— Позвольте полюбопытствовать, что привело вас сюда?
От неожиданности офицер растерялся, но быстро нашелся:
— Я, ваше сиятельство, с детства люблю море и небо. По морям плавать доводилось, а вот карту звездного неба зрю впервые.
— Ну, уж только не сиятельство… Ваша любознательность, друг мой, весьма похвальна. Вы никогда здесь прежде не бывали? Ну что ж, если вы такой любитель звезд, войдемте в этот арбуз.
Теперь невольно улыбнулся офицер. Глобус и в самом деле походил на большой взрезанный арбуз. Эту иллюзию придавала ему дверца, к которой вело несколько ступенек.
Ломоносов широким жестом пригласил офицера пройти вперед. Тот открыл дверцу и замер. Все походило на таинственную сказку. Свечи озаряли стол с маленьким глобусом. Внутренняя же сторона большого изображала синее небо, усыпанное крупными золотыми звездами. Созвездия были представлены знаками зодиака — фигурами медведицы, рака, водолея, змеи, девы, козерога.
Михаил Васильевич пошарил в стене — и вдруг «небо» сдвинулось с места, светила и причудливые фигуры поплыли мимо столика. Обернувшись пять или шесть раз, «небо» остановилось на прежнем месте.
— Архимедов винт, — пояснил Ломоносов. — А сделали его по чертежам великого грека наши русские механики. Но поговорим о плаваниях, коль морской вы офицер. Недавно я рукопись Степана Крашенинникова прочитал, называется «Описание земли Камчатки». Автора ее знаю преотлично — человек смелости необыкновенной, ученый пытливый и наблюдательный. Книгу его через академические рогатки протащу и напечатаю непременно, чего бы мне ни стоило. Но не одному Крашенинникову честь и хвала — путь ему указали прежние мореходы. Славен адмирал Беринг, что начал плавание при Петре Великом и окончил его через пять лет. Жаль только, что Вольтер в своей «Истории Петра Великого» ни словом не обмолвился об Алексее Чирикове, который на корабле «Святой Павел» достиг Северной Америки на сутки раньше Беринга. Велики заслуги и других русских морских офицеров, отправленных для описания северных берегов сибирских, — Малыгина и Скуратова, Прончищева и Минина, братьев Лаптевых…
Ломоносов круто повернулся к собеседнику.
— Ну, а вы где плавали и каковы ваши намерения? Офицер заслушался и не ожидал вопроса.
— Я-то что же, — наконец ответил он неуверенно. — Учился в Англии, а плавал лишь по морю Балтийскому. Увидеть далекие северные и восточные наши земли очень хотел бы. Да ведь я лицо подневольное…
— Не будьте маловером. Только дерзкие мечты сбываются! Может, сама судьба свела вас со мной. Я теперь Географическим департаментом ведаю. Имя-то как ваше? Чичагов Василий? Приходите ко мне завтра в департамент. Много у нас дел. Расскажете про свои путешествия, вместе уточним карты и лоции. Такие сведущие люди для нас, составителей карт морских, сущий клад. Погодите… Спросить забыл, знаете ли, кто я?
— Как же не знать! Среди офицеров шляхетного корпуса мой друг оказался, он пригласил меня на речь вашу и эксперименты. Никогда их не забуду!.. Да и кто в Санкт-Петербурге вас не знает!
С той поры вечерами засиживался Михаил Васильевич с Чичаговым в одном из кабинетов Географического департамента. Приходили и приятели Чичагова — офицеры морские, и Ломоносов вел с ними беседы, слушал рассказы, кое-что записывал, показывал свои приборы. И однажды сказал:
— Представил я в Морскую комиссию «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного прохода Сибирским океаном в Восточную Индию». Вы понимаете, что сим сочинением хочу я побудить правителей наших великую северную экспедицию учинить и как бы подсказываю ее путь. Корабли должны быть оснащены всеми этими приборами, кои изготовляться будут в надлежащих мастерских. Ну, а во главе судов, думаю, поставят по моим ходатайствам некоторых из вас.
Офицеры опешили. И во сне не снилось такое счастье.
А Ломоносов продолжал:
— Безвестные россияне в оные края на промыслы ходили, почитай, лет двести назад. Казак Семен Дежнев и холмогорец Федот Алексеев из устья Колымы — смотрите на эту карту — проплыли в Анадырский залив, чем доказали существование прохода морского из Ледовитого океана. Амос Корнилов, промышленник, пятнадцать раз был на Груманте[50]. С северной стороны Шпицбергена, говорил он мне, перелетают гуси через высокие, льдом покрытые горы: из сего явствует, что далее к полюсу довольно пресной воды для питья и плавания. Иные мореходы погибли — Василий Прончищев с женой, Петр Ласиниус, — но вечно будет жить их подвиг. А вы? Готовы ли сложить во славу великой отчизны нашей, если уж так придется, свои головы?
Все ответили:
— Готовы.
— Верю вам, друзья. Обрадовали вы меня. Порадую же и я кое-кого из вас. Василий Чичагов! Назначены вы помощником главного командора архангельского порта.
Чичагов поклонился.
— Вы недовольны?
— Доволен, Михаил Васильевич. Знаю, вам обязан этим. Но как же плавание?
