Михаил Васильевич давно готовился к этой минуте. Он спокойно обвел глазами публику и, как бы приглашая обратить ее внимание на сияющий за окнами летний день, начал:
— Лицезреть натуру, когда она соков земных преисполнена, — есть дух восхищающее зрелище. Сколь же сладостно ожидать плодов от сей натуры, награждающей труд земледельца и поселянина.
Начало речи понравилось. К чему, однако, клонит оратор?
— Но все сии блаженства могут быть несравненно приумножены…
Ломоносов нарочно оборвал фразу. Быть может, он вспомнил Спасские Школы и Крайского, как тот учил ораторскому искусству. Михаил Васильевич в самом деле уловил на многих лицах напряженное ожидание: как же можно увеличить дары лета? Поливать огород чаще, что ли? И он раздельно и четко повторил первую половину фразы, соединив ее со второй, прозвучавшей непривычно:
— Но все сии блаженства могут быть приумножены… ежели познать внутренние свойства материй, нас окружающих.
Слушатели переглянулись. Разве можно познать то, что сокрыто? А тем временем человек с широким русским лицом спокойно и неторопливо говорил:
— Источник сего познания — наука, физикой прозываемая. Причины же и свойства явлений натуральных основаны на опытах. Ведомо ли высокочтимым дамам и господам, что воздух имеет вес? Я могу это доказать.
Разумовский слушал с нескрываемым любопытством. Но не все ему было понятно. На лице его промелькнула досада. Шумахер и его друзья — адъюнкт Теплов и ученый библиотекарь Тауберт — переглянулись со злорадством.
Ломоносов ничего не замечал. Да и какое ему сейчас дело дс Шумахера и его компании!
Михаил Васильевич положил под стеклянный колпак пустой бараний пузырь. Потом выходную трубку колпака соединил с поршневым насосом и стал вращать колесо, приводившее поршень в движение.
— Выкачиваем из колпака воздух, — пояснил он. — Теперь следите за бараньим пузырем.
Пузырь стал, к удивлению зрителей, надуваться, превращаться в шар и, наконец, заполнил почти все пространство под колпаком.
Некоторые зрители даже привстали, чтобы лучше видеть. На них зашипели сидящие сзади.
Ломоносов приказал служителю унести приборы, дабы они не отвлекали внимания. И приступил к заключению:
— Итак, господа, что же произошло и какой вывод из сего следует?
В зале стояла тишина, даже дамы прекратили шептаться.
— Когда я выкачал воздух, он перестал давить на пузырь, и потому малое количество его, которое было в пузыре, стало шириться, расти. Итак, мой опыт сразу два закона явил. Первый: воздух имеет вес, иначе на пузырь не давил бы. И второй закон: воздух расширяется и упругость имеет, ибо пузырь, вы сами видели, наполнился и округл стал.
Юный президент был озадачен и, как школяр из Спасских Школ, приоткрыл пухлый рот. Как все просто! Вскочил и подбежал к Ломоносову. Физиономии Шумахера и его сподручных вытянулись. Л Разумовский хлопал Ломоносова по плечам, забыв всю светскость, с таким трудом воспитанную Тепловым в заграничных вояжах. Возле Ломоносова тотчас же образовался кружок придворных, хваливших его на все лады. Поодаль стояли офицеры шляхетного корпуса и высшие морские чины. При свите Разумовского они не решались подойти ближе, но на лицах их светился восторг.
Профессора вели себя по-разному. Рихман, улыбаясь, кивал Ломоносову продолговатой головой. Миллер сидел в задумчивости, а пять-шесть стариков, обычно надменных и никого не замечавших, сейчас возбужденно переговаривались по-немецки.
Дамы откровенно скучали и с неудовольствием ожидали толпившихся вокруг Ломоносова кавалеров. С той минуты, как на стол были поставлены колпак и насос, они ждали необыкновенных фокусов, вроде тех, что показывали заезжие иллюзионисты. И такое разочарование!
Лишь одна с сияющим лицом робко стояла у стены. Но именно к ней и подошел Ломоносов, когда ему удалось выбраться из круга.
— Позвольте представить вам, ваше сиятельство, мою жену, — сказал он Разумовскому, покровительственно взявшему его под руку.
Лиза покраснела и поклонилась.
Лиза была довольна. Она еще плохо понимала по-русски. Но видела, как Ломоносова после лекции окружили влиятельные вельможи, как поздравлял его Разумовский, и поняла: муж наконец-то получил признание!
Чувствовал себя счастливым и Ломоносов. И хотя следующие лекции откладывались из-за дворцовых праздников, начало было положено. Никто еще не ставил публично подобных «експериментов». Как огонь по шнуру побежит об этом весточка. А это значит, что непременно найдутся люди, которые захотят увидеть еще и другие опыты, постичь иные законы. Они придут к нему!
В августе 1747 года Ломоносов переселился в более просторную квартиру. Правда, находилась она в том же старом доме. Но в ней было пять покоев. Потолки и полы ветхие, зато в каждой комнате изразцовая голландская печь, стены обиты красными и зелеными шпалерами[42].
