. Она давала ценное знание, но того типа, в котором знание и ценности тесно связаны и даже переплетены. А наука возникла в ходе развода знания и ценностей. Ценности были оставлены философии и религии, а наука говорила, «что есть», а не указывала, «как должно быть». Иногда она может лишь предупредить: если будешь поступать так-то и так-то, будет то-то и то-то. Бэкон сказал: «Знание – сила»… и не более того. Иными словами, знание не позволяет определить, что есть добро, а что – зло.
Некоторые русские писатели и сами чувствовали, что принимать художественное произведение за верное представление общественного бытия – большая ошибка. Чехов писал, даже с тревогой, что художественная литература – не трактаты социологов, что образы и коллизии, созданные писателем, не описывают «то, что есть». Смысл его предупреждений был таков: писатель исходит из своей идеи, которая выражает борьбу добра и зла. Его текст – это мысленный эксперимент, проведенный в воображении художника. Социолог, напротив, должен беспристрастно рассмотреть реальность не через свою идею, а через объектив.
Первым крупным социологическим исследованием в России считают книгу Н. Флеровского (В.В. Берви) «Положение рабочего класса в России: наблюдения и исследования» (1869). Маркс, высоко оценивая эту книгу, пишет о ней Энгельсу: «Это самая значительная книга среди всех, появившихся после твоего труда о “Положении рабочего класса [в Англии]”. Прекрасно изображена и семейная жизнь русского крестьянина – с чудовищным избиением насмерть жен, с водкой и любовницами».
Чтобы читать эту книгу, Маркс стал изучать русский язык. Он многократно ссылается на нее как на самый достоверный источник знания «о положении крестьянства и вообще трудящегося класса в этой окутанной мраком стране». Маркс пишет Энгельсу о Флеровском: «Он хорошо схватывает особенности характера каждого народа – “прямодушный калмык”, “поэтичный, несмотря на свою грязь, мордвин” (которого он сравнивает с ирландцами), “ловкий, живой эпикуреец-татарин”, ”талантливый малоросс” и т. д. Как добропорядочный великоросс он поучает своих соотечественников, каким образом они могли бы превратить ненависть, которую питают к ним все эти племена, в противоположное чувство» [16, с. 358, 363–364].
Уже из этих похвал видно, что в книге Флеровского нет беспристрастности, он излагает свои ценностные предпочтения, давая характеристики «каждого народа» России не без примеси русофобии. Из этой книги, по мнению Маркса, «следует, что крушение русской державы должно произойти в ближайшее время».
Конечно, поскольку обществоведение связано с изучением людей, на этапе анализа и проектирования политической практики в модель вводятся ценности – отношения людей регулируются нравственностью. Но это вторжение ценностей в научном обществоведении стараются на первом этапе ослабить или отделить от объективного анализа. В российском обществоведении, напротив, методология анализа сознательно сразу базировалась на ценностях. Если эксплуатация – это зло, то автор сразу писал очерк об угнетенных, исходя из своих нравственных установок. А если для автора рабочие – это иждивенцы и люмпены, то он начинал пропаганду безработицы.
Так оно и случилось в ходе русской революции, что сыграло большую роль в сдвиге к гражданской войне. Социологи и гуманитарии, видя Россию каждый сквозь призму определенного идеала и своей психологической убежденности, не могли представить ни обществу, ни государству объективную картину реальности. Без такой картины, задающей общий язык, главные политические организации не могли вести диалог и искать компромисс, исходя уже из своих интересов, идеалов и наличных сил. Так столкнулись разные убежденности квазирелигиозного типа – гражданскую войну вели между собой революционные силы, почти все с социалистическими программами.
Таким образом, в период революционного кипения мощные импульсы для интеллектуального освоения проблем общества на Западе и в России оказались направлены в «точке бифуркации» на разные траектории: на Западе – в науку, в России – в натурфилософию. В естественных и технических науках такого расхождения не произошло.
Эту проблему в СССР первым поднял Г.В. Осипов. Он уже в конце 1950-х гг. пришел к выводу, что важнейшей задачей отечественного обществоведения стал переход от гуманитарно-философского мышления к научно-социологическому. Только на основе знания научного типа возможно и предвидение хода общественных процессов, и конструирование социальных форм. Лишь в этом случае обществоведение становится участником разработки управленческих решений, которые поднимаются на уровень технологии, а не рутинной реакции на изменение обстановки.
В воспоминаниях о 50-х гг. он говорит: «Работая над диссертацией, я все яснее понимал, что общество развивается не автоматически, как результат проявления абстрактных экономических законов, а в итоге деятельности личностей, которые при этом руководствуются самыми разными целями. Поэтому их действия должны быть строго скоординированы, и такую координацию может обеспечить только наука. Иными словами, общество нуждается в управлении, основанном на достоверных социальных знаниях… Так впервые я подошел к вопросу о конструировании социальной реальности, или, иначе, социального бытия» [17].
