г. в СССР собиралось в среднем по 193 млн т зерна в год, а рекордные урожаи доходили до 215 млн т.
У экономистов утрачен навык мысленно встраивать сообщение с количественной мерой во временной контекст. Ведь утверждение, будто 2002 г. стал рекордным для территории РФ за всю ее историю, вовсе не тривиальное. Как можно, называя какое-то достижение рекордом, не взглянуть назад и не поинтересоваться, какими были достижения в прошлые годы? Тем более экономисты знали о том кризисе, который переживало сельское хозяйство страны в начале десятилетия. Как могла такая сенсация не вызвать интереса и сомнения? Ведь рекордный урожай в тех условиях был бы чудом и должен был стать объектом пристального внимания.