Меня́ интересова́ло, давно́ ли он увлёкся те́мой досу́га и каса́лся ли её в свое́й дипло́мной рабо́те.
– Нет, дипло́м у меня́ был друго́й, – сказа́л он.
– А бо́лее конкре́тно?
– Бою́сь, э́то вам ничего́ не ска́жет. Рабо́та была́ про́тив мисти́ческой чепухи́ господи́на Сведенбо́рга.
– Сведенбо́рг? Шве́дский ми́стик и тео́соф восемна́дцатого ве́ка?
– Он са́мый! Зна́ете, как в филосо́фии? Пройдёт вре́мя – и вдруг кто́-то извлека́ет из чула́на забы́тое, подновля́ет, снабжа́ет совреме́нной терминоло́гией и пуска́ет в оборо́т. К Сведенбо́ргу я ещё верну́сь, вот то́лько разде́лаюсь с диссерта́цией.
– А когда́ защи́та?
– Тепе́рь уже́ ско́ро. Я ведь пя́тый год с ней вожу́сь. Не повезло́ мне кре́пко – в аспиранту́ру не попа́л. Пошёл учи́телем в се́льскую шко́лу. Лухови́цкий райо́н, мо́жет, слы́шали? Са́мый да́льний у́гол Моско́вской о́бласти. Глуби́нка в по́лном смы́сле. Там я преподава́л и диссерта́цией занима́лся. А как воскресе́нье – в Москву́, на весь день в Ле́нинку.[112]
– Тру́дно бы́ло?
– Терпи́мо… Эх, дорого́й това́рищ писа́тель, – сказа́л он с внеза́пной го́речью, – как ино́й раз жизнь челове́ка бьёт!.. Со мной там тако́е случи́лось, не вся́кому и расска́жешь. Хорошо́, се́рдце здоро́вое – вы́держало.
Коне́чно, я был заинтриго́ван, но промолча́л. И пра́вильно сде́лал, он заговори́л сам – како́й-то друго́й ре́чью:
– Шко́ла-десятиле́тка, куда́ я устро́ился, стоя́ла между не́сколькими ме́лкими дереве́ньками, что́бы никому́ оби́дно не́ было. И вы́шло так, что посели́лся я в са́мой да́льней дере́вне, мне до рабо́ты во́семь киломе́тров и сто́лько же обра́тно. Да ведь ребяти́шки хо́дят, а я чем ху́же? Коне́чно, зимо́й, когда́ ра́но темне́ет, не бо́льно ую́тно, но терплю́. Хоть далеко́, да просто́рно и удо́бно: в большо́й избе́ я и ба́бка. Она́ всегда́ в ку́хне, там и спит, а мне вся ко́мната. Я сто́лик себе́ поста́вил, кни́ги разложи́л, ла́мпу насто́льную: то́лько рабо́тай. И с пита́нием поря́док: даю́ ба́бке рубль в день, она́ щей нава́рит, с па́льцами съешь, и всегда́ у неё огу́рчики солёные, капу́стка ква́шеная, груздо́чки, ры́жички, а ле́том вся́кие о́вощи, я́годы. Замеча́тельно жи́ли.
Но стару́ха была́ кака́я-то стра́нная. Зна́ете, в ка́ждом крестья́нском до́ме обяза́тельно ра́ма с фотогра́фиями на стене́, де́ти, родня́, а у мое́й стару́хи ни одно́й ка́рточки. Неу́жто у неё никого́ не́ было – ни му́жа, ни дете́й, ни бра́тьев-сестёр? Она́ и вообще́ молчу́нья, быва́ло, за весь день сло́ва не ска́жет. Я ду́мал внача́ле, что она́ си́льно ве́рующая, но хоть образа́[113] в кра́сном углу́[114] вися́т, ни лампа́дки,[115] ни све́чки она́ не те́плит,[116] в це́рковь не хо́дит. Неинтере́сная кака́я-то выхо́дила её жизнь, не тёплая. И не зна́лась она́ ни с кем. Ско́лько я у неё про́жил, не по́мню, что́бы кто зашёл, кро́ме почтальо́на с пе́нсией. Но мне́-то что до э́того, мы жи́ли душа́ в ду́шу.[117] Она́ мне не меша́ла, я ей то́же.
