. Но занятия начались лишь в конце 1723 года или даже позже и оборвались в 1727 году — Меншиков, очевидно по наущению А. И. Остермана, Выслал Зейкина за границу и сделал вице-канцлера главным воспитателем царя весной 1727 года. Андрей Иванович, конечно, относился к своему подопечному лучше, чем воспитатель царевича Алексея — сам Меншиков, впоследствии, как известно, бестрепетно подписавший смертный приговор своему воспитаннику. Но Остерман для мальчика не был и тем, кем в свое время станет для цесаревича Павла Петровича Н. И. Панин: подлинным учителем и другом.
Впрочем, составленная Остерманом программа образования царя была по тем временам неплохой. Она включала изучение древней и новой истории, географии, картографии, оптики, тригонометрии, немецкого и французского языков, а также музыки, танцев, начал военного дела. И хотя режим обучения был весьма щадящий: много перерывов, занятия стрельбой, охотой, бильярдом, — научиться основам наук можно было. Главным экспертом по духовному развитию стал Феофан Прокопович, сочинивший особую записку: «Каким образом и порядком надлежит багрянородному отроку наставлять в христианском законе»7.
На бумаге было все хорошо и гладко, в жизни же — все иначе. Наиболее емко систему воспитания Петра охарактеризовал австрийский посланник Рабутин, писавший в 1727 году: «Дело воспитания царя идет плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеха. Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и Государь все более и более привыкает к своенравию»8.
Так это шло и позже, в Москве. Остерман постоянно маневрировал, стремясь удержаться в воспитателях — должности весьма престижной при малолетнем царе, и достигал этого тем, что старался не раздражать воспитанника большой требовательностью. Кроме того, при всех своих интеллектуальных достоинствах, вице-канцлер был активно действующим и обремененным делами политиком. Крепко держась за кормило власти, он думал не о том, как лучше подготовить юношу к тяжкому поприщу владетеля великой империи, а о своих, не всегда бескорыстных, интересах. Все вышесказанное отразилось в одном из писем Остермана Меншикову в 1727 году: «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал как за болезнию, так и особливо за многодельством и работаю как [над] отправлением курьера в Швецию, так и [над] приготовлением отпуска на завтрашней почте и, сверх того, разсуждаю, чтоб не вдруг очень на него налегать». Миних писал в своих мемуарах, что Остерман виделся с царем «лишь во время утреннего туалета, когда тот вставал, и по вечерам, после возвращения с охоты»9.
Последствия педагогики, «чтобы не вдруг очень… налегать», были самые печальные: юноша подчеркнуто почтительно обращался со своим нестрогим учителем, а за его спиной, в компании Долгоруких, не ставя его ни в грош, потешался над Андреем Ивановичем. Успехов в освоении знаний у юного императора не было практически никаких. Австрийские дипломаты очень печалились, что на аудиенциях царь не говорит с ними по-немецки и только кивает головой, делая вид, что понимает все сказанное.
Зато самые глубокие знания Петр получил в науке уничтожения зайцев, медведей, косуль, уток и прочей живности. «Охота, — пишет английский резидент Клавдий Рондо в августе 1728 года, — господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)»10. Мы, презрев неудобства, чуть ниже скажем об этом, а сейчас отметим, что если не бо́льшую, то значительную часть своего недолгого царствования он провел в лесу, в поле, на охотничьих биваках, известных своими незатейливыми радостями у костра, на свежем воздухе. Из немногочисленных автографов, оставленных Петром II потомкам, чуть ли не самыми длинными являются резолюции типа: «Быть по тому. Петр», «Отпустить. Петр» — на росписи, которой определялась норма ежедневного питания охотничьих собак (по два пуда говядины каждой! Ясно, что говядину ели не только собаки), лошадей и даже дюжины верблюдов, которые также участвовали в царских охотах. За осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц, пять рысей и трех медведей11.
Как раньше, при Екатерине I, дипломаты ждали того дня, когда наконец прервется вереница балов, маскарадов, вечеринок, чтобы поговорить с императрицей о делах, так и теперь — при ее юном преемнике — всем приходилось подолгу ждать, когда же можно будет увидеть царя.
Вот типичные сообщения о времяпровождении Петра в 1728 году, взятые наугад из донесений де Лириа:«24-го мая. Этот монарх еще не возвратился с охоты… 31-го мая. Царь воротился с охоты дня на два и послезавтра уезжает опять… 7-го июня. Получено донесение о смерти герцогини Голштинской (Анны Петровны. — Е. Α.), принцессы красивейшей в Европе. Но это отнюдь не заставило царя отложить поездку на охоту в окрестности, хотя и без принцессы Елизаветы… 14-го июня. Царь еще не возвратился с охоты, но надеются, что воротится на этой неделе… 21-го июня. Этот монарх еще не возвратился в город, но надеюсь, что возвратится на этих днях».
