Некоторые бывшие генералы не могли примириться с потерей авторитета. Возмущенные манерой патрульных разговаривать с ними, они резко отвечали солдатам. Тогда те хватали их, волокли к каналам и там убивали. Для уборки трупов не существовало никакой службы, так что они лежали там по нескольку дней.
В наших кругах из уст в уста передавались такие жуткие истории. Крайне угнетающе подействовала на нас гибель генерала Чарторыжского. Узнав генерала на улице, революционеры его арестовали и хотели вести в Таврический. Генерал отказался идти, стал сопротивляться и даже сумел вырваться. Ему вслед стали стрелять и ранили. Он укрылся в Морском госпитале, где как раз в то время моя сестра работала старшей медсестрой. Патруль потребовал выдачи беглеца, угрожая в случае отказа взорвать госпиталь, полный раненых. Генерала пришлось выдать. Патруль увел его на угол канала и там без каких бы то ни было формальностей расстрелял. Затем труп раздели и выставили возле него часовых, чтобы не дать родственникам и друзьям его забрать и похоронить. Так тело и истлело на месте.
Помню еще одну смерть, вызывавшую противоречивые комментарии: генерала свиты его величества генерала Штакельберга и его сына. Генерал проживал в собственном доме на Миллионной – самой аристократической улице Петрограда. По одну ее сторону стояли особняки представителей высшей аристократии, по другую – дворцы членов императорской фамилии и великих князей, задние фасады которых выходили на Неву. Генерал вместе с сыном находились дома, когда к ним явился патруль; они отказались впустить пришедших в дом, забаррикадировались, оборудовали бойницы и выставили из них стволы пулеметов – в доме имелось оружие. При виде этих воинственных приготовлений патрульные, тоже вооруженные, открыли огонь. Генерал и его сын ответили стрельбой по осаждающим. Когда же у них закончились патроны, они с криками «Да здравствует император!» пустили себе по пуле в висок.
Бывало, что твердое, но не провокационное поведение производило на революционеров должное впечатление. Так было, когда матросы явились на корабль к адмиралу Колчаку, командующему Черноморским флотом, чтобы отобрать у него кортик. Сдача этого оружия являлась символом капитуляции; кроме того, адмиральский кортик был золотым и являлся подарком Николая II. Колчак отказался отдать этот символ офицерской чести и императорский подарок. Когда же матросы приблизились, чтобы отнять кортик силой, адмирал быстро отцепил его и швырнул в море.
– Царь мне его дал, – сказал он, – и только один царь может его у меня забрать.
Этот жест так подействовал на матросов, что они убрались с корабля, не посмев поднять руку на своего командира. Впрочем, Колчак всегда отличался сильным характером. Мой отец, под началом которого Колчак служил, восхищался им. Известно, что, когда в 1919 году большевики, приведшие адмирала на расстрел, заколебались, он хладнокровно бросил своим палачам:
– Стреляйте! Исполняйте свой долг.
Нерешительность же и готовность идти на уступки, напротив, редко приводили к благоприятным для пытавшихся уберечь жизнь аристократов результатам. Во всех кругах горячо обсуждали факты, подтверждающие это.
Великий князь Кирилл Владимирович, двоюродный брат Николая II, командовал Гвардейским флотским экипажем. Настал день, когда эта часть, как и все остальные, должна была присягать правительству, сформированному Думой. Моряки прислали к великому князю Кириллу, своему командиру, делегацию с просьбой прийти во главе своих подчиненных в Таврический дворец для принесения присяги. Великий князь отказался. Но на следующий день моряки пришли снова и под угрозой убийства вынудили командира подчиниться. Положение великого князя было критическим. С одной стороны, он полагал подчинение унизительной трусостью, с другой – понимал, что отказ приведет к убийству и его самого, и всей его семьи, в первую очередь супруги, великой княгини Виктории Федоровны, в то время беременной, которая на коленях умоляла мужа уступить. Наконец, великий князь принял командование своей частью, отвел ее во дворец и привел к присяге новому правительству, которому присягнул и сам. Но когда они возвращались в казармы, остававшиеся в живых сотрудники полиции, продолжавшие оказывать сопротивление, увидели их. Увидев двоюродного брата царя, возвращающегося из Таврического дворца, они, охваченные возмущением и отчаянием, открыли по Гвардейскому экипажу огонь из пулеметов. Сам великий князь сумел укрыться в доме, но многие из его людей были ранены.
Странное совпадение: эта сцена разыгралась на той же самой площади, на которой лишь храбрость и присутствие духа помогли царю Николаю I усмирить народный бунт. Он тогда в одиночку, верхом на коне, ворвался в толпу бунтовщиков и своим поистине царственным голосом крикнул: «На колени!» Покорившись, мятежная толпа пала на колени.
Ситуация и с той стороны, и с этой сильно изменилась. Подобные крутые перемены обычны для России. Как известно, сегодня великий князь Кирилл является претендентом на русский трон.
