разгосударствление.
Одним этим было блокировано освоение и госаппаратом, и обществом большого мирового массива знания по проблеме приватизации. Ложное понятие искажает представление о реальности. Результат: частная собственность на промышленные предприятия не обрела легитимности, она воспринята населением как грабительская акция. Это нанесло и наносит колоссальный ущерб экономике (в частности, побуждает новых собственников продавать основные фонды, часто за бесценок, и любыми способами переводить выручку за рубеж).
В большом Всероссийском исследовании отношения населения к приватизации (май 2006 г.) сказано: «Самым существенным моментом в экономических, а стало быть, и в социальных, преобразованиях в России в последние пятнадцать лет явилось кардинальное изменение роли частной собственности в жизнедеятельности российского социума. Именно ее утверждение в качестве базовой формы собственности означало переход от одной общественно-экономической формации (так называемый “развитый социализм”) к другой (олигархический капитализм)… Очевидно, что главным инструментом [реформаторов] и в 1990-е годы, и в настоящее время является приватизация. Именно на ее основе была осуществлена небольшой группой номенклатурных чиновников экспроприация собственности государства и денежных средств населения…
Главным итогом приватизации, по мнению опрошенных, стало изменение общественного строя в России – не стало ни свободного, классического капитализма (только 3 % идентифицировали подобным образом общественно-государственное устройство страны), ни социально ориентированного рыночного строя (5 %), ни “народного капитализма” (2 %). Тот общественный строй, который сложился в России, большинство респондентов определяет как олигархический капитализм (41 %) и “криминальный капитализм” (29 %), который не защищает интересов простых людей, а проводимая государством политика не отвечает интересам большинства населения страны (так считают 67 % респондентов)» [188].
Приватизация создала непримиримые противоречия между новыми собственниками предприятий и большинством населения, возник глубокий раскол общества. Уже в 1994 г. вывод исследования был таков: «Нами по состоянию на 1994 год было показано, что по структуре ценностных ориентаций население России наиболее точно соответствовало социальной группе рабочих, униженных и оскорбленных проведенной в стране грабительской приватизацией» [292].
Серия опросов показала: воспринимают приватизацию как грабеж 75 % взрослых граждан. Режим Ельцина оскорбил нацию. Промышленность России – не просто богатство нации. Это жертва нескольких поколений на алтарь будущего: заводы были созданы и защищены потом и кровью.
Вот недавняя (2012 г.) оценка реформы 1990-x гг.: «На общественное настроение, возникшее после 1990-х, оказали решающее влияние даже не материальные потери, как бы они ни были велики, а обман… Ограбление со временем может забыться, но публичное унижение – глубокий психологический шрам, который постоянно напоминает о себе. Как писал в этой связи М. Вебер, «нация простит ущемление ее интересов, но не простит оскорбление ее достоинства». Проведенное в мае 2011 г. исследование по общероссийской репрезентативной выборке ИС РАН под руководством М. Горшкова показало: доля россиян, которые считают, что реформы были проведены во благо страны, по-прежнему исключительно мала – всего 6 %» [251].
Утопия постиндустриализма
Доводы в пользу деиндустриализации и приватизации промышленности сводились к тому, что после ликвидации плановой экономики и социального строя СССР Россия войдет в клуб «постиндустриальных стран». В этом убеждали видные обществоведы и близкие к ним публицисты. Академик Н.П. Шмелев сократил срок ликвидации промышленности до 20 лет. В важной статье 1995 г. он так трактует экономические перспективы России: «Если, по существующим оценкам, через 20 лет в наиболее развитой части мира в чисто материальном производстве будет занято не более 5 % трудоспособного населения (2–3 % в традиционной промышленности и 1–1,5 % в сельском хозяйстве) – значит, это и наша перспектива» [112]. Как могли российские обществоведы принять эти утверждения и их логику?!
Удивляет такой факт: российские обществоведы как будто не знали, что уже в 1980-е гг. в ходе дискуссий о постиндустриализме западные философы, экономисты и социологи пришли к выводу, что «постиндустриальное общество» нельзя считать новой формацией, что этот социально-экономический уклад существует лишь в лоне индустриальной системы и может рассматриваться как гипериндустриализм. А. Турен специально подчеркивал неразрывность связей постиндустриального общества с индустриальным обществом Нового времени: «Никто из даже наиболее горячих приверженцев понятия постиндустриального общества не отрицает, что оно может быть рассмотрено, хотя бы частично, как гипериндустриальное общество» [293, с. 412].
