прекративших сельскохозяйственную деятельность». Еще 21,4 тыс. хозяйств считались «приостановившими сельскохозяйственную деятельность». Выходит, половина фермеров, получив землю, хозяйства на ней не ведет! Можно ли замалчивать этот факт?
Ведь из него следует, что не увенчалось успехом главное институциональное изменение в сельском хозяйстве России, которое было положено в основу реформ, – не действует институт купли-продажи земли. Такое фундаментальное изменение жизнеустройства страны требовало обширного обоснования и общественного диалога. Диалога не было, задать вопросы было нельзя, доводы реформаторов были очень скудными. Но как реально пошла купля-продажа земли, как оправдалось первое предвидение авторов реформы?
В «Государственном (национальном) докладе о состоянии и использовании земель в Российской Федерации в 2004 г.» сказано: «Из 401 млн га земель сельскохозяйственного назначения в собственности граждан и юридических лиц находится около 126 млн га, или более 30 % от всех таких земель. Остальные 275 млн га (около 70 %) находятся в государственной и муниципальной собственности. Из 121 млн га, которые являются собственностью граждан, около 113 млн га (93 %) составляют земельные доли, из них примерно 27 млн га (24 %) – это невостребованные земельные доли. В сельскохозяйственном производстве не используется более 30 млн га пашни» [168].
Итак, в государственной и муниципальной собственности в 2004 г. находилось 275 млн га (около 70 %) земель сельскохозяйственного назначения России. Эту землю в небольших размерах покупают сельскохозяйственные предприятия и фермерские хозяйства. Так, в 2004 г. ими было выкуплено у уполномоченных органов государственной и муниципальной власти 8 тыс. га земель вне населенных пунктов. Это 0,0029 % земли, предлагаемой к продаже.
Переломить эту тенденцию не удается, частный капитал не покупает землю, чтобы вести сельское хозяйство. Землю скупают спекулянты. Вот что сказал в своем докладе на заседании Президиума Совета при Президенте РФ 25 декабря 2007 г. министр сельского хозяйства А.В. Гордеев: «Добросовестные землепользователи и инвесторы сталкиваются с проблемами оформления земли в собственность или в долгосрочную аренду. Одновременно с этим все последние годы идет процесс повышения привлекательности земли как рыночного товара, как актива. В результате в эту сферу вошли многочисленные земельные спекулянты» [169].
28 января 2009 г. Первый заместитель председателя Правительства В.А. Зубков провел совещание «О совершенствовании законодательства в области земельных отношений в части земель сельскохозяйственного назначения». Он заявил: «Активного движения эффективных собственников на земли сельхозназначения пока не видно» [170]. По его данным, к началу 2009 г. из 12 млн дольщиков только 400 тысяч (3 %) оформили свою землю в собственность.
Реально никто землю для производства хлеба не покупает, 93 % земли граждан – полученные от колхозов паи, а у юридических лиц земли чуть больше 1 %. При этом ликвидация колхозов и совхозов привела к сокращению посевных площадей на треть. Надо зафиксировать этот вывод, ставший несомненным за годы реформ: институт купли-продажи земли, ради внедрения которого реформаторы пошли на создание глубокого раскола в обществе, в России не действует.
Почему же и половина начавших свое дело фермеров прекратила пахать и сеять? Причина в том, что мелкая ферма не может вести хозяйство и тягаться с крупным хозяйством без очень больших бюджетных дотаций. А обещанных дотаций фермерам в России не дали.
В 1906–1916 гг. были хорошо изучены причины неудачи Столыпинской реформы. Но ведь буквально те же ошибки мы видим и сегодня – вот что поразительно. Разница в том, что Столыпин не громил огромную систему крупных сельскохозяйственных предприятий, какие были созданы в СССР.
Политики и академики даже не задумались, почему колхозы и совхозы обходились 11 тракторами на 1000 га пашни, в то время как среднеевропейская норма для фермеров в 10 раз больше – 110–120 тракторов (а в ФРГ – более 200 тракторов). Никто не подсчитал, во сколько обошлась бы в России замена колхозов фермерскими хозяйствами, если бы она действительно произошла в полном масштабе. Между тем только обеспечение тракторами обошлось бы, в ценах 2008 г., в 1,3 трлн долл.[40]!
Хозяйства фермеров в основном являются семейными. По сути дела, это трудовые крестьянские хозяйства с очень малой долей наемного труда. В 1999 г. в фермерском хозяйстве в среднем было 1,3 работника, причем в среднем один работник за год отработал только 43,9 человеко-дня. Реально это были батраки-сезонники. Затраты на оплату труда с социальными отчислениями в структуре расходов фермерских хозяйств составляли всего 10 %. В 2006 г. общее число работников, занятых во всех фермерских хозяйствах, составляло 475 тыс. человек. В их числе наемных работников, занятых на постоянной основе, было 83 тыс. человек, то есть в среднем по одному работнику на 3 фермерских хозяйства. Остальные – поденщики или сезонники. Таким образом, фермерские хозяйства в России в целом стали еще менее «капиталистическими», чем в 1999 г.