Вскоре во дворе дома началась постройка долгожданной химической лаборатории. Бесконечно обивал Михаил Васильевич пороги разных ведомств и, уговаривая, убеждая, отпускал порой горькие шутки:
— Какой же я профессор химии? Я без лаборатории, что астроном без обсерватории!
Строительство подвигалось, как тогда говорили, «с превеликим скрыпом».
Только шесть с половиной сажен в длину, пять в ширину и менее семи в высоту занимало здание первой химической лаборатории в России. Всего одна комната и была в ней. Но мал золотник, да дорог!
Владычествовал в ней перегонный куб. Ломоносов сам соорудил его из огромной бутыли. Мастеровые облицевали куб медью. К верхней части плотно привертывалась такая же медная крышка с выбитым на ней затейливым травяным орнаментом.
Печи топились древесным углем, огонь раздували мехами. На полках живописно расположились десятки колб, реторт, мензурок, пузырьков белого и зеленого стекла, ступки для толчения всевозможных химикатов, воронки для переливания жидкостей и еще какие-то замысловатые чашечки, формочки, скляночки. И весы: простые торговые, ручные аптекарские, пробирные, серебряные. Все выверенные с точностью до унции[43].
Ломоносов проводил в еще недостроенной лаборатории целые дни. Работал и вечерами при неровном пламени свечей.
Однажды заглянул к нему Виноградов. Ломоносов, одетый в колпак и старую хламиду, возился у тиглей.
— Да ты как алхимик, что колдует над своими снадобьями в поисках золота, — улыбнулся Митяй.
Михаил Васильевич вытер руки.
— Что не видно тебя?
Виноградов покраснел.
— А, понимаю… И у тебя, брат, зазноба? Ну что ж, давно пора!
— Не только в том дело, — смущенно стал оправдываться Виноградов. — Задумал я фарфор добывать из глины. Не все ж его в других странах получать. Опробовал наши глины отечественные и с помощью химии получил-таки, кажется, минеральную массу, ни вязкостью, ни цветом иноземной не уступающую. О том специмен подал.
— Рад душевно за тебя! Коль чем помочь смогу, готов! Ученый немец Либих пишет, что химия всего-навсего служанка лекарей, для которых приготовляет рвотные и проносные снадобья. Ну уж нет! Химия — наука подлинная. Ее триумф еще впереди!
Ломоносов отошел к окну, вернулся и продолжал:
— Великая задача химии, как и физики, — познать непознанные, скрытые движущие силы материи, чтобы управлять ими. А желаемых тайностей достигнет лишь тот неусыпный натуры рачитель, который научится в химии через геометрию вымеривать, через механику развешивать, а через оптику высматривать!
Тем временем возобновлялись публичные заседания Академии наук, устраивать их решили трижды в год. 6 сентября 1749 года с «Похвальным словом» императрице Елизавете Петровне должен был выступить Ломоносов, а с докладом «Происхождение народа и имен российских» — профессор истории Миллер. Однако из Москвы, где пребывал в те дни двор, пришло распоряжение Разумовского: с заседанием повременить.
Шумахер встревожился и стал выискивать причину отсрочки. «Уж не в докладе ли Миллера», — подумал он и спешно поручил четырем профессорам и двум адъюнктам освидетельствовать сочинение историка.
Прежние заслуги Миллера были бесспорны. Десять лет самоотверженно собирал он в Сибири старинные грамоты, нашел в Тобольске замечательнейшую «Сибирскую летопись» Ремезова, написал ценный труд «История Сибири». Однако, объясняя происхождение и название русского народа, он ухватился за так называемую норманскую теорию умершего десять лет назад петербургского академика Готлиба Байера. Вслед за Байером он утверждал, что первыми русскими князьями были варяги, пришедшие с дружинами из Скандинавии. Они, мол, принесли и слово «россы» — так называлось будто бы одно из шведских племен.
Ломоносова глубоко возмутила эта неправда. В своем отзыве он писал, что доводы Миллера «темной ночи подобны». «На всякой почти странице — русских бьют, грабят, благополучно скандинавы побеждают…», «если бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал толь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлял».
Недаром еще в Киеве изучал Ломоносов летописи и другие исторические свидетельства. И теперь он развернул перед Миллером цепь бесспорных доказательств самобытного происхождения славян. Они не обращались к варягам, ибо у них были свои храбрые военачальники. Подробно перечислив, где какие славяне жили и на каком славянском языке говорили, он заключал:
«А чтобы славянский язык толь широко распространился, надобно было весьма долгое время и многие веки, а особливо, что славянский язык ни от греческого, ни от латинского, ни от другого какова известного не происходит».
Рассуждения Миллера были вредны: они сводились к тому, что русский народ всем (и даже своим названием) обязан иноземцам. Вслед за Байером Миллер выводил слово «Русь» от шведских «россов», «Владимир» — от «Валтмара», а «Всеволод» — от «Визавальдура».