имой для них техники в масштабах, достаточных для создания всемирной инфраструктуры.
До того, как Россия начнет переориентировать свое хозяйство на «сервисные отрасли, медиа и дизайн», она должна восстановить свою промышленность, подорванную проведенной в 1990-е гг. деиндустриализацией. А ведь восстановительная программа еще и не начиналась, о ней и речи нет в докладе!
В докладе поставлена странная цель, скрытая туманом: осуществить «переход от экономики спроса к экономике предложения».
«Экономика предложения» – это благозвучная замена одиозного термина «общество потребления». Но ни сейчас, ни в будущем нет никаких оснований переходить России (как и другим странам) от «экономики спроса» к «экономике предложения». Компонента экономики предложения (т. е. изобретения и производства совершенно новых благ) всегда была и будет в каждом общественном хозяйстве, начиная с родового строя. Но ни при каком постиндустриализме, ни в каком обществе не возникнет мысли заменить производство устоявшихся средств жизнеобеспечения инновациями.
Тем более эта мысль нелепа в России. Страна еще не обеспечена жизненно важными благами, чтобы бросить основную массу ресурсов на изобретение и производство интригующих новшеств. Эти необычные «предложения» элита и так покупает себе за границей. В России именно базовый массовый спрос обеспечивает более сильные мотивы к инновации и развитию, нежели изощренное предложение в пресыщенном обществе потребления.
Далее говорится в докладе, что «переход к экономике предложения невозможен без роста внутренней конкуренции… Только высокий уровень конкуренции может создать реальный спрос на инновации».
Это утверждение неверно ни логически, ни исторически. Подъем инновационной активности, как правило, наблюдается именно на стадии выхода из кризиса в обществах, переживающих массовое чувство солидарности – разного типа в разных культурах (примеры: СССР 30—50-х гг., США после Великой депрессии, Германия и Япония после Второй мировой войны, Южная Корея и Тайвань после кризисов 50-х гг.).
В современном российском обществе, которому требуется консолидация для преодоления разрухи, более эффективные формы хозяйства складываются на основе кооперации и взаимопомощи, нежели внутренней конкуренции. Конкуренция – эффективный механизм, который преследует иные цели, и представление о ней у авторов доклада мифологизировано.
Замечательна оговорка, сделанная в докладе: «Активное и масштабное разворачивание институциональных реформ в последние годы натолкнулось на ограничения системы, неготовой воспринять и “переварить” многие новые нормы».
Изучение истории множества реформ привело к лапидарному выводу: «Реформа, не учитывающая ограничения системы, обречена на провал»[58]. Как будто этот вывод зашифрован в докладе.
Доклад создает утопический, совершенно нежизненный образ «класса креативных профессионалов», который якобы и станет локомотивом прогресса. Средством срочного создания креативного класса должны служить деньги, «конкурентоспособная (?) оплата труда». Вот что говорится в докладе: «Необходимый вклад государства в формирование класса креативных профессионалов – конкурентоспособная оплата труда в бюджетном секторе» [191].
Эта классовая риторика (средний класс, креативный класс) в среде обществоведов удивляет. Чем эти общности объединены, каково их мировоззрение – каковы индикаторы и критерии, чтобы эти слои можно было назвать классом, т. е. социокультурной системой? Ведь в социологии и политической философии категория класса и модели его интеграции и дезинтеграции довольно хорошо разработаны.
Некоторые социологи указывали на неадекватность этих понятий, вводимых в дискурс экспертного сообщества и политиков, – никакого ответа. Так, Р.Х. Симонян, видный социолог, пишет: «Средний потребительский слой в нынешней России не может осуществлять функцию социального стабилизатора, определенную М. Вебером. Сегодня четверть этого «стабилизатора» склоняется к эмиграции, а три четверти надеются отправить своих детей жить за границу. У среднего потребительского слоя нет ни классового самосознания, ни классовых интересов, ни классовой солидарности, ни других основополагающих признаков класса. Нельзя отождествлять статистическую группировку и исторически сложившееся стабильное социальное образование. Это – принципиально разные общественные категории…
За последние 20 лет в России произошла чудовищная концентрация доходов, и коэффициент Джини удвоился. Столь масштабная социальная поляризация в такое короткое время – чрезвычайно редкое явление в новой истории» [251].
Эти туманные и нелогичные рассуждения о креативном классе и экономике впечатлений показывают, что кризис обществоведения не отступает, а выгрызает разрозненные зоны рациональности. В этом процессе подтверждение лояльности «курсу на постиндустриализм» стало для обществоведов обязательным ритуалом. Даже разумные и важные суждения приходится декорировать риторикой модернизации и информационного общества.
