Российскою землей рождённый — страница 9 из 22

Ломоносов быстро овладел латынью и уже читал великих древнеримских писателей: Вергилия и Овидия, Горация и Сенеку. И у древнерусских писателей он тоже встречал подлинные красоты риторики.

Мерные, медлительные вирши русского стихотворца Симеона Полоцкого чем-то напоминали ему отечественные храмы. Напротив, творения ныне здравствующего архиепископа Новгородского Феофана Прокоповича были исполнены огня. У школяров они ходили по рукам. Стихи Феофан сочинял в турецком походе, куда брал его с собой царь Петр.

Читая их, хотелось притопывать:

За могилою Рябою

Над рекою Прутовою

Было войско в страшном бою.

В день недельный от полудня

Стался час нам вельми трудный —

Пришел турчин многолюдный.

Но книги книгами, а в двадцать три года пора и за дело приниматься, отечеству служить. О монашестве и думать не хотелось. Идти в приказ? С пером за ухом ждать просителей, а дождавшись, получать мзду и строчить кляузы? Ну уж нет!

Вчера в классе подошел к нему Митяй.

— Слыхал ли, что Иван Кириллович Кириллов, обер-секретарь Сената, отправляется в неизведанные Киргиз-Кайсацкие степи? Будет изучать их и на карту наносить российскую. Должно, от Академии наук, что в столице, едет. Говорят, набрал уже людей и не хватает лишь священника.

— Это какой же Кириллов, тот, что географическое описание составил?

— Вестимо, он.

— А что, если мне в священники податься?

Ломоносов побежал к Посникову.

— Овчинка выделки стоит, — ответствовал тот. — А то в Школах закиснешь совсем. В экспедиции же простор! Знай — новые земли изучай.

— Однако какой же из меня священник?

— Ну, священник — это для порядка. Да и случая больше не представится. Что ж, пиши новое прошение, якобы поповский гы сын. Иначе в священники не посвятят — звание сие наследственное.

— Опять неправду писать? Неужто без нее нельзя прожить?

— Ох, трудно без нее в наше время, а уж коль мужицкого ты звания… Ну да то, что ты дворянин, забыто, да и Герман в архиепископы Холмогорские переведен. И хоть убедился, наверно, что дворян Ломоносовых там днем с огнем не сыщешь, язык крепко за зубами держит, — нет интересу ему свою промашку вспоминать. Да и кто проверять будет? Монахи наши заиконоспасские, что сонные тетери.

С Тарасием Ломоносов беседовал вчера, а сегодня… сегодня на досуге надо все обдумать еще раз.


Через щели забора видно было, как совсем рядом старик купец в распахнутой рубахе сидел за столом, вкопанным в землю. Обмакивал кусок хлеба в блюдце с медом и причмокивал, прежде чем в рот отправить.

У Михайлы от голода кружилась голова.

…А в четверг он славно полакомился! Кто-то из родных принес Виноградову березовый туесок земляники да молока крынку. Угостил он и Михайлу…

Купца позвали в дом.

Глаза юноши опять невольно уставились на блюдце. Откуда-то налетели мухи и облепили мед.

Услыхали мухи

Медовые духи.

Прилетевши, сели.

В радости запели.

Как ловко возникло у него это четверостишье! Он тряхнул головой и улыбнулся.

Купец долго не возвращался. Мухи, отчаянно жужжа, увязали в густой медовой жиже.

Егда стали ясти,

Попали в напасти,

Увязли бо ноги,

Ах, плачут убоги.

Вернулся купец. Крякнул, покачал головой, начал вынимать и давить мух. Михайло отвернулся, меду расхотелось. Вынул из кармана свинцовую палочку, листок бумаги и записал свое первое стихотворение. Конец долго не получался, все купец испортил.

Спала жара — Михайло отправился домой. Вечером пришел Митяй Виноградов, прочел стихи, засмеялся.

— Да ты пиит[32], оказывается. Дай мне на память!

— Ну что ж! — Михайло размашисто написал над стихотворением: «На туесок». Протянул другу. Подумал и дописал:

Меду полизали,

А сами пропали.

Написал и подумал: «Ну, а сам-то я не пропаду, не увязну ли в поповской рясе? Ведь это навек».

* * *

4 сентября 1734 года Ломоносов подал в Славяно-греко-латинскую академию прошение. Его отец, писал он, «города Холмогор, церкви Введения пресвятыя богородицы поп Василий Дорофеев». С него тут же взяли подписку, что в случае ложных показаний «священного чина будет лишен, пострижен и сослан в жестокое под-началие в дальний монастырь». Нехотя ставя подпись, почувствовал неприятный холодок.

Поздно вечером, когда собирался спать, в дверь тревожно постучались — вбежал Власьев. Унимая одышку, сбивчиво зашептал:

— Что ты наделал?! Сидор Когтев снюхался с ректорским служкой, и тот показал ему твое прошение.

Когтев тут же настрочил донос, что никакой ты не поповский сын, а крестьянский. Видно, уж выследил тебя с твоими холмогорцами или сумел от них выведать. А новый ректор взбесился, приказал ставленническому[33] столу проверку учинить: правда ли, что твой отец священник? Хорошо еще, что служка струсил или совесть его заела, — известил обо всем Тарасия Посникова. Тарасий меня к тебе послал. «Я уж тут, — говорит, — ничего поделать не могу, меня никто слушать не станет. Да еще всегдашние похвалы на советах академических припомнят. А пусть он, то есть ты, без промешки бежит к архиепископу Феофану Прокоповичу и в ноги бухается. Ну, сейчас уже поздно, а утром…»

— В ноги царице не паду, не то что Феофану!

