И наконе́ц ба́ба О́ля оконча́тельно определи́лась в жи́зни.
Она́ плю́нула на все усло́вности.
И главне́йшей свое́й зада́чей ба́ба О́ля счита́ла тепе́рь не страхова́ние и не сбор взно́сов, а внуше́ние клие́нтам, име́нно внуше́ние, мы́сли, что есть ина́я жизнь, друга́я, неземна́я, вы́сшая, сеа́нсы, допу́стим, девятна́дцать и два́дцать оди́н, кинотеа́тр «Экра́н жи́зни», Садо́во-Каре́тная.
Глаза́ её при э́том сия́ли сквозь то́лстые очки́.
Заче́м и почему́ она́ э́то де́лает, ба́ба О́ля не зна́ла, но ей бы́ло необходи́мо тепе́рь нести́ лю́дям сча́стье, но́вое сча́стье, ну́жно бы́ло вербова́ть[200] ещё и ещё сторо́нников «Ро́бика», и она́ испы́тывала к ре́дким новобра́нцам (новобра́нкам) не́жность ма́тери.
У неё уже́ име́лась то́лстая тетра́дка с перепи́санными из газе́т статья́ми о Ро́берте Те́йлоре и Вивье́н Ли. Там же бы́ли портре́ты и ка́дры из фи́льма, тут порабо́тал никуда́ не го́дный зять под кра́сным фонарём в свое́й сомни́тельной фотолаборато́рии.
Ху́до бы́ло то, что то́лпы тёток и ба́бок слета́лись на священноде́йства,[201] что бы́ли плач, исте́рики, ходи́ли по рука́м поэ́мы.
Был устано́влен день рожде́ния «Ро́бика», и они́ отмеча́ли э́то своё рождество́ в фойе́ кинотеа́тров, пи́ли каго́р[202] и бе́ленькую,[203] шуме́ли перед сеа́нсом, а ба́ба О́ля пра́здновала одна́ до́ма на ку́хне.
Встреча́ясь, они́ расска́зывали друг дру́гу, как бы́ло, ба́ба О́ля же храни́ла свою́ та́йну, но в тиши́ ноче́й сама́ писа́ла стихи́ и пото́м чита́ла их свои́м клие́нтам, вы́брав моме́нт. Не бабу́лькам же деклами́ровать.
Ба́ба О́ля прочи́тывала свои́ возвы́шенные стихи́ осо́бо и́збранным клие́нткам, торопи́лась, хлю́пала но́сом, очки́ заплыва́ли слезо́й.
Слу́шатели ма́ялись, гляде́ли в сто́рону, как тогда́, когда́ она́, расчу́вствовавшись, пе́ла в по́лную си́лу, и ба́ба О́ля понима́ла всю нело́вкость своего́ положе́ния, но ничего́ не могла́ с собо́й поде́лать.
Где, когда́ и как постига́ет челове́ка страсть, он не замеча́ет и зате́м не спосо́бен себя́ контроли́ровать, ду́мать о после́дствиях, а ра́достно подчиня́ется, наконе́ц найдя́ свой путь, каки́м бы он ни был.
– Э́то безоби́дно,[204] – угова́ривала себя́ ба́ба О́ля, сча́стливо засыпа́я, – я у́мная же́нщина, а э́то никого́ не каса́ется,[205] э́то, наконе́ц, то́лько моё де́ло.
И она́ вплыва́ла в сновиде́ния, где оди́н раз да́же прое́халась с Ро́бертом Те́йлором на откры́той маши́не, о́ба они́ сиде́ли на за́днем сиде́нье, бо́льше в ЛАНДО́ никого́ не́ было, да́же шофёра, и ОН полуобнима́л пле́чи ба́бы О́ли и пре́данно сиде́л ря́дом.
Вот кому́ расска́жешь тако́е!
Одна́жды то́лько был позо́рный моме́нт.
Ба́ба О́ля шла разви́нченной[206] похо́дкой по́сле сеа́нса где́-то у чёрта на кули́чках,[207] чуть ли не у Заста́вы Ильича́, и её обогна́л молодо́й мужчи́на, высо́кий, по́лный, в ша́пке-уша́нке с опу́щенными уша́ми (а ба́ба О́ля шла по-молодо́му, ша́пка набекре́нь, и чуть ли не пе́ла в моро́з), и э́тот молодо́й челове́к на ходу́, обогна́в ба́бу О́лю, заме́тил:
– Кака́я у вас ма́ленькая нога́!
– Шшто? – переспроси́ла ба́ба О́ля.
Он приостанови́лся и за́дал вопро́с:
– Разме́р ноги́ како́й?
– Тридца́ть де́вять, – удивлённо отве́тила ба́ба О́ля.
– Ма́ленькая, – печа́льно откли́кнулся молодо́й челове́к, и тут ба́ба О́ля ки́нулась ми́мо него́ домо́й, домо́й, к трамва́ю, хло́пая портфе́лем.
Но зате́м, но́чью, уже ́по тре́звом размышле́нии,[208] жа́лкий и больно́й вид молодо́го челове́ка, его́ ша́ркающие подо́швы, небри́тый, запу́щенный вид и тем бо́лее тёмные у́сики смути́ли бе́дную ба́бу О́лю: кто э́то был?
Она́ пыта́лась сочиня́ть о нём изве́стные исто́рии ти́па ма́ма умерла́, не́рвное потрясе́ние, уво́лился, сестра́ с семьёй не забо́тится и го́нит и так да́лее, но что́-то тут не совпада́ло.
Сле́дующим ве́чером ба́ба О́ля опя́ть пое́хала на фильм туда́ же, на тот же сеа́нс.
