То есть эта листовка – прямая ложь. Но почему же работницы, которые, казалось бы, лучше всех должны знать, что это ложь, вышли и требуют хлеба, который есть в лавках? В чём тут дело? Это, конечно же, не алчба хлеба, а недовольство властью как таковой, ненависть к власти, отвращение к войне. Работницам и их мужьям, если они рабочие, не грозит фронт. Рабочие военных предприятий имеют бронь, им нечего бояться, они получают совсем неплохие деньги. Да, жизнь стала, конечно, тяжелее, цены выросли. Да, рубль теперь не обменивают свободно на золото. Но идёт война. В Германии в это время брюквенный голод: там второй год большинство людей не может получить животных жиров, питаются брюквой – кормовой свеклой. В России ничего подобного и близко не было. В чём же дело? Забастовки при этом ширятся.
14 февраля, по донесениям Охранного отделения, в Петрограде бастовало 58 предприятий и на них 89576 рабочих, 15 февраля – 20 предприятий с 24840 рабочими. На Петергофском шоссе были устроены пикеты с красными флагами. Но 23-го бастовало опять 87 тысяч, 24 февраля – до 197 тысяч, 25 февраля – до 240 тысяч рабочих – то есть 80 % рабочих Петрограда. К ним присоединяются студенты, к ним присоединяются городские обыватели, университеты перестают учить, все выходят на улицы. 25 февраля начинается революция масс.
Сергей Петрович Мельгунов, народный социалист, автор замечательных, но ужасных книг по Красному террору в России и по Февральской революции, прекрасный писатель, вспоминал: «У самых предусмотрительных людей в действительности 25 февраля ещё не было ощущения наступавшей катастрофы».
Между тем 25 февраля прозвучал первый страшный звонок. Пристав Александровской части Михаил Крылов был убит казаками, когда он пытается остановить со своими полицейскими демонстрацию, не допустить её в центр города на Невский проспект. Казаки, вызванные для подавления беспорядков, стреляли в полицейских, а не в толпу. Огонь в толпу не открывают – генерал Хабалов категорически запрещает стрелять в народ.
Современные российские учёные (я, когда готовился к лекции, читал последние статьи) рассуждают, что надо было применить оружие и стрелять залпами в народ чуть ли не начиная с 23 февраля. Вот таково озверение людей на сегодняшний день. Мы действительно на бумаге, да и не только на бумаге, готовы уже на что угодно. А тогда Хабалов, боевой офицер, казак, помнил 9 января 1905 года. Он прекрасно помнил это кровопролитие и не решался, и не мог решиться по своей воле (хотя он имел полное на это право как начальник округа в военное время) отдать приказ на боевое применение оружия. Поэтому полицейские, а полицейских в Петрограде было всего 5 тысяч человек, не могли сдержать эти толпы. Они пытались оттеснить их от центра города, но не могли, и Невский был запружен народом.
22 февраля Государь покинул Царское Село и уехал в Ставку. Там его настигли первые вести о волнениях в Петрограде.
Ещё находясь в Царском Селе, Государь вызвал в Ставку своего начальника Штаба генерала Михаила Алексеева. Генерал Алексеев страдал тяжёлой болезнью почек, и он в декабре 1916-го, пользуясь затишьем на фронтах, испросил трёхмесячный отпуск и лечился в Севастополе. Государь вызвал в Ставку Алексеева, не долечившегося, больного, у него были боли, температура. Генерал Алексеев в Ставку прибыл 19 февраля. А 22-го из Царского Села в Ставку выехал Государь. О причинах этого отъезда учёные гадают. Но на самом деле она совершенно проста: надо было готовить армию к весеннему наступлению. То, что решили на февральском Совете начальников штабов союзных держав в Петрограде, надо было воплощать в жизнь, и Государь едет в Ставку, чтобы лично возглавить этот процесс в сотрудничестве, понятно, с начальником своего Штаба.
Государь писал, что с генералом Алексеевым захватывающе интересно работать. Гениальный штабист – его называли русским Мольтке – уже зарекомендовал себя в кампании 1915 года, вывел войска из Польши, не дал возможности германцам окружить ни одну крупную часть, и это при превосходстве тогда немцев на фронте во всём.
Вот в этой ситуации Государь едет в Ставку, ничего не зная о волнениях в Петрограде. Забастовки постоянно идут. Но то, что уже начинает проливаться кровь, впервые он узнает вечером в субботу 25 февраля. Вечером в субботу, а это была третья неделя поста и наступало Крестопоклонное воскресенье, ему присылают телеграммы генерал Хабалов (телеграмма № 486) и министр Протопопов (телеграмма № 179), в которых они сообщают о беспорядках и о том, что полиция и войска не могут удержать под контролем демонстрации бунтовщиков, как они пишут.
И в ответ около 21 часа 25 февраля Хабалов получает из Могилёва, то есть из Ставки, царскую телеграмму, известную всем. Она вызывает улыбку, но на самом деле никакая улыбка тут не к месту. Это очень жёсткая телеграмма: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжёлое время войны с Германией и Австрией». Одновременно он распускает до апреля Государственную Думу.