Если бы Власьев мог в сумерках видеть глаза Михайлы!

— Когтеву бы зубы раздробить! — глухо проговорил Михайло.

…В эту ночь он не заснул. Ползли тревожные шорохи, которых он прежде не замечал, засыпая по обыкновению богатырским сном. Чудилось, что где-то глубоко под землей мучат колодников. О страшных подземельях проговорился однажды его хозяин. Михайло тогда спросил Дутикова:

— Говорят, при Петре много казней было. А сейчас что-то не видно?

По-всегдашнем у в подпитии, с тяжелым лицом, Дутиков криво усмехнулся.

— Казней-то, хе-хе!.. О том баять не велено. Но ты ведь язык за зубами держишь? Оно конечно, на Красной площади, на народе не казнят. Зато в застенках разных, почитай, ежедень… Колодников по острогам, по дальним монастырям и подземельям видимо-невидимо. Слыхал ли об Иване Посошкове? Нет, так слухай. Еще при Петре написал он сочинение, кажись, «О скудости и богатстве», про то, как «возможно истребить из народа неправду и водрузить прямую правду». Я потому запомнил слова его, что при сыске этом не раз бывал. Посошков подал писание свое Петру и просил, чтобы имя его осталось неведомо, ибо не дадут ему недруги на свете жить. Как в воду глядел! Умер царь Петр — в подземелье Посошкова сволокли. В крепости Петропавловской, что в Санкт-Питербурхе, богу душу отдал… А один оброчный поповичем назвался, чтобы, значит, священный чин незаконно получить. В дальний монастырь заточили. Князь аль боярин примирится разве, что холоп от него отойдет, да еще и без выкупа? Эге-ге!

Неужели и его сошлют в подначалие в дальний монастырь? Нет, он еще постоит за себя! Тарасий советует идти к Феофану Прокоповичу. Другого пути нет. Но сначала в Школы — попытаться отвести удар от себя и Посникова.

Утром Михайло решительно направился в академическую канцелярию. Чудилось, профессора посматривали косо. Верно, уже узнали? Он подал новую бумагу, где было написано, что все он «учинил с простоты своей, и никто ево, Ломоносова, чтобы сказаться поповичем, не научил».

Феофан Прокопович на своем подворье принял Ломоносова без промедления. Год назад довелось ему посетить Школы, и он запомнил сметливого и крепко сколоченного парня. Сейчас он с недоумением и любопытством уставился на него: зачем припожаловал? Такого, чтобы кто-нибудь из школяров к нему приходил сам, без вызова, еще не бывало.

Ломоносов сразу объяснил все, только Тарасия не назвал. Архиепископ в раздумье встал у окна. К подворью то и дело подъезжали кареты. Из них медлительно и важно, ставя впереди себя посохи, выходили духовные особы.

Про таких писал сатиры молодой его друг князь Антиох Кантемир, ныне русский посланник в Лондоне. Называли те сатиры «бодливыми» или «рогатыми», и они тайно ходили по рукам.

Епископом хочешь быть? Уберися в рясу,

Сверх той тело с гордостью риза полосата

Пусть прикроет; повесь на шею цепь от злата,

Клобуком покрой главу, брюхо бородою,

Клюку пышно повели везти пред тобою.

В карете раздувшися, когда сердце с гневу

Трещит, всех благословлять нудь праву и леву.

Феофан чувствовал, что стоящий перед ним — из другой породы. Этот в епископы не метит. И верить ему можно: закон преступил, дабы науки познать и новые страны повидать. А такие люди, любознательные и пытливые, были по душе ему, пособнику Петра.

Архиепископ испытующе вперил взор в Ломоносова. В эти мгновения решалась судьба Михайлы. Пронзительный взгляд Феофана из-под насупленных бровей выдерживали немногие. Но Ломоносов не опустил глаз. Да, хоть и закон нарушил, но совесть его чиста. Скрыл он свое звание крестьянское, назвался дворянином, а потом и поповичем, чтобы допустили до настоящего дела.

— Подойди сюда!

Ломоносов сделал полшага. Прокопович ухватил юношу за ворот и притянул к себе.

— Будешь еще обман чинить?

— Никогда!

— Ну, смотри же!.. Верю, назвался ты поповичем не корысти ради, не для чинов и званий. Руководила тобой единственная жажда неизведанного. И потому не бойся ничего. Если бы со звоном в большой московский колокол соборный объявили тебя самозванцем — я твой защитник.



Лицо архиепископа смягчилось. На челе разгладились морщины. Что-то подступило к горлу юноши. Он не заметил, как ослабли пальцы Феофана, и только в радостном тумане еле уловил его последние слова:

— Письмо будет тебе в Школы изготовлено. Нужно, однако, чтобы не мельтешил ты перед своими набольшими — хоть на малое время. В Киевскую академию отправляйся. Хоть раз единый должен русский человек взглянуть на колыбель своей веры — град Киев.