— Э, друзья мои! Хлопотать за вас буду, как обещал. И слово сдержу. Но колеса колымаги нашей государственной поворачиваются с превеликим скрыпом. Уж наберитесь терпения — оно вам ох как пригодится там, во льдах!
…И настал день, когда Ломоносов опять созвал всех в департамент. Приехал вызванный из Архангельска в Петербург Чичагов. Когда все собрались, Ломоносов провозгласил:
— Сим объявляю, что усилия наши даром не пропали. Морская российских флотов комиссия признала «обретение Севере Восточного морского пути желательным». Для снаряжения нашей экспедиции отпущено двадцать тысяч рублей. Чичагов Василий его императорского величества указом начальником экспедиции назначен, а вы, Николай Панов и Василий Бабаев, — помощниками его. И закладывают в Архангельске суда: «Чичагов» — девяносто футов длины, «Панов» и «Бабаев» — по восемьдесят два фута. Ура!
За шкафом кто-то с шумом открыл бутылку. Служитель академический вынес поднос с четырьмя бокалами, полными искристого вина. Выпили за успех задуманного предприятия.
— Экспедиция наша секретной считается, — сказал Ломоносов, обнимая на прощание каждого. — Ее приказано называть «Экспедицией о возобновлении китовых и других звериных и рыбных промыслов». О ней ни слова — ни свату, ни брату! Помимо матросов, на каждый корабль наймете десять человек поморов из Архангельска и Мезени. Зовут их у нас в Холмогорах торосовщиками, потому что для ловли тюленей ходят они на торосы. Народ привычный ко всему, бывали и в зимовьях и заносах. Такие и сами не пропадут и других выручат. Ну, а ежели судну приключится несчастье от шторма или какой другой причины, то, видя неизбежную погибель, бросайте в море журналы, закупоренные в бочках. А бочки на тот случай иметь готовые, с железными обручами, заколоченные и засмоленные. И объявите по кораблю всем: ежели кто в сем путешествии от тяжких трудов, от несчастия или болезни умрет, жене до замужества и детям малым будут давать прежнее жалованье. Да хранит вас священный флаг российского флота!
Был март 1765 года. На троне восседала уже новая императрица — Екатерина Вторая.
Эпилог
Михаил Васильевич еще раз потрогал дверь академической канцелярии; заперта! Опять Разумовский опаздывает, а уже десятый час. Покойный же Шумахер приходил точно.
Да, все меняется. Умер даже Шумахер, а казалось, износу ему нет. Президентом академии по-прежнему числился Разумовский, не слишком ретивый в делах и прежде, а теперь и вовсе обленившийся. Ему, знать, хочется, чтобы и Ломоносов был попрохладнее.
А он не угомонился, нет! И не угомонится до самого смертного часа, который, видно, недалек… Ни перед кем не будет гнуть шею! И с удовольствием вспоминает, как писал своему покровителю Шувалову, желавшему потешиться его литературной схваткой с Сумароковым:
«Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет».
Когда же Шувалов, раздраженный бесконечными ходатайствами в пользу наук, пригрозил отставить его от академии, Михаил Васильевич сказал ему резко:
— Нет! Разве академию от меня отставят!
Академию от него, конечно, отставить не смогли. Не сумели оторвать и от Московского университета, а пытались. Не пригласили даже на открытие, а ведь это он множество раз внушал Шувалову и самой Елизавете, как необходим университет в исконно русском городе, в самом центре России, рядом со Славяно-греко-латинской академией. Ему не удалось быть на открытии, но его молодые друзья, московские ученые, рассказывали, что имя Ломоносова было на устах всех ораторов.
Люто ненавидят его теперешние правители академические — Тауберт и Теплов. Они пригрели приехавшего из Германии некоего Шлецера, и тот, без году неделя пробыв в России и языка не освоив, претендует на звание историографа! Мало того, хотел удрать на родину, прихватив с собой бумаги исторического архива. А там небось издал бы, превратно толкуя их в духе норманской теории покровителя своего Миллера.
Ну, уж этого он допустить не мог. Забил в набатный колокол! Тауберту пришлось ехать к навострившему лыжи Шлецеру изымать бумаги, чтобы тайно водворить их на место. А после президент обвинил его, Ломоносова: мол, наводишь на всех напраслину. Клеветник, мол, ты! Никто, дескать, архив увозить не собирался. Вот негодяи! Сколько жизни унесли! Но нет, все равно потачки он им не даст, хотя и заграбастали они в свои руки Академию Российскую!
Михаил Васильевич с горечью вспоминает тот день, когда пронеслась весть о смерти императрицы Елизаветы и воцарении Петра Третьего. Новый царь тотчас же подписал мир с Пруссией. И вот по улицам Петербурга проехал высохший надменный Бирон. Ястребиным взглядом пожирал все вокруг Миних; ехали и ехали другие, уже позабытые опостылевшие лица. А невдалеке под командой прусских офицеров, задыхаясь, неловко маршировали вчерашние вельможи — Шуваловы Разумовские, Воронцовы…
Правда, вскоре все изменилось. Верховодить начали те, кто расправился с полоумным царем. Шувалову и графу Воронцову предложили отдохнуть в чужих краях. Один президент Разумовский остался, как и был, в кругу Тауберта. Теплова, Миллера и им подобных, и предоволен.