Либеральный философ Дж. Грей пишет то, что знали и русские философы в начале ХХ в., и подавляющее большинство граждан СССР: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» [104, с. 192].
Надо напомнить, что в момент выбора модели для реформы произошло резкое расщепление общества в ориентации на зарубежный опыт, можно даже говорить о двух противоположных векторах. В «общем» опросе населения 51,5 % опрошенных самым ценным назвали опыт Японии, а в опросе через «Литературную газету» (то есть среди интеллигенции) – только 4 % [193, с. 95]! Среди интеллигенции подавляющей являлась именно западническая ориентация, чего никак нельзя сказать о «массе».
Ориентация обществоведов на Запад была тем более иррациональной, что и целый ряд западных ученых предупреждал, что японская модель строительства капитализма гораздо более адекватна для России, чем западная. Дж. Грей писал: «Поразительный успех японской экономики послевоенного времени был достигнут отчасти благодаря политике ограждения внутреннего рынка – что очень важно учитывать России и другим постсоветским государствам, принуждаемым к свободе торговли западными советниками и институтами при отсутствии реальных шансов на то, чтобы стать конкурентоспособными на мировых рынках. Японский пример действительно в значительной мере ближе к историческому опыту и современным условиям России, чем любая западная модель, да и чем любая другая незападная, включая китайскую, и она заслуживает самого тщательного изучения теми, кто принимает политические решения в России, Средней Азии и, возможно, в других регионах постсоветского мира» [104, с. 103].
Однако, несмотря на явную ориентацию массового сознания на опыт Азии (Япония и Китай в сумме набрали 63,5 % высших оценок в общей выборке), наши интеллектуалы-реформаторы пошли за «чикагскими мальчиками», как за крысоловом с его дудочкой. Никаких интеллектуальных ресурсов не было направлено на изучение, обсуждение и освоение опыта модернизации и рыночных реформ в азиатских странах, никаких усилий не было сделано для сохранения там тех прочных позиций, которые кропотливо создавались в советское время. Ценным для нас опытом Японии, Китая, Кореи просто пренебрегли. Американские эксперты пишут: «За пренебрежение восточно-азиатской моделью постсоциалистические страны уплатили очень высокую цену. Ведь, по крайней мере, два краеугольных камня восточно-азиатского “чуда” имелись также в России и Восточной Европе: высокий уровень образования и равномерность распределения доходов» [76, с. 76].
У «шестидесятников» западническое эпигонство сочеталось с самомнением «инженеров человеческих душ», призванных переписать историю России. Вот примечательная беседа философа М.В. Ремизова с историком Ю.Н. Афанасьевым[44] (февраль 2001 г.):
«М.Р.: Мне кажется, эти десять лет просвещенная общественность имела самую широкую возможность говорить с населением на том языке, на котором она считает нужным…
Ю.А.: Видите ли, говорили на том языке очень немногие. К чести, например, Новодворской, надо сказать, она все-таки выдерживала эту линию до конца…
М.Р.: Ну, Новодворская проповедует, что “Россия неизлечима”. В этом смысле очень занятно наблюдать этот пессимистический, мизантропический либерализм, который так разительно отличается от человеколюбивого и радужного либерализма истоков. Но я так понимаю, что вы как раз не склонны совсем отказываться от историософской перспективы Просвещения…
Ю.А.: Если взять нашу историю, русскую историю, она скорей помеха в этом смысле, чем подспорье. Опять же, я имею в виду историю мифологическую. Я, например, исхожу из того, что нам придется эту историю переписать. Ее надо переписать на основе теоретического осмысления».
Какова претензия: «переписать историю на основе теоретического осмысления». Факты побоку. Как с тонкой иронией замечает собеседник, Ю.Н. Афанасьев «не склонен совсем отказываться от Просвещения». Все-таки он не Новодворская, в журнале «Коммунист» долго работал.
Популярные интеллектуалы часто предельно упрощали свой дискурс. Вот, например, рассуждения видного экономиста, доктора экономических наук, профессора Л.И. Пияшевой: «Когда я размышляю о путях возрождения своей страны, мне ничего другого не приходит в голову, как перенести опыт немецкого “экономического чуда” на нашу территорию. Конституировать, как это сделало правительство Аденауэра, экономический либерализм в чрезвычайные сроки, запретить коммунистическую идеологию, провести всероссийский процесс покаяния, осудив всех “зачинщиков” хотя бы посмертно, сбросить с себя груз тоталитаризма, захоронить ленинский прах, убрать в музеи всю социалистически-коммунистическую символику и высвободить на волю вольную всю уцелевшую и сохранившуюся в обществе предпринимательскую инициативу. Моя надежда теплится на том, что выпущенный на свободу “дух предпринимательства” возродит в стране и волю к жизни, и “протестантскую этику” [194].
