Задача ограничить пространство рынка культурными и политическими заслонами очень сложна. Американский философ К. Лэш пишет: «[Рынок] оказывает почти непреодолимое давление на любую деятельность, с тем чтобы она оправдывала себя на единственно понятном ему языке: становилась деловым предприятием, сама себя окупала, подводила бухгалтерский баланс с прибылью. Он обращает новости в развлечение, ученые занятия в профессиональный карьеризм, социальную работу в научное управление нищетой. Любое установление он неминуемо превращает в свои образ и подобие» [130].
Но надо отдать должное – Запад приложил огромные усилия, чтобы нейтрализовать вирулентность «духа коммерции». Но ведь российские реформаторы не просто пренебрегли опытом этих усилий Запада, они подавляли даже попытки обсудить эту проблему. Так к рычагам и явной, и теневой власти просочились самые хищные слои и субкультуры рынка. Хорошо хоть фанатизм рынка не захватил широкие массы, они и стали буфером.
Какие угрозы России породил диктат «рынка»? Многие из них лежат на поверхности, и мы их лишь перечислим:
– коррупция госаппарата – «продажа частицы власти на черном рынке»;
– резкое сокращение инвестиций в основные фонды страны (капиталовложений в будущее) ради быстрой выгоды;
– внедрение идеологии потребительства и деформация культуры – сдвиг к «обществу потребления» со множеством разрушительных последствий (преступность, сокращение рождаемости, дезинтеграция общества);
– деградация культуры и рост массы обездоленных из-за коммерциализации образования и здравоохранения.
Скажем об угрозах менее очевидных, но уже в среднесрочной перспективе очень опасных. Есть формула: «То, что имеет цену, не имеет ценности». Резкое расширение зоны купли-продажи быстро снижает мотивацию населения на личные усилия по сохранению страны. Мы наблюдали, как жизнеспособность постсоветской России снижалась в 90-е гог. из-за падения этой мотивации.
Индикатором может служить отношение к службе в армии. Еще в 1988–1989 гг. армия была институтом, который пользовался очень высоким доверием граждан (70–80 %). Но уже в 1993 г. от службы уклонилось 80 % юношей призывного возраста, укомплектованность армии и флота упала до 53 %. В осенний призыв 1994 г. Сухопутные войска получили только 9 % необходимого числа призывников – «родная земля продается!».
«Власть коммерциантов» разорвала узы между большинством населения и государством. Практическое наделение олигархов властью подорвало гражданскую мотивацию. Вот вывод социологов в 2004 г.: «В период 1993–1997 гг. все параметры гражданской идентификации теряли силу вследствие отчуждения от государственных институтов и недоверия к властным структурам. В настоящее время высокий рейтинг Президента можно рассматривать как сугубо символический, поскольку доверие гаранту Конституции и законности не сопровождается уважительным отношением к государственным институтам власти: Думе, Правительству, органам правопорядка» [257].
Угроза жизнеспособности России возникла и от того, что, подняв к власти и собственности мещанство с его философией «мелкого коммерсанта», государство подорвало (если не пресекло) воспроизводство интеллигенции. Мещанство – ее антипод, экзистенциальный враг.
Историк и социолог О.К. Степанова пишет: «Антитезой “интеллигенции” в контексте оценки взаимоотношения личности и мира идей, в том числе – идей о лучшем социальном устройстве, являлось понятие “мещанство”. Об этом прямо писал П. Милюков: “Интеллигенция безусловно отрицает мещанство; мещанство безусловно исключает интеллигенцию”…
Интеллигенция в России появилась как итог социально-религиозных исканий, как протест против ослабления связи видимой реальности с идеальным миром, который для части людей ощущался как ничуть не меньшая реальность. Она стремилась во что бы то ни стало избежать полного втягивания страны в зону абсолютного господства “золотого тельца”, ведущего к отказу от духовных приоритетов. Под лозунгами социализма, став на сторону большевиков, она создала в конечном итоге парадоксальную концепцию противостояния неокрестьянского традиционализма в форме “пролетарского государства” капиталистическому модернизму» [258].
Страна не может быть «собранной» без достаточного числа людей с «трансцендентальной системой ценностей» – аристократов духа. В работе П.А. Сорокина «Человек и общество в условиях бедствия» он дает характеристику этого типа личности: «Люди с трансцендентальной системой ценностей и глубоким чувством нравственного долга обладают ценностями, которых не может у них отнять ни один человек и ни одна катастрофа. При всех обстоятельствах они сохранят ясность ума, чувство человеческого достоинства, самоуважение и чувство долга. Имея эти качества, они могут вынести любое испытание, каким суровым бы оно не было» [259].
