Я смог организовать в тюрьме концерты хороших артистов – моих знакомых, за что ко мне прониклись симпатией и заключенные, и администрация. Я выполнял приятную работу: организовывал концерты, давал уроки французского и немецкого, работал в канцелярии. Мне было поручено вести учетные карточки заключенных, записывая преступления, за которые они были осуждены. Не принимая на веру рассказы несчастных, которые в большинстве своем уверяли, что невиновны, могу с чистой совестью утверждать, что из 2960 заключенных тюрьмы едва ли 300 могли быть осуждены судом европейской страны.
23 октября мое дело слушалось в апелляционном порядке. На этот раз мне пришлось идти через город пешком, с двумя конвоирами по бокам. Меня это мало расстраивало, потому что я рассчитывал получить освобождение.
В народных судах было столько же судей-женщин, сколько мужчин. Войдя в зал заседаний, я увидел, что судить меня будет женщина. Но если я рассчитывал, что она окажется гуманнее судьи-мужчины, то жестоко ошибался. Мой новый судья, «товарищ» Бугинская, буквально вышла из себя, едва услышав о моем происхождении. Эту женщину явно сжигала ненависть ко всему, что было хоть как-то связано со свергнутой монархией. Она не дала мне сказать ни слова, заставила молчать моего адвоката. Мы энергично протестовали, указывая на наше право высказаться, повышая голос, чтобы перекричать товарища судью. Публика, сначала только перешептывавшаяся, поддержала нас своими возгласами. Тогда Бугинская приказала очистить зал.
За четверть часа, при закрытых дверях, что составляло нарушение даже большевистских правил, дело было рассмотрено. Мою апелляцию оставили без удовлетворения и отправили меня обратно в тюрьму. Конвоиры, ведшие меня назад, не удержались от того, чтобы высказать вслух свои размышления: по их мнению, это и было истинным правосудием, обещанным им новой властью. Я подчеркиваю тот факт, что был в народном суде, а не в особом совещании ГПУ, где приговор выносился за одну аристократическую фамилию.
После возвращения в тюрьму я снова стал работать в канцелярии. Но через некоторое время режим нашего содержания ужесточился вследствие назначения нового начальника.[32] Друзья, используя все имевшиеся у них связи, добились моего перевода в другую тюрьму.
Мне посчастливилось попасть не в тюрьму, а в исправительную колонию. Располагалась она на холме, на берегу Балтийского моря, возле местечка под названием Знаменка, неподалеку от Петергофа.
Поблизости проходила электрифицированная железная дорога Петроград – Петергоф. В 1913 году я, вместе с родителями, присутствовал на церемонии ее открытия, которой руководил князь Львов.
В окружавшем колонию большом парке еще сохранялись две постройки времен Екатерины Великой. Первый был Нарышкинский дворец, где государыня любила останавливаться на несколько дней. Камины и лепные украшения на потолке были сохранены, но в залах теперь расположились склады сапог, металлолома, различных инструментов. Другим осколком былых времен был маленький надгробный камень в глухом уголке парка. Под ним лежала любимая собачка императрицы; на камне еще видны были слова:
МОЕМУ МАЛЕНЬКОМУ ЛУЛУ
Екатерина II
Я часто размышлял, стоя возле этого камня. Рядом с советской тюрьмой, мрачной приметой новых времен, оно являлось легким и непринужденным символом монархии, притаившимся под сенью деревьев.
В 1890 году государство выкупило это поместье, сменившее немало владельцев, и построило в нем лечебницу для умалишенных.
Интересно отметить, что после революции в стране резко уменьшилось число психически больных. Этот на первый взгляд парадоксальный факт объясняется ослаблением действия трех основных факторов, поставлявших пациентов в психбольницы: неврастении, алкоголизма и наркомании. Что касается первого, вполне понятно, что материальные трудности, сиюминутные заботы о пропитании и выживании избавили души от пустопорожних переживаний[33]. Алкоголизм нашел отчасти преграду в новых законах. Что же касается наркотиков, то не только их продажа была под запретом, но и цены взлетели так, что сделали их недоступными большинству любителей. Правды ради следует упомянуть, что много кокаинистов встречалось среди сотрудников ГПУ; возможно, жизнь в пароксизме убийств требовала искусственного взбадривания организма. В связи с дороговизной кокаина перекупщики смешивали его с толченым стеклом; я сам видел людей, которые нюхали такую смесь, а через секунду корчились от жутких болей и страдали от кровотечений из носу. Само собой разумеется, никто из них властям не жаловался.
Вследствие сокращения числа душевнобольных, а также из-за того, что переполненные тюрьмы не вмещали всех заключенных, поток которых только ширился, власти переоборудовали в числе прочих Знаменку в исправительную колонию. Туда после рассмотрения материалов дела, изучения прошлого осужденных и их поведения в тюрьме направляли тех, кого считали склонными к побегу.