Возродить в России протестантскую этику! Знала ли Л.И. Пияшева об истории России? Она это говорила в 1990 г., с тех пор прошло 25 лет, и опыт реформы многому нас научил. Но в элите обществоведов-реформаторов, похоже, сохранилась вера в доктрину 1990-х гг.
Как вообще появилась в нашей культуре доктрина реформ 1990-х гг.? Это невозможно объяснить кроме как глубоким невежеством тогдашней элиты советского обществоведения. Над ней довлели догмы политэкономии – как марксистской, так и либеральной. Но в смыслах этих догм, похоже, наша элита не разобралась – неполное служебное соответствие.
Поскольку политэкономия связана с идеологией, неизбежно сокрытие части исходных постулатов и моделей. Действительно, «забывание» тех изначальных постулатов, на которых базировались основные экономические модели капитализма, произошло очень быстро. И сегодня для того, чтобы как-то соотнести экономические модели с ценностями и интересами человека Запада, в ХХ в. приходилось произвести целое историческое исследование по реконструкции исходных постулатов и моделей. В «Археологии знания» М. Фуко берет политэкономию как пример знания, в которое идеология вплетена неразрывно.
В послевоенный период задачей человека общественной науки стали демистификация моделей и анализ ее истоков. И оказалось, что многие вещи, которые мы воспринимаем как естественные, основываются на наборах аксиом, вовсе не являющихся ни эмпирическими фактами, ни данным свыше откровением. Это надо было изучить!
Каркасом главной модели в политэкономии А. Смита была ньютоновская картина мироздания. Смит пpосто пеpевел ньютоновскую модель миpа как машины в сферу производственной и распределительной деятельности. Это было органично воспринято культурой Запада, основанием которой был механицизм. Так возник миф о человеке экономическом, homo economicus, рациональном эгоистическом индивиде, котоpый создал pыночную экономику. Наши экономисты приняли миф за реальность.
Абстракция человека экономического была аналогична абстракции материальной точки в механике. Экономика была пpедставлена машиной, действующей по объективным законам, считалось, что отношения в экономике пpосты и могут быть выpажены на языке математики. А. Смит пеpенес из ньютоновской модели пpинцип pавновесия и стабильности, который стал основной догмой. Метафора мира как равновесной машины (часы), приложенная к экономике, не была ни научным, ни логическим выводом. Это была метафизическая установка религиозного происхождения. Равновесие в экономике не было законом, открытым в политэкономии, напротив – все поиски экономических законов были основаны на вере в это равновесие.
В западной общественной мысли с самого начала были диссиденты политэкономии. Существовали философские и научные течения, котоpые отвеpгали возможность пpиложения механицизма ньютоновской модели к обществу и экономике. Экономисты делились на два течения: инстpументалисты и pеалисты. Более известны инстpументалисты, которые pазpабатывали теоpии, излагающие «объективные законы экономики», принятые властью. Поэтому их концепции тогда обладали статусом научной теории. Инструменталисты использовали методологические подходы механицизма, прежде всего редукционизм – сведение сложной системы, сложного объекта к более пpостой модели, котоpой легко манипулиpовать в уме. Из нее вычищались все, казавшиеся несущественными, условия и факторы, оставалась абстрактная модель. В науке это удается благодаря создаваемым искусственными и контролируемыми условиями экспеpиментам. Инструментами экономиста были расчеты и статистические описания.
А pеалисты – это те, кто отвеpгали pедукционизм и стаpались описать pеальность максимально полно. Они говоpили, что в экономике нет законов, а есть тенденции. Они использовали, например, такую метафоpу: в механике существует закон гравитации, согласно которому тело падает веpтикально вниз (так, Ньютон видел падение яблока, оно подчиняется этому закону). А сухой лист ведет себя иначе: вpоде бы падает, но падает по сложной тpаектоpии, а то, может, его и унесет ввеpх. В экономике действуют такие тенденции, как падение листа, но не законы, как в падении яблока (реалисты уже в этой аналогии предвосхищали концепции второй половины ХХ в.: представление о неравновесных процессах, случайных флуктуациях и нестабильности).
Модернизация политэкономии произошла в ходе «кейнсианской революции» в условиях глубокого кризиса. Тогда был сделан принципиальный отход от механицизма. Дж. М. Кейнс не пеpеносил в экономику механические метафоpы и, главное, не пpилагал метафоpу