В 2013 г. фермерские хозяйства произвели 9,8 % всей валовой сельскохозяйственной продукции РФ, имея 24,4 % всех посевных площадей России. Так ради чего разрушили, а не реформировали имевшиеся до реформы крупные развитые хозяйства?
Надо искать новые формы соединения трудовых крестьянских хозяйств с крупными предприятиями, совместно модернизировать их как систему. Но для этого требуется рефлексия, а она отсутствует.
Причины поражения навыков рефлексии фундаментальны и находятся в синергическом (кооперативном) взаимодействии. Соединились и усиливают друг друга политические и мировоззренческие факторы, которые отличают режим переходного периода. Этот режим возник и действовал в состоянии перехода «порядок – хаос». Хотя внимание обычно привлекают необъяснимые ошибки в решениях органов власти и управления, основанием для таких ошибок является повреждение инструментов мышления у широких категорий специалистов-обществоведов, связанных с подготовкой решений.
После разрушений от гитлеровского нашествия, сравнимых с нынешними, промышленность была восстановлена за два года, а хозяйство в целом – за 5 лет. В 1955 г. объем промышленного производства превзошел уровень 1945 г. почти в 6 раз, а сельского хозяйства – почти в 3 раза. Это – индикатор жизнеспособности. Сейчас промышленность только-только выходит на уровень 1990 г., а сельское хозяйство в обозримом будущем вряд ли этого уровня достигнет. А реформа длится уже 25 лет. Эту разницу надо объяснить. Ведь дело явно не в мелочах, причины фундаментальны, и речь идет об историческом вызове, от которого не уклониться.
Пока не восстановится рефлексия общности обществоведов и не будет вскрыт и разрушен механизм разрушающего рациональность мифотворчества, строительство нового российского научного сообщества в обществоведении будет парализовано.
Натурализация общества и культуры. Социал-дарвинизм
Дискурс идеологов реформы был проникнут биологизаторством – сведением социальных и культурных явлений к явлениям животного мира, к «закону джунглей». Это – фундаментальный мировоззренческий сдвиг.
Вспомним ставшее общепринятым утверждение, будто рыночная экономика (капитализм) является «естественным» типом хозяйства, в отличие от советского, «неестественного». Г.Х. Попов изрек в своей книжке «Что делать»: «Социализм пришел как нечто искусственное, а рынок должен вернуться как нечто естественное»[41].
Поразительно, как с помощью идеологии и авторитета профессоров и академиков удалось стереть в общественном сознании очевидную вещь: экономика суть явление социальное, присущее только человеческому обществу. Это порождение культуры, а не явление природы. Называть «естественным» завод, построенный «частным предпринимателем, а не Госпланом», – глупость. Это такой же «артефакт», могущий «существовать только в искусственной среде». Рыночная экономия тем более не является чем-то естественным и универсальным. Уж если на то пошло, естественным (натуральным) всегда считалось именно нерыночное хозяйство, хозяйство ради удовлетворения потребностей – потому-то оно и обозначается понятием натуральное хозяйство. Разве не странно, что образованные люди перестали замечать этот отраженный в языке смысл понятия.
Более того, придание обществу черт дикой природы (в частности, к этому сводится социал-дарвинизм) – культурная болезнь Запада, давно осмысленная и во многом преодоленная. Казалось невозможным, чтобы она в конце ХХ в. вдруг овладела умами российской интеллигенции. Под натурализацию общественных процессов, которая в сознании властной элиты приобрела черты радикального социал-дарвинизма и мальтузианства, околовластные интеллектуалы подводили «научную базу».
Вот антрополог В.А. Тишков, директор Института этнологии и антропологии РАН, академик РАН в интервью в 1994 г. высказывает сентенцию: «Общество – это часть живой природы. Как и во всей живой природе, в человеческих сообществах существует доминирование, неравенство, состязательность, и это есть жизнь общества. Социальное равенство – это утопия и социальная смерть общества» [171].
И это после фундаментальных трудов этнографов в течение шести последних десятилетий, которые показали, что отношения доминирования и конкуренции есть продукт исключительно социальных условий и культуры, что никакой «природной» предрасположенности к ним человеческий род не имеет. Постулат Тишкова о доминировании и неравенстве в человеческом обществе как естественном законе природы – чисто идеологический вывод. Но для нас здесь важнее, что это – грубая ошибка. Равенство и состязательность – несоизмеримые ценности. Социальное равенство так же необходимо для существования общества, как и свобода – обе эти ценности несоизмеримы. Их конфликт и взаимодействие – фундаментальная проблема обществоведения. Эту проблему в ходе реформ в России просто игнорировали – ценность свободы поставили неизмеримо выше ценности равенства.