Что же касается моего отца, меня и всей нашей семьи, то нас всерьез не тревожили. Конечно, случалось, что на улице к моему отцу, который теперь одевался в штатское, подходил кто-то, кто узнавал его, и называл по званию. Толпа больше всего злобствовала на министров и старших военных чинов. Но всякий раз в толпе находился некто, кто, чтобы заставить забыть об услугах, оказанных отцом императорам, начинал вспоминать об услугах, оказанных им народу. Подобные уличные сцены были в то время обычными: народ быстро загорался, но так же быстро остывал. В патрулях же практически всегда находились матросы, среди которых имя отца все еще было популярным. Так что по-настоящему неприятные случаи были очень редкими.
И все-таки однажды патруль, в котором не было ни одного матроса, заявился в дом, чтобы арестовать отца и препроводить его в Таврический дворец. Отец предложил этим людям самим позвонить по телефону в Думу, одному из депутатов, г-ну Аджемову, который хорошо его знал, поскольку был женат на родственнице моей матушки. Патрульные согласились и услышали от депутата, что тот лично ручается за адмирала Скрыдлова. Влияние Думы, престиж ее депутатов был таков, что солдаты сразу решили, что приказ об аресте отменен.
В другой раз патруль явился к нам с требованием отдать ключи от винных погребов. Как это было распространено в нашем кругу, погреба моего отца были обширными, а содержимое их разнообразным. В них хранилось восемь тысяч бутылок, большая часть которых (подарки иностранных друзей или привезенные из путешествий) стоили очень дорого. Толпа, присоединившаяся к патрульным, принялась уничтожать бутылки, швыряя их во дворе об стену. Мы наблюдали за этой странной сценой из окон. Несмотря на сожаления о столь значительной потере, несмотря на воспоминания, связанные у отца с его коллекцией, мы все же радовались, что толпа разбила бутылки, а не выпила. Пьяные патрульные и окружавший их народ были способны на самые худшие крайности; такое уже случалось, и не раз. После этого разгрома, когда матросы ушли, земля во дворе нашего дома была красной, как на скотобойне.
Через третьи руки до нас доходили сведения о жизни императорской фамилии. По распоряжению Временного правительства императора разлучили с его окружением, от которого оставили при нем четверых или пятерых человек. Именно от тех придворных, кто был вынужден вернуться к частной жизни, мы и получали точные сведения.
Так мы узнали о последней встрече царя и его матери. После отречения Николай II покинул Ставку и направился в Царское Село. Никто, даже он сам, не мог предполагать, что с ним теперь будет. Узнав об этой его поездке, императрица-мать, находившаяся в то время в Киеве, решила отправиться на поезде в один из пунктов, через который пролегал маршрут ее сына. Она высказала свое желание. Бывшая императрица, которая до конца своих дней пользовалась огромным уважением, добилась разрешения остановить специальный поезд сына в Могилеве, на второстепенном вокзале, добралась туда и стала ждать.
С другой стороны, Николаю II дали разрешение на часовую остановку на той же станции. Когда он туда приехал, поезд его матери уже стоял у перрона. Царь вышел из своего вагона, пересек платформу и вошел в вагон императрицы Марии. Он пробыл там час. Легко себе представить, какой трогательной была эта встреча императрицы и императора, матери и сына, на затерянной станции, тем более что как минимум один из участников этой встречи, мать, не строила никаких иллюзий относительно того, что ждало их в будущем.
Когда отпущенный час истек, царь вышел из вагона вдовствующей императрицы и вернулся в свой. Сигнал к отправлению поезда подал он. И только в этот момент присутствовавшие при этой сцене впервые увидели лицо вдовствующей императрицы. Она появилась в окне и замерла неподвижно. Она с болью смотрела на поезд сына.
Состав тронулся. Перед неподвижным лицом императрицы проплыли свергнутый Николай II и революционеры. Мария Федоровна не плакала. Но – и это свидетельствуют присутствовавшие при сцене революционеры – ее взгляд был очень красноречив. Она провожала глазами набиравший скорость состав, увозивший от нее сына и последнего императора. Даже когда он скрылся из виду, она продолжала стоять у окна, и никто не решался вывести ее из этого оцепенения.
Императрица Александра Федоровна перед революционерами вела себя, как известно, с достоинством. То ли к ней с запозданием вернулся здравый смысл, так долго ей изменявший, то ли это было спокойствие фаталистки, уверенной, что судьба преследует ее, но в трудных обстоятельствах царица держалась величественно. Через две недели после революции капитан Семенов, командовавший батальонами, предоставленными в распоряжение императрицы, сам рассказал нам о событиях, развернувшихся в Царском Селе.
Император позаботился разместить в Царском Селе артиллерию, чтобы защитить дворец в случае, если возникнет опасность. Как только в Петрограде узнали об отречении царя, толпа направилась из столицы в Царское Село. Во дворце государыня, возможно, вновь вспомнила Марию-Антуанетту, свою любимую героиню. Царица знала, что народ идет в Царское Село; ее держали в курсе всех этапов этого угрожающего для нее приближения. Но Александра Федоровна не отдавала приказа войскам быть готовыми открыть огонь.