Эти люди «внерыночного» типа были рассыпаны по всем социокультурным группам. Особенно важным их «резервуаром» стала интеллигенция – в этой социальной нише такие люди образовали сообщество с близким для всех их типом образования и рациональности, а также с внутренней информационной системой.
Их ценили и в Российской империи, и в СССР – хотя они часто были очень неудобны для власти, да и для общества. Поведение интеллигенции не раз приобретало взрывной характер из-за сочетания рационализма с глубокой, даже архаической верой. Об этом размышлял Достоевский, а Ницше даже ввел понятие об особом типе нигилизма – «нигилизм петербургского образца (т. е. вера в неверие, вплоть до мученичества за нее)».
В 1990-е гг. таких людей маргинализовали и в общности рабочих, и крестьян, и офицеров… Они или носят социальную маску конформиста, или ведут катакомбную духовную жизнь. А интеллигенция не устояла под натиском «рыночной экономики» и распалась как система.
Удивительно, что в буржуазный энтузиазм впала интеллигенция, которая всегда претендовала на то, чтобы быть духовной аристократией, хранительницей культурных ценностей России. Как получилось, что она вдруг оказалась охваченной мировоззрением мещанства и стала более буржуазной, нежели российская буржуазия начала ХХ в.? Еще более удивительно, что при этом в ней усилились и утопические, мессианские черты мышления. Быть мещанином и в то же время совершенно непрактичным – ведь это провал рациональности.
Как представляла себе интеллигенция свое бытие в буржуазном обществе, если бы его действительно удалось построить в России? Она как культурный тип там никому не нужна. Й. Шумпетер писал: «Буржуазное общество выступает исключительно в экономическом обличье; как его фундаментальные черты, так и его поверхностные признаки – все они сотканы из экономического материала» (см. [260, с. 184]). Напротив, русская интеллигенция – явление исключительно внеэкономическое. Сказано было много раз и вполне ясно: интеллигентность с рыночной экономикой несовместима.
Она могла и может существовать только в «культуре с символами» (Гегель), то есть в небуржуазном сегменте общества. Если бы интеллигенция, бурно поддержав Горбачева и Ельцина, сознательно желала бы своего уничтожения и растворения в массе ларечников и нищих – было бы странно, но логично. В этом было бы даже нечто героическое. Но наши интеллектуалы мечтали так и остаться аристократией, при государственной кормушке, служить «инженерами человеческих душ» – но чтобы вне их круга экономика была бы рыночной, а общество – буржуазным.
Интеллигенция всегда была связана с государством и существовала под его опекой, хотя и фрондировала против него. А в этот раз государство бросило ее на произвол судьбы, и ее сожрала «рыночная экономика». А.С. Панарин писал: «Буржуа в принципе стремится в такие пространства, где его асоциальные практики не получают должного отпора». Но этот отпор могли дать только совместно государство и сама интеллигенция.
В начале реформы в России встала национальная проблема рекрутирования и формирования совершенно новой для нашего общества и государства социокультурной общности – частных предпринимателей, владельцев капитала. К задаче сборки этой общности ни власть, ни общество не были готовы. Сложности этой задачи предвиделись уже в 1989–1991 гг., об этом предупреждали и западные социологи и философы, и ряд отечественных ученых. Однако в послевоенный период в мировой общественной науке были проведены интенсивные исследования процессов создания социокультурных групп, и российское обществоведение могло почерпнуть из этих исследований ценное знание.
В частности, было показано, что предпринимательство в любой культуре предполагает собой духовно-нравственный проект, а не только экономический. Это знание было категорически отвергнуто обществоведами, которые обеспечивали интеллектуальное обслуживание группы реформаторов Горбачева и Ельцина. За первые десять лет перестройки и реформы сервильное обществоведение много сделало, чтобы вообще устранить из мировоззренческой матрицы экономической элиты понятия греха и нравственности, заменив их критерием экономической эффективности.
Решение о методе создания общности бизнесменов было принято в закрытом порядке, ученые-«консерваторы» не были допущены к обсуждению. А в целом сообщество обществоведов как будто «не замечало» этой сложной проблемы, которую требовалось изучить и обсудить. Так был создан порочный круг, который надолго блокировал и возможность консолидации общества, и восстановление хозяйства, и модернизацию всего бытия России. В самой доктрине реформы была допущена фундаментальная ошибка: авторы доктрины игнорировали тот факт, что любой хозяйственный уклад имеет под собой определенную мировоззренческую основу. Ни в одной стране, которая проводила индустриализацию, не допускали возникновения частного предпринимательства, не связанного какой-либо этической системой.
Современный капитализм и буржуазное общество могли быть построены на Западе потому, что им предшествовало построение новой нравственной матрицы –