Ничего не изменилось и через год, в 1729 году: «11-го июня. Царь вчера уехал на охоту за две мили от города… 1-го августа. Здешний государь все развлекается охотой… 8-го августа. Царь все наслаждается охотой…» Только большие снегопады или трескучие морозы могли загнать Петра в Москву, да и то ненадолго12.
В феврале 1729 года дело дошло до скандала. Узнав о том, что царь намеревается отправиться на три-четыре месяца на охоту далеко от Москвы, австрийский и испанский посланники подготовили ноту, в которой в весьма решительных выражениях отмечали, что «при настоящих обстоятельствах не только вредно, но и неприлично оставаться нам такое долгое время без всякого дела, без возможности с кем сноситься о делах, так как с Е. в. отправляются и бо́льшая часть его министров»13.
Но, как мы видим из приведенных выше цитат, царь не угомонился. По подсчетам историка князя П. В. Долгорукова, в июле — августе 1729 года он был на охоте непрерывно 55 дней. Это своеобразный рекорд — обычно царь охотился по 10, 12, 24, 26 дней кряду. Долгоруков подсчитал также, что за двадцать месяцев 1728–1729 годов Петр провел на охоте восемь месяцев14.
Не без отчаяния де Лириа взывал к Мадриду: «Кажется, что я не только здесь бесполезен, но даже противно чести нашего короля оставлять меня здесь. Монарха мы не видим никогда, разве только в торжественные дни, во дворце не бываем никогда… Повторяю вам, что уже говорил несколько раз, — достаточно и даже больше чем достаточно иметь здесь секретаря или, по крайней мере, резидента»15. О том же писал в Вену и граф Вратислав.
Остерман и австрийцы пытались даже, используя охотничью страсть царя, хоть чему-нибудь его научить. Предполагалось выписать из Вены опытного егеря-профессионала, с тем чтобы он попутно давал царю самые общие представления о флоре и фауне. Но этот план остался неосуществленным, как и план строительства под Москвой потешного военного городка, где юноша мог бы, подобно своему великому деду, обучаться военному ремеслу.
В приведенном выше представлении посланников Австрии и Испании канцлеру допущена неточность — с Его величеством отправлялась не бо́льшая, а меньшая часть министров. Остальные же сановники, так же как и царь, отдыхали, разумеется, не теряя при этом своего жалованья. Де Лириа писал 27 сентября 1728 года: «Царь уехал недель на шесть на охоту. Этим воспользовались все министры и даже члены Верховного совета, и барон Остерман тоже уехал на неделю или дней на десять (а уж прилежный Остерман слыл чрезвычайно трудолюбивым чиновником, работавшим и в праздники, и по ночам. — Е. Α.). Поэтому мы здесь весьма бедны новостями»16.
Когда просматриваешь журналы Верховного тайного совета, Сената, коллегий времен царствования Петра II, возникает ощущение резкого замедления оборотов запущенной Петром Великим государственной машины. Заседания в высших учреждениях проводятся все реже, кворума часто не собирают, обсуждаемые вопросы второстепенны и даже ничтожны. Члены Совета уже ленятся ездить в присутствие и подписывают подготовленные секретарем протоколы дома. Долгих и частых сидений, как при Петре, или жарких обсуждений «мнений», как при светлейшем, нет и в помине.
Весь краткий период «тиранства» Меншикова (май — сентябрь 1727 года) продемонстрировал, что Тестамент Екатерины I в части коллективного регентства оказался листком бумаги, не более того. Только указ от 12 мая 1727 года о присвоении Меншикову высшего звания генералиссимуса подписали и царь, и весь состав регентства, начиная с Анны Петровны и кончая членами Совета. Все остальные официальные документы свидетельствуют, что царь почти сразу же стал полноправным, самодержавным правителем, ни в чем и ничем не ограниченным, а в сущности — инструментом, которым пользовался Меншиков. Именно ему было выгодно самодержавие мальчика-царя. Именем Петра светлейший давал распоряжения всем учреждениям, в том числе и Совету. После свержения Меншикова было решено восстановить регентскую форму правления. Указом 8 сентября 1727 года было предписано, чтобы из Совета все указы отправлялись только «за подписанием собственной Е. в. руки и Верховного тайного cоветa»