Более того, именно благодаря ускоренному развитию отечественной промышленности страны Запада могли территориально (!) переместить ее трудоемкую часть в зарубежные предприятия или отделения своих транснациональных корпораций. Но и там производство, использующее дешевую рабочую силу, остается частью той же самой отечественной промышленности.
Вот пример. В 1980-е гг., еще до создания промышленной системы США – Китай, предприятия США стали переводить свои сборочные цеха в специальную зону на севере Мексики. Там поставили особые заводы (maquiladoras), которые платят Мексике бартером, частью готовой продукции. Зарплата на этих заводах была в 11 раз меньше, чем в таких же цехах в США. Уже в начале 1990-х гг. на этих заводах производилось 33 % моторов и 75 % других важнейших компонентов автомобилей в США [100, с. 165]. Эту форму промышленной кооперации изучали и российские социологи.
В 2000 г. в Мексике насчитывалось уже около 2 тыс. сборочных заводов, на которых трудилось 1,34 млн рабочих. На эти заводы приходилось свыше половины экспорта страны. Для экономики США эти заводы были не только источником дешевой рабочей силы, но и «кризисонеустойчивыми» предприятиями, которые желательно иметь вне собственных границ. Так, при экономическом спаде в США в 2001 г. в Мексике было закрыто около 500 таких заводов и уволено 250 тыс. работников – без всяких социальных гарантий [294].
Пропагандируя утопию постиндустриализма, видные обществоведы постсоветской России демонтировали весь корпус знания, созданный в СССР при строительстве и применении плановой системы промышленности. Парадокс в том, что они игнорировали тот факт, что постиндустриализм и есть попытка обуздания стихии рынка методами планирования. Д. Белл писал в программной статье: «Национальное планирование возможно в следующих вариантах… Используя экономические матрицы входа-выхода – вроде тех, например, какие предложил В. Леонтьев, – можно выверять различные альтернативы экономической политики, с тем чтобы в точности уяснить воздействие правительственных решений на те или иные секторы экономики. В еще более радикальном варианте, который предложил советский экономист Л. Канторович, речь идет о создании национальной компьютерной системы, которая, регистрируя различные цены и распределение товаров, помогала бы определять отклонения от запланированных экономических целей и выявлять моменты диспропорционального использования ресурсов в различных секторах экономики» [295, с. 339].
Можно ли в научном сообществе делать вид, что эти соображения не стоят внимания?!
В России канонической работой, на которую принято ссылаться в рассуждениях о постиндустриальном обществе, стала статья В.Л. Иноземцева «Парадоксы постиндустриальной экономики» [296]. Рассмотрим кратко ее главные тезисы, которые действительно можно назвать парадоксами, но не постиндустриальной экономики, а ее фетишизации.
В.Л. Иноземцев пишет: «Постиндустриальное общество развивается на фундаменте всемерного использования потенциала, заключенного в прогрессе теоретического знания». Это утверждение не подтверждается ни логически, ни исторически. Тезис о примате одного типа знания (теоретического) можно принять как крайнюю абстракцию, но на таком вырожденном фундаменте не может развиваться никакое общество. Тезис просто неверен. Фундамент, на котором стоит постиндустриальное общество (как и любое другое), – сложная и обладающая большим разнообразием система знания. Теоретическое знание в ней является элементом, встроенным в контекст множества других типов знания и умений – в большую когнитивную структуру.
Далее В.Л. Иноземцев пишет: «Если информация, как и любой другой производственный ресурс, может выступать и выступает в качестве объекта собственности (property), и в этом отношении информационная экономика имеет сходство с индустриальной, то знания, в отличие от любого другого производственного ресурса, могут быть и являются лишь объектом владения (possession) и образуют базу для качественно новой хозяйственной системы».
Каким образом знания «образуют базу для качественно новой хозяйственной системы» – разве в «качественно старой хозяйственной системе» не было знаний? А в аграрном натуральном хозяйстве не было не только знаний, но и информации, поскольку она не была «объектом собственности (property)»? К чему вся эта схоластика?
В.Л. Иноземцев выдвигает странный тезис: «Вовлечение в процесс массового материального [индустриального] производства всё нарастающего объема сырьевых ресурсов, энергии и рабочей силы приводило к пропорциональному росту общественного богатства. Сегодня набирает силу иной процесс: использование знаний умножает результаты гораздо более эффективно, чем применение любого другого».
Что это значит? Ведь «вовлечение энергии и рабочей силы» было точно таким же «использованием знаний», как и сегодня. Переход к «вовлечению энергии» ископаемого топлива вместо энергии мускула привело не просто к нелинейному росту общественного богатства, а вызвало