Надо понимать, что эта телеграмма позволяет полиции и войскам применять оружие на поражение против демонстрантов. Потому что если в один день Государь повелевает прекратить беспорядки, а выходят стотысячные, двухсоттысячные толпы, то, конечно, это можно сделать только оружием, причём не полицейскими револьверами и саблями, а пулемётами и артиллерией.
Одновременно, казалось бы, Государь должен был сообщить начальникам армий о том, что в Петрограде плохо и надо быть наготове, но в первую очередь командующему Северным фронтом, который впрямую примыкает к Петрограду и войска которого могут понадобиться, то есть генералу Рузскому, и командующему Балтийским флотом (главный штаб базирования – это Гельсингфорс, тыловой – Кронштадт) вице-адмиралу Адриану Непенину. Он должен Николая Рузского и Адриана Непенина поставить перед задачей быть готовыми к подавлению беспорядков. Но этого Николай не делает. Он даёт это повеление немедленно прекратить беспорядки, ожидая, что прекратить их можно запросто силами одного Петроградского округа.
26-го, в воскресенье, Император работал с генералом Алексеевым, писал супруге, гулял, читал, принял сенатора-юриста Сергея Трегубова, служившего при Ставке консультантом по военно-судебным вопросам, играл, как мы знаем, из его дневника, в домино. Днём Алексеев доложил на Высочайшее имя дополнительные телеграммы от Хабалова, в которых описываются события субботы и воскресного утра включительно.
А тем временем ситуация в Петрограде ухудшается. Уже вечером 25-го числа вышла из повиновения 4-я рота Павловского полка – отказалась участвовать в разгоне демонстрации. О стрельбе ещё речи нет. И казаки, которые там были, вместе с павловцами стали противодействовать полиции, и в результате один конный полицейский офицер был ранен и две полицейских лошади были убиты. Конечно, это ещё чепуха по сравнению с тем, что будет на следующий день, но это уже важные симптомы.
Николай пишет в письме Александре Федоровне вечером 25 февраля: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определённые инструкции. Только бы старый Голицын (то есть премьер-министр) не потерял голову».
В 21.20 25 февраля, в субботу, он пишет Императрице: «Выезжаю послезавтра (то есть 27-го), покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно».
Государь до этого предполагал уехать 1 марта, но он перенёс отъезд раньше, на ночь с 27-го на 28 февраля. Почему? Вроде бы он уже знает о беспорядках, он знает, что там опасно. Почему он решает уезжать не позже, а раньше? Почему он решает не вызвать семью в Ставку, а ехать к семье в Царское Село из Ставки? В Ставке он окружён надёжными войсками. В чём же дело? Дело в том, что вся семья – Императрица и дети – больны корью в тяжёлой форме. Тогда корь – тяжёлая болезнь, и теоретически возможен даже летальный исход.
Императрица, будучи психопатической натурой, буквально бомбардирует мужа телеграммами с требованием, чтобы он немедленно приезжал. Кроме того, она не верит генералу Алексееву. Конечно, она тоже чувствует, что революция на носу, но она не верит генералу Алексееву, она считает, что он в заговоре. Это ошибка, он не был в заговоре. Но она ненавидит его за то, что он отрицательно относился к Распутину, очень его не любил. И хочет, чтобы Государь приехал к ней, Александре Федоровне кажется, что они вместе смогут ситуацию изменить. И устраивает мужу истерики.
Когда-то, ещё задолго до этих дней, Император сказал Столыпину: «Знаете, лучше десять Распутиных, чем одна истерика Императрицы». Так что, видимо, эти истерики были нелёгким испытанием для него. А Государь и без того находится в тяжёлом психическом состоянии. И он решает ехать.
26 число – это решающий день. Вот современные историки, например Михаил Френкин, который написал книгу «Русская армия и революция в 1917–1918 году» (она издана в Мюнхене в 1978 году), считает, что 26 февраля – это именно тот переломный день, от которого зависело практически всё.
Что делает 26 февраля Государь? 26-го все офицеры Ставки узнают о событиях в Петрограде. Они за завтраком обсуждают, что какие-то беспорядки в Петрограде, но никто в Ставке ничего серьёзного ещё не предполагает. Неслучайно пишет Мельгунов, что «26-го мы ещё ничего не знали». В Ставке всё идёт своим чередом. Государь обсуждает с действительным тайным советником Николаем Базили записку Министра иностранных дел Покровского об организации десанта на Босфор.
Для единения с трудящимся народом Военно-промышленные комитеты, которые возглавляет Гучков, в своё время создали Рабочую группу из представителей заводов, представителей союзов рабочих. Эта группа находится под контролем социал-демократов, меньшевиков. Во главе её, как считали, был вполне лояльный и умеренный рабочий с характерной пролетарской фамилией Гвоздев. Но он оказался совсем не таким лояльным. Он прекрасно понимал, что если удастся захватить власть, то её должны захватить не буржуи из Земгора и Военно-промышленных комитетов вроде Гучкова, Коновалова или Терещенко, а Советы рабочих депутатов, что рабочие должны захватить власть в Петрограде.