И отчего́ во мне беспоко́йство завело́сь, до сих пор не пойму́. Стал я пло́хо спать. И вот в очередну́ю бессо́нницу мета́лся я, и вдруг бу́дто в бок толкну́ло, я шасть[118] к кра́ю крова́ти, и тут же на поду́шку что́-то гро́хнулось. Гляжу́ – лампа́да. Была́ она́ на масси́вном сере́бряном подве́се с о́стрым шипо́м. И упа́ла на поду́шку как раз в том ме́сте, где мой лоб находи́лся. Не уверни́сь – ве́рная смерть.
И тут я замеча́ю, что в ко́мнате ста́ло как днём: огро́мная по́лная луна́ в и́збу ло́мится. Никогда́ я так бли́зко луны́ не ви́дел, краси́во и чего́-то жу́тко. Лежу́ и ду́маю: случа́йно и́ли не случа́йно лампа́да гро́хнулась, и е́сли не случа́йно, то кому́ что в мое́й сме́рти? Что с меня́ возьмёшь: штаны́ да руба́шку. А с друго́й стороны́, ра́зве постоя́льца под образа́ кладу́т? Э́то то́лько поко́йников, живы́х – никогда́. Зна́чит, с у́мыслом сде́лано. На́до, ду́маю, стару́ху попыта́ть. На́до её разбуди́ть, спросо́нок она́ скоре́е расска́жет.
Но буди́ть мне её не пришло́сь: слы́шу – вста́ла. Чего́-то там заду́мала. Осторо́жно спусти́л но́ги с крова́ти, на носка́х пересёк ко́мнату и вы́глянул. Пове́рьте, чуть созна́ния не лиши́лся: стару́ха в дли́нной бе́лой руба́хе, с закры́тыми глаза́ми по лу́нному лучу́ плыла́. Меня́ пря́мо вы́бросило из-за печи́. «Ты чего́?» – не сказа́л – вы́дохнул. И слы́шу, как её но́ги лего́нько об пол сту́кнулись. Она́ не отве́тила, глаз не откры́ла, ме́дленно се́ла. Я – за ней: «Ты чего́, ба́бка?» – «Ничего́, а ты чего́?» и го́лос у неё обы́чный, негро́мкий, дневно́й, то́лько како́й-то далёкий. «Ты чего́ бро́дишь?» – «А ты чего́?» «Меня́ чуть до́ смерти лампа́да не уби́ла!» – «Бу́дет вра́ть-то!» – сказа́ла ка́к-то равноду́шно, повали́лась на посте́ль и сра́зу засну́ла. И почему́-то я реши́л, что лампа́да на своём ме́сте виси́т. Бро́сился туда́ – ничего́ подо́бного, на поду́шке, где и была́… Ну что вы на э́то ска́жете?
– А что тут мо́жно сказат́ь? Лампа́да упа́ла, потому́ что упа́ла, а стару́ха про́сто лунати́чка. Не тако́е уж ре́дкое явле́ние.
– И я тем же себя́ успока́ивал, что́бы ночь дотерпе́ть. Но в дере́вне не оста́лся. И коне́ц уче́бного го́да в шко́ле на стола́х ночева́л. Вот каки́е быва́ют происше́ствия. Что там Сведенбо́рг!
Он подня́лся, тща́тельно застегну́л ку́рточку.
– Пора́. Уже́ по́здно, а мне ещё до авто́буса то́пать.
В дверя́х оберну́лся и спроси́л серьёзным, глубо́ким го́лосом:
– У вас тут не балу́ют?[119]
– Госпо́дь с ва́ми! Кому́ балова́ть-то? Три че́тверти дач заколо́чено, пято́к стару́х-домрабо́тниц да́чи сторожа́т.
– Стару́х? – спроси́л он многозначи́тельно.
Я не по́нял. Ре́зким движе́нием он распахну́л дверь. Сад был за́лит серебри́сто-зеленова́тым, хруста́льным све́том. И совсе́м бли́зко над верху́шками дере́вьев стоя́ла в орео́ле больша́я чи́стая луна́ – соверше́нный круг. Я и забы́л, что сейча́с полнолу́ние. Над ней и под ней в её све́те дви́гались облака́. То́лько тепе́рь дошло́ до меня́, что стоя́ло за трево́жным вопро́сом: не балу́ют? Не лесно́го разбо́йника боя́лся э́тот кре́пкий ю́ноша.