Вот актуальная статья о проблемах модернизации другого видного социолога, члена-корреспондента РАН Н.И. Лапина [303]. Но терминология и показатели из понятий «постиндустриализма» разделяют текст статьи, ее важные тезисы не соединяются воедино. Озадачивает уже первый тезис: «К 2010 г. Россия, в целом оставаясь модернизационно среднеразвитой страной (71 балл), вступила в начальную фазу вторичной, информационной стадии модернизации и поднялась с 31-го на 29-е место. В 2006–2010 гг. Россия опередила Венгрию и Латвию. На пути к модернизационно развитым странам впереди нее шесть среднеразвитых стран: по возрастанию индексов – Греция, Чехия, Кувейт, Эстония, Италия, Португалия».
Что за система баллов, как понять, что Кувейт оставил далеко позади Россию в процессе модернизации? Разве можно принять такой формальный подход? Что понимается под модернизацией?
Состояние России излагается так. Большинство регионов «не смогло войти в фазу перехода к вторичной модернизации (ВМ) из-за высоких барьеров входа в эту фазу. Требуются: низкая доля сельского хозяйства в ВВП (не более 5 %), низкая доля занятости в этом сегменте экономики (не более 10 %). Фаза зрелости ВМ предполагает, что доля материальной сферы (сельское хозяйство и промышленность) в ВВП и занятость в этой сфере не должны превышать 20 %…
В ходе информационной модернизации основным создателем ВВП становятся производство и использование информационных технологий. Но в постсоветской России снижение доли аграрного и индустриального секторов в ВВП – результат не взаимосвязанного прогресса всех трех секторов, а следствие разрушительной деиндустриализации 1990-х гг. …Поскольку эта деформация в России не преодолена, фиксируемый рост социоэкономической модернизированности в ее человеческом измерении во многом дисфункционален».
Кто и как обосновал, что «доля материальной сферы (сельское хозяйство и промышленность) в ВВП и занятость в этой сфере не должны превышать 20 %»? Каким образом Россия могла бы уцелеть с такой структурой хозяйства? Ведь она не печатает долларов, не имеет сети ТНК и «внешнего пролетариата» – рабочей силы 1200 млн человек сходной с Западом квалификации при средней цене ниже в 10–15 раз, чем на Западе.
И вот вывод с благими пожеланиями: «Пришло время осуществить выбор конкретного, современно-цивилизованного и в то же время национально особенного варианта капиталистического общества, учитывающего тенденции российской истории, ценности и интересы населения страны.
Следовательно, речь идет не об отмене совершившейся приватизации, а о ее легитимации путем ограничения действий собственников социально ориентированными нормами» [303].
Нет, никак не получится капиталистического общества, «учитывающего тенденции российской истории, ценности и интересы населения страны». Придется ломать и традиции истории, и ценности, и интересы населения страны. Хватит ли на это силы?
Поскольку главной стратегической идеей доклада является переход России к постиндустриальной экономике, большое место в нем отведено науке. Этот раздел полон принципиально ошибочных суждений, которые можно объяснить только идеологической заданностью всех тезисов. Авторы пишут: «В 2015–2020 гг. акцент рекомендуется перенести на опережающее развитие конкурентоспособных на мировой арене направлений фундаментальных и поисковых исследований, современных форм организации ИР, инфраструктуры науки на прорывных направлениях».
«Конкурентоспособные» научные направления – термин, приемлемый только в идеологизированной публицистике. Но не будем спорить о терминах, главное, что «успешные» научные направления – это не изюм, который можно выковыривать из булки. Как только они утратят поддержку «заурядных» направлений, вместе с которыми они только и могут существовать, от их «конкурентоспособности» не останется и следа. Такая нечувствительность к сути систем просто поразительна. Точно так же любое научное направление включено в большую познавательную систему, и намерение сосредоточить средства науки «на прорывных направлениях» в лучшем случае наивно.
Вот еще фантастическая сентенция из сферы научной политики: «Отечественная наука продолжает функционировать в рамках традиционной (индустриальной) модели, не отвечающей современным реалиям и характеризующейся доминированием самостоятельных научных организаций, обособленных от вузов и предприятий… Почти ¾ организаций, выполняющих исследования и разработки (ИР), находятся в собственности государства… Наращивание бюджетных расходов на науку не сопровождается адекватным вкладом бизнеса: напротив, доля предпринимательского сектора в финансировании ИР в 2000–2009 гг. сократилась с 33 % до 27 % (в среднем в ОЭСР – 65 %)».
Что значит «отечественная наука не отвечает современным реалиям»? Чьим реалиям она не отвечает – реалиям США, Кувейта или Китая? Отечественная наука России соответствует именно отечественным реалиям – разве может быть иначе? Разумная стратегия как раз и должна предложить образ действий государства, чтобы отечественные реалии изменялись в желаемом направлении, но так, чтобы при этом не гибли системы типа промышленности, культуры или науки.