Когда в России (уже СССР) стих импульс революции и произошла, по выражению Вебера, «институционализация харизмы» (1960-е гг.), интуитивные попытки модернизации обществоведения оказались безуспешными. Это было действительно сложной задачей, особенно в обстановке холодной войны.
Те советские обществоведы, которые предчувствовали кризис, будучи «экзальтированными коммунистами» («шестидесятники»), вместо рефлексии и анализа пошли в диссиденты. Элита молодого поколения советских гуманитариев в большей части дезертировала или перешла на сторону противника в холодной войне.
Здесь надо обозначить сложную методологическую проблему, которая, видимо, и является корнем кризисов общественных наук – и на Западе, и, в более крупных масштабах, в России. Что значит, что наука – это знание, которое освобождается от ценностей? Это можно понять, когда ученый исследует объект «неживой материи». В этой сфере над объектом можно производить эксперимент – «допрос Природы под пытками»[7]. Эксперименты над животными издавна вызывали угрызения совести, которые подавлялись надеждой, что это делается во благо человеку, – и эта надежда имела основание. Но как может существовать общественная наука? Ведь она исследует процессы и действия, определяющие судьбы людей и, в пределе, всего человечества? Как эта наука может освобождаться от ценностей?
Конфликт между научным знанием и этическими ценностями носит фундаментальный характер и потому является постоянным предметом самого обществоведения (в частности, науковедения). Виднейшие философы рационализма подчеркивали, что научное знание не может иметь «решающего значения» для жизни общества. Оно занимает в этой жизни свое очень важное, но ограниченное место. Продолжая мысль Канта и Шопенгауэра, Витгенштейн писал: «Мы чувствуем, что даже если даны ответы на все возможные научные вопросы, то наши жизненные проблемы еще даже и не затронуты».
К. Лоренц, изучавший взаимодействие культуры и инстинктов как факторов поведения человека, считал большой угрозой для культуры вытеснение рациональностью внерациональных ценностей. Он писал: «Ценности не могут быть выражены в количественных терминах естественных наук. Одна из наихудших аберраций современного человечества заключается во всеобщей уверенности, будто то, что нельзя измерить количественно и не может быть выражено на языке “точных” естественных наук, не существует в реальности; так отрицается характер реальной сущности того, что включает в себя ценности, и это отрицает общество, которое, как прекрасно сказал Хорст Штерн, знает цену всего и не знает ценности ничего» [18, с. 33].
Речь вовсе не идет о том, чтобы поддержать попытки «реванша этики», вытеснить рациональное мышление из пространства его приложения. Проблема в том, что в любом обществоведческом исследовании или анализе ценностные и научные (автономные от ценностей) категории и критерии являются необходимыми инструментами познания, но лежат в разных плоскостях. Нельзя не устранить одну из этих частей когнитивной структуры, но нельзя их и смешивать в одном мыслительном акте.
М. Вебер писал об опасности для общественных наук смешения инструментов этики и научной методологии: «Для последней все дело только в том, что значимость моральных императивов в качестве нормы, с одной стороны, и значимость истины в установлении эмпирических фактов – с другой – находятся в гетерогенных плоскостях; если не понимать этого и пытаться объединить эти две сферы, будет нанесен урон одной из них» [19, с. 154].
Это – один из аспектов большой проблемы несоизмеримости ценностей. Эта проблема игнорировалась и в советском, и в постсоветском обществоведении, и этот пробел нашему обществу обошелся очень дорого. Этика и научное знание – две системы ценностей, обе жизненно важные. Ценности из этих систем несоизмеримы, их надо совмещать, не смешивая, – это сложные навыки. На практике в общественном бытии, особенно в переходные периоды, нравственные ценности подавляют ценности рационального знания, что позволяет доминирующей общности «репрессировать» ценности других общностей, которые не имеют средств защитить свои идеалы и интересы. Ценности «победителей» становятся законом жизни, подавленные общности распадаются и деградируют, части их уходят в «подполье», начинают бороться или даже мстить.
Таковы трагические периоды революций, такой период переживает сейчас и Россия. Господствующая общность, осуществляющая «капиталистическую революцию», названную реформой, следует своим радикальным ценностям, принявшим формы фанатизма. Она категорически отвергла ценности «побежденного большинства», что и погрузило Россию в кризис. Исключительно важную роль в этом процессе сыграла подчиненная роль научной рациональности в позднем советском и постсоветском обществоведении. Перестройка резко сдвинула неустойчивое равновесие в сторону «антисоветских» ценностей, облеченных в официальную идеологию и в доктрины трансформации политической системы, экономики и общественного строя.