Как это все поверхностно! Насколько глубже и шире смотрели тогда на этот вопрос сами «опрошенные». Но воплощение в практику новых «теорий» привело к фундаментальному сдвигу в социальных отношениях и в культуре – повороту России к большим внешним заимствованиям.
Придя к власти, реформаторы собрали колоссальные денежные средства: были прекращены война в Афганистане и гонка вооружений; были прекращены инвестиции в основные фонды (за годы реформ из расходов на основные фонды недовложено относительно 1990 г. около 12 трлн долл.) и сокращены расходы на науку и социальные службы; были конфискованы сбережения населения размером 450 млрд долл.; были резко снижены зарплаты и пенсии; продан золотой запас страны.
Но, видимо, жить в долг было условием «стать своими» для Запада. Экономисты уже в 1988 г. стали настойчиво пропагандировать жизнь в кредит – сделать большие внешние заимствования, а отдавать долги государственной собственностью. Начальник аналитической службы Московской межбанковской валютной биржи В.В. Симонов описывает процесс сползания в долговую яму: «Соответствие суммы долга экспортным возможностям и ресурсам [СССР], строгое соблюдение платежной дисциплины обеспечили стране репутацию первоклассного заемщика, ее кредитный рейтинг был высок и стабилен.
Ситуация резко изменилась начиная с 1988–1989 гг. С одной стороны, это было вызвано давлением дефицита… с другой стороны, многие западные государства выразили желание давать СССР кредиты “под Горбачева”, преследуя при этом и собственные экономические и политические цели» [316].
РФ втянулась в качественно новый этап. Она стала уже брать займы «зависимого типа». В 1993 г. внешний долг РФ составил 81,5 млрд долл. В.В. Симонов пишет: «Наметившаяся тенденция к удлинению сроков кредитования свидетельствовала о том, что руководство страны стало склоняться к попыткам переноса центра тяжести решения долгосрочных проблем экономики на внешние источники финансирования. При этом внешние заемные средства предоставлялись стране на обычных коммерческих условиях международного рынка ссудных капиталов, и попытки представить эти кредиты как помощь развитию выглядели весьма наивно и в советское, и в ближайшее постсоветское время. Более того, страна получала внешние займы и кредиты на условиях, гораздо более жестких, чем страны с аналогичным уровнем обремененности внешним долгом[61]. Указанный рост заимствований не сопровождался разработкой сколько-нибудь реальных долгосрочных стратегий использования и погашения задолженности…
Как государство с явно невысокой платежеспособностью, которое не в состоянии выполнять обязательства по обслуживанию задолженности, Россия столкнулась со всеми последствиями кризиса долга: с отсрочками платежей, реструктуризацией задолженности в рамках Парижского и Лондонского клубов и, наконец, со стабилизационными программами МВФ» [316].
Уход государства из экономики и отсутствие жесткой этической платформы у новых собственников капитала сдвинули хозяйство к спекуляциям и росту долга. Только что Россия выбралась из финансового кризиса 2008–2010 гг., истратив на спасение банков большую часть накопления (и видимо, утратив часть активов), – и опять банки и предприятия набрали за границей долгов. Внешний долг России в 2012 г. вырос до 624 млрд, а в 2014 г. – до 729 млрд долл.
При разгуле заимствований даже у таких крупных корпораций, как «Русал», резко снижается запас прочности. Колебание цен на алюминий и небольшой убыток в 2012 г. (55 млн долл.) привели владельцев «Русала» к решению о сокращении производства и закрытии четырех заводов. Долг «Русала» уже составлял 10,7 млрд долл. Чтобы получить на Западе кредит для рефинансирования долга, «Русал» должен был отправить принадлежащие ему 25 % акций «Норникеля» на депозит на Кипре [312].
Более того, за последние 10 лет в «среднем классе» России укоренилась культура жизни в кредит (рис. 16). Одно это подрезает основание программы реиндустриализации: она может быть выполнена только при мобилизации всех ресурсов, которая возможна лишь при «отложенном вознаграждении», что есть антипод жизни в кредит.
Соблазн кредита сильно изменил тип мышления и шкалу ценностей существенной части граждан, особенно молодежи. Их впустили в «общество потребления» в момент кризиса и деградации производства – втянули в «революцию притязаний». Буржуазное общество создало целую индустрию производства потребностей на экспорт, и это стало важным оружием колонизаторов.
О.Н. Яницкий, представляя структуру современных войн с точки зрения социологии, выделяет как один из важнейших типов оружия информационное воздействие на сознание и систему ценностей населения. Он пишет: «Мои коллеги до сих пор не осознают того факта, что начавшееся в 1991 г. внедрение в массовое сознание россиян потребительской идеологии и соответствующего уклада жизни имеет далеко идущие негативные социальные последствия» [313].
