Российскою землей рождённый — страница 5 из 22

. Изредка попадаются села и города, похожие на большие деревни, — разве что колокольня там повыше, да у царева кабака понуро стоит продрогшая лошаденка.


— Долго ли до Москвы, дядя Савелий?

— А вот она, матушка Москва! Вот она, красавица! Сымай шапку, кланяйся ей! Приехали!

ГЛАВА ВТОРАЯ
Фара да инфима

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкий прах,

В свирепом как перо огне,

Так я, в сей бездне углублен,

Теряюсь, мысльми утомлен!

К Москве подошли в сумерках. По знакомым кривым переулкам Савелий повел обоз к угрюмому пустырю и, свернув, остановился у долго тянувшейся каменной стены. Обернулся:

— Рыбный ряд! Ужотко заночуем во дворе на возах. Ишь, забор какой высоченный, нас и не продует. На раньи семужку сгрузим подрядчику, мошну подобьем, поотдыхаем да погуляем. А послезавтра, чуть свет, в обрат!

Савелий застучал в ворота. Никто не открывал. Только залаяли псы. Он заколотил сильней.

— Кто там? — раздался сонный голос.

— Отворяй, Петряй!

— Да кто такой?

— Дядя Савелий с Архангельска-города.

— Архангельский город — всему морю ворот. Открываю!

— Вам смех, а у нас в лаптях снег! Принимай гостей!


…Михайло проснулся. Где-то совсем рядом басовито гудел колокол. Другой вторил ему коротко и отрывисто, как собачий лай. А еще дальше малиновым перезвоном заливался, поди, целый десяток колокольцев.

Савелий с каким-то рыжим мужиком копошился у возов.

— Вставай, детина, пора! — улыбнулся он Михайле.

Михайло бросился помогать. Тяжелые рогожные мешки с мороженой рыбой спускали в погреба. Из приоткрытых дверей конюшен поднимался пар. Там кивали головами сытые, отдохнувшие за ночь лошади.

Над причудливо разукрашенными снегом деревьями с гортанным криком носились вороны. Через проем соседней колокольни было видно, как спускался по крутой лестнице отзвонивший пономарь.

— Ну, голубь, — сказал Савелий, — поди умойся, пожуй рыбки да иди Москву смотреть. И дорогу примечай, не заблудись!

— Москва бьет с носка! — бросил рыжий уже знакомую Михайле поговорку и громко захохотал.

По голосу Михайло догадался: это тот, который вчера ворота открывал.

По Красной площади сновало множество людей. Тут и там теснились лавчонки. Выглядывая из них. как скворцы из скворечен, продавцы на разные голоса зазывали прохожих, расхваливали снедь и питье, предлагали горячий сбитень, пироги и рубцы, студень и оладьи, квас и брагу.

Нищие гнусавыми голосами пели Лазаря[17], клянчили подаяние, выставляя напоказ язвы и раны. Многие сидели прямо на снегу, поджав босые ноги. Поодаль в открытых гробах коченели покойники, а возле, то и дело молясь и кланяясь, старцы собирали медяки с сердобольных душ на отпевание и погребение. Нищим и мертвым никто не дивился.


И тут вдруг глянула на Михайлу церковь такой несказанной красоты, что он вздрогнул и остановился. Уж до чего наряден и затейлив был Кольский острог с его девятнадцатью чешуйчатыми главками, но и он померк перед этим дивным созданием рук человеческих. Купола большие, разноцветно украшенные, и ни один не походил на другой, но один к одному был подобран. Величаво выступало могучее сооружение…

Через Спасскую башню Михайло вошел в белокаменный город — Кремль. По Соборной площади, кучно держась друг возле друга, прогуливались чужеземцы в завитых париках и теплых чулках. Таких людей, купцов заморских, видывал он в Архангельске.

Долго бродил очарованный Михайло по Кремлю. Зашел в самый большой собор и зажмурился от света и великолепия — блеска свечей, лампад, позолоты. Откуда же так много света в храме? Взглянул наверх и понял: потоки его струились из купола и огромных окон. Велико, знать, было мастерство древнего зодчего!

В другом соборе его восхитили полы, выложенные плитами из какого-то особого камня, темно-красного, с переливами. Он на редкость удачно сочетался с росписью, которой были покрыты все стены, своды и столбы. Шла служба. Строго и стройно пел хор.

Возвращаясь на Красную площадь, Михайло повстречался с новым чудом. На мгновение ему показалось, что сверху словно падают какие-то удивительно звонкие капли. От больших часов на башне будто лились мелодичные, неслыханные звуки, отчего в сердце возникло предчувствие чего-то радостного…

У башни на мосту он увидел двухэтажный дом с высоким подклетом[18] и необычной вывеской: «Библиотека». Озадаченный незнакомым словом, остановился.

— «Библиотека», — повторял он про себя, — «библиотека»…

Что же сие означает? Слово идет вроде бы от библии. Может, здесь библии — приходи, читай? Нет, ведь это не церковь. Да и не идет туда никто…

На крыльцо библиотеки вышел человек в щеголеватом дубленом полушубке и белых с красной оторочкой валенках.

— Заходите-ка сюда, — сказал он.

Михайло обернулся, но близко никого не было. Стало быть, это его приглашали так уважительно. Он несмело поднялся по широкой лестнице. Незнакомец, ласково тронув его за рукав, проводил внутрь дома.