Тому, кто попал туда из тюрьмы, Знаменская колония казалась раем. Здесь было больше комфорта, чистоты, свободы. Работать приходилось в огороде или саду. Болезнь сердца не позволяла мне долго заниматься этим делом, поэтому мне нашли менее тяжелую работу: я привозил в колонию и распределял продовольствие.
Чтобы не посылать со мной всякий раз конвоира, мне выдали пропуск на свободное передвижение по территории колонии. Многие из нас пользовались этой привилегией, однако никто не подумал бежать с помощью такого пропуска, хотя колония и не была окружена забором. Нас останавливал страх перед репрессиями, которые обрушились бы на наши семьи. Кроме того, многие заключенные имели здесь лучшее жилье и стол, чем могли бы получить на воле в это голодное время, когда свирепствовала безработица. Родственники могли посещать нас дважды в неделю. Мы могли встречаться с ними без всяких преград в саду, если погода была хорошей, и разделять с ними трапезу из принесенных ими продуктов. Заключенные, имевшие, как и я, разрешение на свободное передвижение внутри колонии, могли даже провожать своих родственников до электрички на Петроград. Как видите, узы несвободы в исправительных колониях такого рода были скорее морального свойства.
В конце декабря собирался высший административный совет пенитенциарных заведений. Поскольку поведение мое было хорошим, а также потому, что я отбыл уже треть срока, я ходатайствовал о предоставлении мне двух– или трехдневного отпуска. Из-за дворянского происхождения мне было в этом отказано.
Однако эта суровая мера заинтриговала директора колонии К., человека простого происхождения, бывшего служащего императорских тюрем, добропорядочного отца семейства, человека тихого и сострадательного. Он потребовал принести ему мое дело, расспросил меня лично и, составив обо мне объективное мнение, прикомандировал к канцелярии колонии, поскольку ничем больше помочь не мог. Я оказался единственным заключенным среди вольнонаемных служащих и получил еще больше свободы.
Я рассказываю обо всех этих деталях ради объективности повествования, чтобы показать, что помимо ГПУ, слепо проводившего антидворянскую политику, были еще начальники на местах, злые и добрые, от которых зависело, насколько строго будут применяться существующие правила.
12 марта следующего года, проходя мимо домика директора, я услышал голос, показавшийся мне буквально гласом небес:
– Гражданин Скрыдлов, вы свободны.
Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что это К. кричит мне из открытого окна. На следующий день я узнал, что директор ездил на высший административный совет пенитенциарных заведений, чтобы добиться моего освобождения. Он делал упор на то, что я отбыл половину срока, представил рапорты своих подчиненных о моем хорошем поведении, говорил о неправдоподобности выдвинутых против меня обвинений, о возможности судебной ошибки. Также он представил ходатайство, подписанное сотрудниками администрации колонии в полном составе, а также (беспрецедентный случай) ходатайство комсомольской организации колонии, члены которой видели меня на сцене.
В это время в комиссии как раз сменился начальник. Новый ее руководитель по фамилии Арсеньев был очень молод, и имя моего отца ему ничего не говорило. Кроме того, он явно старался ознаменовать начало своего пребывания на посту проявлениями справедливости и объективности. Он прочитал рапорты и ходатайства, затребовал мое досье, после чего бросил бумаги на стол со словами:
– Тут нет никакого преступления! Этот человек свободен!
Больше ничего не требовалось.
20 марта мое освобождение было официально оформлено, и я покинул Знаменскую колонию.
Я возвращался туда еще много раз, но уже свободным человеком, чтобы организовать концерты, сборы от которых поступали в кассу взаимопомощи заключенных, а также продолжал давать уроки дикции некоторым служащим и заключенным.
Первой моей заботой после возвращения к мирной жизни было сходить к отоларингологу. В начале ноября предыдущего года в Знаменке произошло наводнение, угрожавшее затопить колонию. Помню, мы несколько ночей провели в запертых камерах; мы слышали, как наши надзиратели говорили между собой, что вода все поднимается и что, если она подойдет к колонии совсем близко, им надо будет успеть вовремя убежать. Мы знали, что правила запрещают освобождать заключенных в подобных случаях. Вместе с тем заключенных использовали для борьбы со стихией, заставляя спасать подмокшие запасы, в первую очередь фураж, которого было очень много; в этих купаниях в холодной воде я приобрел хроническое воспаление горла; заключенный, выполнявший в колонии обязанности врача, не смог мне помочь; короче, с того времени я потерял голос и не только не мог петь, но разговаривать мог только шепотом. Так что, хоть я и вышел на свободу, зарабатывать себе на хлеб я не мог.
Посоветовавшись со знакомыми, я наконец обратился к известному специалисту, доктору Иванову. В четыре приема врач прооперировал мне носовые пазухи и голосовые связки. После месяца полного молчания я с волнением опробовал свой голос. К счастью, он восстановился; благодаря операции его диапазон даже стал шире.