Вот наша общая беда: сообщество обществоведов в массе своей до сих пор не осознает, что внедрение в массовое сознание россиян потребительской идеологии разоружает наше общество в условиях начала мировых «гибридных» войн. Ведь один этот факт говорит о неадекватности методологической основы нашего обществоведения!
Рис. 16. Кредиты физическим лицам в России, млрд руб.
Разные народы по-разному закрывались от экспорта потребительской идеологии, сохраняя баланс между структурой потребностей и реально доступными ресурсами для их удовлетворения. При ослаблении этих защит происходит, по выражению Маркса, «ускользание национальной почвы» из-под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в центрах мирового капитализма. Такие народы он сравнил с аборигенами, чахнущими от европейских болезней. Россия оказалась перед угрозой «зачахнуть», превратившись в слаборазвитое общество.
За годы реформы в России в три раза сократилось число тракторов и в три раза увеличилось число личных легковых автомобилей. Средства, предназначенные для инвестиций в структуры восстановления и развития, проедаются нынешним поколением (рис. 17).
Рис. 17. Индекс капиталовложений в основные фонды и розничного товарооборота в России, 1990 = 100
Сейчас в России непогашенные кредиты есть у 39,4 млн человек – это более половины экономически активного населения страны. Согласно прессе, в России начались массовые социальные дефолты – более 5 млн человек не платят по кредитам. Их долги перед банками достигают 1,3 трлн руб. [315]. Возникла еще одна общность с плохим социальным самочувствием.
Результат известен: разведенные реформой части общества уже осознали наличие между ними пропасти. «Системный» раскол прошел по экономическим, социальным и мировоззренческим основаниям. Резко изменились социальный статус и образ жизни рабочих. Большая часть их прошла через тяжелый период безработицы[62]. Дискредитирована сама профессия рабочего – удар по основному производству России. Культурная травма привела к резкому снижению ценности труда в сознании.
Заключение
В конце 1980-х гг. была создана и силой авторитета гуманитарной интеллигенции навязана обществу аномальная методологическая парадигма. В ней стали господствовать ориентация не на достоверность и истину, а на «высшие цели» – корпоративные и групповые интересы. Были нарушены фундаментальные нормы научной рациональности. На языке этой парадигмы, с ее логикой и мерой стала также мыслить и изъясняться основная масса преподавателей и подготовленных ими дипломированных специалистов – а затем и политики, бизнес-элита, СМИ.
Как можно преподавать студентам, чего от них можно требовать? Студент-политолог боится прикоснуться к политике, даже к самому безобидному ее проявлению, студент-социолог бежит от социального факта: им уже вбили в голову: чем угодно занимайтесь, но не касайтесь российской реальности. Перманентная революция и есть хаос, к которому человек науки в принципе не может приспособиться. Поколение за поколением наших обществоведов обучают в такой уродливой парадигме, что уже не стоит вопроса ни об истине, ни об идеологии, все смешано в кашу – ризому. Сказано: «У ризомы нельзя выделить ни начала, ни конца, ни центра, ни центрирующего принципа (“генетической оси”), ни единого кода».
В обществоведении произошла деградация всей системы познавательных средств, на которой собирается интеллектуальное сообщество. Это значит, что в настоящее время российское общество не обладает коллективным субъектом научной деятельности в области обществоведения и трансляции знаний из этой области во все сферы общественной практики. Отдельные личности, пытающиеся сохранить или возродить нормы научной дискуссии, не могут заменить национального сообщества. Результаты их работ не обсуждают, публикации не читают или читают «про себя». Коллеги, влившиеся в мейнстрим, даже не критикуют эти публикации и суждения – негласная установка требует не дискуссии, а замалчивания.
Только профессиональное сообщество может выработать, задать и поддерживать всю систему норм, регулирующих получение, проверку и движение научного и вообще рационального знания о предмете. Для этого требуются соответствующая социальная организация, профессиональная «полиция нравов» и дееспособная система санкций. Ничего этого в постсоветском обществоведении нет – самые тяжелые нарушения норм научности (по ошибке или по недобросовестности) не влекут за собой не только формальных профессиональных санкций, но и никакой реакции.
Сначала в среде обществоведов, а затем во всей общности, которую называли интеллигенцией, парализована критическая мысль. Группы радикальных реформаторов (типа ГУ-ВШЭ или ИНСОРа), да и «несистемная оппозиция» типа аудитории «Эха Москвы» и «Новой газеты», вовсе не критикуют принципиальных положений массивного общественного процесса, порожденного в 1990-е гг., – они требуют от власти: «Дальше! Быстрее, быстрее!» Правящее меньшинство, следуя административному инстинкту, довольно молчанием общества, а критики из ИНСОРа или «Новой газеты» даже полезны – демок