Появление угрозы терроризма дало небывалую силу политике распространения демократии и объединило ранее противопоставлявшиеся идеалистическую и реалистическую традиции во внешней политике. «Американские жизненные интересы и наши глубочайшие убеждения теперь едины», — провозгласил президент Буш.[120] Политика Соединенных Штатов, определяет он, состоит в «поддержке роста демократических движений и институтов во всех нациях и культурах, с конечной целью покончить с тиранией в нашем мире». «Глобальная война с терроризмом», развернувшаяся в 2001 году, предоставила платформу для активного тестирования теории.
Президент Джордж Буш одновременно повысил интенсивность идеалистического устремления, наиболее категоричными выразителями которого раньше считались представители Демократической партии, и совместил его с силовыми подходами, свойственными правым радикальным кругам (но также и левым радикалам — война во Вьетнаме). Тем самым он резко увел внешнюю политику в крайне правый сектор, отвечая стремлениям своего базового электората.
В Америке всегда присутствовали трезвые умы, способные видеть и непреодолимые сложности задачи демократизации, и эксцессы, которые Америка неизбежно совершит на этом пути, и вред такой радикальности для самой демократии и для Америки. Примечательным образом предшествовавшую «теории демократического мира» концепцию разрушил один из отцов-основателей Александр Гамильтон. Он привел длинный список войн, объявленных в древние времена республиканскими Спартой, Афинами, Карфагеном, Римом, а в современной истории — Венецией, Датской республикой и парламентской Англией, и сделал заключение: «В истории было почти столько же, если можно так сказать, „народных“ войн, сколько и „королевских“». Гамильтон вопрошал, какое заблуждение могло привести американцев к мысли, что они каким-то образом избавлены от «несовершенств, слабостей и пороков, свойственных обществу в любой его форме».[121]
Сам Вудро Вильсон признавал, что «невозможно вырвать старое дерево и надежно посадить на его место дерево свободы, если почва для него не приспособлена».[122] В 1963 году создатели понятия политической культуры Габриэль Алмонд и Сидней Верба писали: «Запад только сейчас начинает осознавать комплексность инфраструктуры демократического строя… Видение демократического строя, посылаемое элитам новых наций, оказывается смутным, неполным и несущим тяжелый акцент идеологии и юридических норм. Знание демократии, подлежащее перенесению, состоит в позициях и ощущениях, а им научиться гораздо сложнее».[123] Философ-социолог Джон Дьюи в 1989 году предупреждал, что «…Применение военной силы является первым верным знаком того, что мы сдаемся в борьбе за демократический стиль жизни. Если существует один вывод, к которому безошибочно приводит человеческий опыт, то он состоит в том, что демократические цели требуют демократических средств».
Эффективность продвижения демократии силовыми методами является предметом жарких дискуссий в Америке в настоящее время. Согласно недавнему опросу чикагского филиала Совета по внешней политике (Council on Foreign Relations), только 14 % американцев поддерживают попытки своего государства насаждать демократию в других странах; более ¾ опрошенных не хотят видеть США в роли мирового полицейского. Политика президента Буша существенно отдалилась от видения ее большинством американского общества и сегодня выражает убеждения наиболее радикальной его части.
Использование силы во внешней политике
Яркой чертой внешней политики Соединенных Штатов является их стремление к абсолютной безопасности и предрасположенность к применению силы. Понятие национальной безопасности является лейтмотивом и движущей силой всей американской внешней политики. Воинственность, агрессивность и милитаризм выражаются в доктринах, ультимативной риторике международных коммуникаций и непосредственном использовании вооруженных сил для решения конфликтов.