Вот где были книги! И совсем не такие, как у раскольничьего старца, а печатные, вроде арифметики и грамматики. Они грудами лежали на столах, на чисто вымытом полу, теснились на полках. Некоторые стояли на особых подставках; хозяин библиотеки, наверно, дорожил ими и хотел показать их лицом.

Он явно любовался растерянностью Михайлы. Узнав, что юноша пришел пешком из архангельских краев, чтобы учиться наукам, очень тому удивился. И тут же посоветовал:

— Есть тут в Сухаревой башне Цифирная школа. Готовит в Школу навигацких и математических наук, что в новой столице. С Рыбного ряда пойдете через Лубянку по Сретенке, вон в ту сторону. Да Сухареву башню всяк знает, а язык до Киева доведет. Не. выйдет с Цифирной, в Спасские Школы подайтесь.

— Мне бы в академию…

— Это же и есть академия, — улыбнулся хозяин библиотеки. — Москвичи ее просто называют Школами, а Славяно-греко-латинская академия не каждый и выговорит. А еще Спасскими Школами академию прозвали потому, что находится она при Заиконоспасском монастыре, за Торговым рядом, где иконами торгуют. Отсюда рукой подать… Ну, с богом! Да и меня, Василия Васильевича Киприянова, не забывайте, заходите.


…Зимой темнеет рано, и едва смерклось, архангельские обозчики уже сидели в кабаке. Завтра, едва спадет мгла, отправятся они к далеким домам под пронизывающими снежными ветрами в безлюдных полях. Дрожь пробирает, как вспомнишь!

Шустрый одноглазый целовальник[19] подносил гостям штофы[20].

Савелий расположился поодаль за кружкой ячменного кваса. Перебивая друг друга, говорили кто про что горазд, хвастались покупками, спорили, шутили.

— Ну как, Михайло, повидал Москву? Куда ходил, что высмотрел?

Михайло стал рассказывать про кремлевские соборы, как обильны они светом, невиданно богато изукрашены, и еще про надгробия, что лежат в них серыми молчаливыми рядами и словно какую-то тайну великую хранят.

— Нужно же, — заметил один из обозных, — пошел не по лавкам шататься, не по кабакам, не в церкви службу выстаивал, а все высматривал досконально. Да как красно расписал — так и попу нашему не смочь! Ну и чудной парень!

Савелий радовался за Михайлу, но виду не подавал.

Тут Михайло упомянул и о Киприянове, и о чужеземцах.

— Да, ныне Москва уж не та, — заметил Пятухин, их архангельский земляк, давно уже проживавший в первопрестольной. С ним Савелий сговорился о жилье для Михайлы. — Не та, совсем не та… Как Петр Алексеич, царство ему небесное, на Неве осел, так и все думные бояре, все приказные потянулись за ним. Кряхтят, ох, как кряхтят, а тянутся — потому ослушаться нельзя, бешеного царского глаза до смерти боятся. Да и то сказать: сладкий кусок кому не мил? Вот и притихла Москва. Раньше по Красной площади и меж кремлевских соборов степенно, животы выпучив, бояре выступали, а теперь, вишь ты, поджарые заморские гости незваные! 14 много же их понаехало с новой царицей Анной Ивановной. Дома-то, видать, не прокормятся. И все. на наши харчи!

— Ты, Василий Пятухин, — заметил кто-то, — человек бывалый, калач тертый. Говорят, ты и на казни насмотрелся?

— Казни? — забеспокоился Михайло. — Все вреде тихо и мирно?

— Снаружи-то оно все спокойно, — рассудительно ответил Пятухин. — А вот послушал я нонеча дружка своего, дьяка из Приказа тайных дел, так что там, в подземелье-то, деется…

— Ты, Василий Пятухин, насчет энтого помолчал бы, — вступил Савелий. — Михайло сам до всего дойдет.

— Ну, как знаешь. Мне-то что? Меня спросили, я и отвечаю. А Михайло твой и впрямь молодчага… Шуточное ли дело — за науками тысячу верст оттопал! Ну, пусть поживет у меня, к Москве приобыкнет.

Разговор становился все отрывистее и бессвязней. Одни, свесив головы, дремали, другие поднимались и, тормоша соседей, шли к возам. Савелий подошел к Михайле.

— Что приуныл, сынок? Чует мое сердце, — а оно вещун добрый, — выбьешься ты в люди. Не забудь тогда старика.

— Может, и не свидимся, — всхлипнул Михайло.

— И, милый!.. Гора с горой не сойдется, а человек до человека доткнется!

Седой помор смахнул слезинку и, не глядя на юношу, обнял его. Они вышли на улицу, слабо озаренную неровно полыхающими вдали кострами.

— Ну, вот и вызвездило! К добру это! Ишь, как небесное зерно рассыпалось, словно тебе дорожку кто песком посыпал. Эй, Василий Пятухин! Веди постояльца на ночлег!

Михайло зябко кутался от пробравшей сразу стужи. Пятухин провел его задворками в темный чулан и уложил на тряпье. На рассвете, покуда хозяин, раскинув босые ступни, храпел на полатях, Михайло напялил одежонку и шапку и выбежал во двор. Непрерывно оглядываясь, чтобы не заблудиться, он сам, не зная как, быстро нашел Рыбный ряд.