– Не слы́шно вро́де, – отве́тить бо́лее твёрдо и определённо, когда́ сад, и дом, и вся окре́стность, и со́бственная душа́ за́литы э́тим завора́живающим све́том, я не мог. – Дава́йте я вас провожу́.
– Мне, пра́во, нело́вко… – пробормота́л он, я́вно обра́дованный предложе́нием.
И мы пошли́, и лу́нный свет стели́лся по́д ноги и сло́вно отделя́л от земли́. Бесшу́мно плы́ли мы по лу́нной реке́…
Нагибин Юрий Маркович (1920–1994) – прозаик, автор рассказов, повестей, киносценариев о судьбе военного поколения, об истоках творчества, о нравственных поисках современников. Характерны простота и жизненность сюжета, мастерское видение деталью, ощущение жизни «как бы в последний раз».
Вопросы и задания
1.Как герой оказался в деревне?
2. Опишите обстановку в доме и его хозяйку.
3. Что случилось ночью?
4. Связана ли эта история с темой дипломной работы философа?
5. Как автор объясняет историю, рассказанную философом? Как бы вы её объяснили?
6. Представьте, что вы – иллюстратор этого рассказа. Что бы вы нарисовали?
С.Довлатов. Встретились, поговорили
Зимо́й я наконе́ц познако́мился с Линн Фа́рбер. Линн позвони́ла и говори́т:
– Я отосла́ла перево́д в «Ньюйо́ркер». Им понра́вилось. Через два-три ме́сяца расска́з бу́дет напеча́тан.
Я спроси́л:
– «Ньюйо́ркер» – э́то газе́та? И́ли журна́л?
Линн растеря́лась от моего́ неве́жества:
– «Ньюйо́ркер» – оди́н из са́мых популя́рных журна́лов Аме́рики. Они́ запла́тят вам не́сколько ты́сяч!
– Ого́! – говорю́.
Че́стно говоря́, я да́же не удиви́лся. Сли́шком до́лго я всего́ э́того ждал. Мы реши́ли встре́титься на углу́ Бродве́я и Сороково́й.
Линн предупреди́ла:
– В рука́х у меня́ бу́дет кори́чневая су́мочка.
Я отве́тил:
– А меня́ ча́сто пу́тают с небоскрёбом[120] «Утю́г»…
Я пришёл ро́вно в шесть. По Бродве́ю дви́галась шу́мная, несконча́емая толпа́. Я убеди́лся, что кори́чневая су́мочка – не о́чень вырази́тельная приме́та. Сла́ва бо́гу, меня́ зара́нее предупреди́ли, что Линн Фа́рбер – краси́вая. Типи́чная «Мадо́нна» Боттиче́лли[121]… В жи́вописи я разбира́юсь сла́бо. Точне́е говоря́, совсе́м не разбира́юсь. (С му́зыкой де́ло обстои́т не лу́чше.) Но и́мя Боттиче́лли слы́шал.
И вдруг я её узна́л, причём безоши́бочно, сра́зу. Насто́лько, что прегради́л ей доро́гу. Действи́тельно – Мадо́нна. Приве́тливая улы́бка, я́сный взгляд. Каза́лось бы, ну что тут осо́бенного?! А в жи́зни э́то встреча́ется так ре́дко.
На́до ли говори́ть, что я сра́зу реши́л жени́ться? Забы́в обо всём на све́те. Что мо́жет быть разу́мнее – жени́ться на со́бственной перево́дчице?
Зате́м состоя́лся приме́рно тако́й диало́г:
– Здра́вствуйте, я – Линн Фа́рбер.
– О́чень прия́тно. Я то́же…
Ви́дно, я здо́рово растеря́лся. Огро́мный гонора́р, «Ньюйо́ркер», ю́ная блонди́нка… Неуже́ли э́то всё происхо́дит со мной?!
Мы шли по Сороково́й у́лице. Я распахну́л дверь полутёмного ба́ра. Кри́кнул что́-то разма́шистое. То ли – «К цыга́нам!», то ли – «В пампа́сы!»… Я изобража́л неи́стового[122] ру́сского медве́дя. Я обрати́лся к ба́рмену:
– Во́дки, пожа́луйста! Шесть двойны́х!
– Вы кого́-то ждёте? – поинтересова́лся ба́рмен.
– Да, – отве́тила моя́ знако́мая, – ско́ро я́вится вся бейсбо́льная кома́нда.