Сегодня Соединенные Штаты тратят на военные нужды суммы, превосходящие военные бюджеты восемнадцати последующих держав вместе взятых. Социолог Чарльз Райт Миллс в первые годы холодной войны отмечал типичную американскую тенденцию видеть международные проблемы как военные и выбирать методы их решения среди военных средств и называл этот феномен «военной метафизикой».[124] По мнению участника вьетнамской войны и профессора военной истории Эндрю Басевича, Америка становится жертвой своего милитаризма, который проявляется в романтизированном видении солдатской службы, преувеличенных ожиданиях результатов применения военной силы, оценке силы и благосостояния нации в терминах боевой готовности и вынашивании военных идеалов.[125] Военный историк Майкл Шерри отмечает, что непрерывный процесс милитаризации «задал новую форму каждому аспекту американской жизни — внутренней и внешней политике, экономике и технологиям, культуре и социальным отношениям, — превратив Америку в кардинально другую нацию».[126]
Интенсивный военный дух Америки формировался вместе с национальным сознанием. Большинство приехавших в Новый Свет поселенцев были беженцами — они бежали от преследований церкви, господ, государства, нищеты; ощущение опасности за поколения гонений вошло в их генетический код. Новый мир помимо свободы встретил поселенцев всеми сложностями освоения дикой местности и нападениями местных племен. Шотландские и ирландские иммигранты привезли в Америку традицию воинственности и патриотизма длиною в два тысячелетия — война для них была стилем жизни. Опыт постоянной жизни в приграничной зоне во времена продвижения на запад и регулярных конфликтов с индейцами обучили обращению с оружием и наделили воинским духом все мужское население. Практика успешных локальных войн на протяжении двух веков (за одним крупным исключением — войны во Вьетнаме) утвердила веру в непобедимость. Отсутствие в истории трагических народных войн, вовлекающих в военные действия в качестве ополченцев или гражданских жертв практически все население,[127] позволило избежать познания всего ужаса войны, которым так пропитано европейское и российское сознание в силу их традиции народных армий и жестокого кровопролития Первой и Второй мировых войн. Компактная, высокоподготовленная армия ограничила распространение тягот войны только на профессиональных военных и приучила к победам малой кровью. Техническая любовь к военному делу и престиж военной службы создали в Америке особую касту воинов, современных центурионов. Наконец, огромная кинетическая мощь вооруженных сил способствует вступлению страны в конфликты: ибо, как говорила Мадлен Олбрайт, зачем иметь сильнейшую армию в мире, если ее не использовать? В результате в Америке сформировался всепроникающий воинственный дух, который и сегодня выигрывает у либерального пацифизма и гедонизма общества потребления, вместе взятых.
Спокойное отношение к войне также заложено в сознании как необходимая плата за свободу. Томас Пэйн говорил: «Те, кто хочет насладиться плодами свободы, должны по-мужски пройти через борьбу за нее».[128] Кровопролитие для американцев есть нормальное явление, неотъемлемое от борьбы за свободу: «Древо свободы время от времени должно быть освежено кровью патриотов и тиранов. Кровь — это естественное удобрение свободы», — писал не кто иной, как отец-основатель Томас Джефферсон.[129] Америка, отвоевавшая свою независимость и свободу кровью, ожидает, что так же поступят и другие люди: лучше война, чем «стабильность» при отсутствии свободы. «Стабильность» в понимании Америки — это негативное явление, если реальность не соответствует идеалам, и некоторый период хаоса — недорогая плата за будущую вечную свободу. Соединенные Штаты вполне комфортно чувствуют себя в атмосфере хаоса — тем более что чаще всего они создают хаос на своих условиях, вдалеке от своей территории.
Воинственность и тенденция к генерированию конфликтов помимо национального сознания и исторического пути Америки объясняются и логикой империи, одинаковой для всех времен и народов. Империя — это механизм с собственной жизнью, сам себя питающий, поддерживающий и воспроизводящий. В некотором смысле сегодня этот механизм рулит Америкой скорее, чем Америка рулит им. Соединенные Штаты не могут соскочить с имперской иглы точно так же, как Россия не может соскочить с нефтяной. Миссия «цивилизующей империи», состоящая в политическом и культурном обновлении «отстающих» народов, сама по себе конфликтна, ибо устранение последнего варвара, язычника или диктатора подразумевает использование силы и «сопутствующий урон».
Имперский путь Америки аналогичен российскому пути, в котором страна на протяжении веков была втянута в необратимый процесс обеспечения безопасности своих границ за счет завоевания соседней территории — а затем территории новых соседей. Роберт Кейган, в объяснение американской логики, цитирует слова Екатерины II: «У меня нет другого пути защиты границ, кроме расширения их». Россию и Америку единит, согласно Кейгану, то, что оба государства обеспечивали свою безопасность, лишая безопасности других.
Понятия врага и войны являются константой американской реальности и дискурса: война, реальная или ее перспектива, всегда присутствует в жизни государства. Ощущение «осажденной крепости» постоянно в американской истории. Сформулировав национальную идею на противопоставлении остальному миру, Америка заложила априорное наличие «врага» на всю последующую историю.