И она́ начала́ понима́ть, посмотре́в ещё раз на Те́йлора, кто встре́тился ей на тёмной у́лице по́сле кино́, кто это шёл больно́й и запу́щенный, тоску́ющий, небри́тый, но с у́сиками.
И действи́тельно, е́сли поду́мать, кто ещё мог таска́ться иска́ть свою́ люби́мую, когда́ о ней забы́ли в це́лом ми́ре, кто мог броди́ть по тако́му ме́сту, как Заста́ва Ильича́ в 1954 году́, како́й бе́дный и больно́й при́зрак в малова́том пальто́, бро́шенный все́ми, броди́л, что́бы яви́ться на мосту́ Ватерло́о са́мой после́дней душе́, забы́той все́ми, бро́шенной, испо́льзуемой как тря́пка и́ли полови́к, да ещё и на буква́льно после́днем шагу́ жи́зни, на отлёте…
Петрушевская Людмила Стефановна (1938–) – одна из ярких представительниц современной женской прозы, драматург, автор многочисленных рассказов и сказок в характерной, подчёркнуто бытовой манере, сочетающей разностилевые языковые элементы.
Вопросы и задания
1.Что баба Оля теперь считала главной задачей своей жизни?
2. Чему она посвятила своё свободное время?
3. Как вы думаете, почему другие «бабульки» почти каждый день ходили смотреть этот фильм?
4. Какой случай произошёл однажды, когда баба Оля поздно возвращалась домой из кино? Как поняла эту ситуацию баба Оля: 1) сначала; 2) через некоторое время, «по трезвом размышлении»? Как бы вы объяснили этот случай?
5. Как рассказ связан с идеей христианской праведности? Можно ли интерпретировать ночную встречу на Заставе Ильича как явление Христа, пришедшего облегчить страдания чистой и кроткой женщины?
6. Если вы смотрели фильм «Мост Ватерлоо», расскажите, какое впечатление он на вас произвёл.
А.Солженицын. Как жаль!
Оказа́лся переры́в на обе́д в том учрежде́нии, где А́нне Моде́стовне на́до бы́ло взять спра́вку. Доса́дно, но был смысл подожда́ть: остава́лось мину́т пятна́дцать, и она́ ещё успева́ла за свой переры́в.
Ждать на ле́стнице не хоте́лось, и А́нна Моде́стовна спусти́лась на у́лицу. День был в конце́ октября́ – сыро́й, но не холо́дный. Посереди́не у́лицы не́жно сере́л бульва́р, и А́нна Моде́стовна перешла́ туда́. На бульва́ре никого́ почти́ не́ было. Здесь, обходя́ лу́жицы, идти́ по зерни́стому песку́ бы́ло совсе́м не мо́кро. Она́ пошла́ да́льше и поравня́лась с газе́тным щито́м на голубы́х сто́лбиках. Под стекло́м висе́л «Труд». В одно́й полови́не стекло́ бы́ло отко́лото с угла́, газе́та замо́кла, и стекло́ изнутри́ обводни́лось. Но и́менно в э́той полови́не внизу́ А́нна Моде́стовна прочла́ заголо́вок: «Но́вая жизнь доли́ны реки́ Чу». Э́та река́ не была́ ей чужа́: она́ там родила́сь. Протере́в перча́ткой стекло́, А́нна Моде́стовна ста́ла прогля́дывать статью́.
Писа́л корреспонде́нт. Он начина́л с моско́вского аэродро́ма: как сади́лся на самолёт и как, сло́вно по контра́сту с хму́рой пого́дой, у всех бы́ло ра́достное настрое́ние. Ещё он опи́сывал свои́х спу́тников. Наконе́ц, он переходи́л к путеше́ствию по доли́не реки́ Чу. Он с те́рминами опи́сывал гидротехни́ческие рабо́ты, гидроста́нцию, ороси́тельные кана́лы, восхища́лся ви́дом орошённой и плодоно́сной тепе́рь пусты́ни. А в конце́ писа́л: «Но немно́гие зна́ют, что э́то грандио́зное преобразова́ние це́лого райо́на приро́ды замы́слено бы́ло уже́ давно́. На́шим инжене́рам не пришло́сь проводи́ть за́ново изуче́ние доли́ны, её геологи́ческих слоёв и режи́ма вод. Весь гла́вный большо́й прое́кт был зако́нчен и обосно́ван расчётами ещё со́рок лет наза́д, в 1912 году́, тала́нтливым ру́сским гидро́графом и гидроте́хником Моде́стом Алекса́ндровичем В., тогда́ же нача́вшим пе́рвые рабо́ты на со́бственный страх и риск[209]».
А́нна Моде́стовна не вздро́гнула, не обра́довалась – она́ задрожа́ла вну́тренней и вне́шней дро́жью, как перед боле́знью. Она́ нагну́лась, что́бы лу́чше ви́деть после́дние абза́цы в са́мом уголке́, и ещё пыта́лась протира́ть стекло́ и едва́ чита́ла. «Но при ко́сном[210] ца́рском режи́ме его́ прое́кты не могли́ найти́ осуществле́ния. Они́ бы́ли погребены́ в департа́менте земе́льных улучше́ний, а то, что он уже́ прокопа́л, забро́шено.
Как жаль – конча́л восклица́нием корреспонде́нт – как жаль, что молодо́й энтузиа́ст не до́жил до торжества́ свои́х све́тлых иде́й, что он не мо́жет взгляну́ть на преображённую доли́ну!»
А́ня уже́ зна́ла, что сейча́с сде́лает: сорвёт э́ту газе́ту! Она́ ворова́то огляну́лась впра́во, вле́во, никого́ на бульва́ре не́ было, то́лько далеко́ чья́-то спина́. О́чень э́то бы́ло неприли́чно, позо́рно, но… Газе́та держа́лась на трёх ве́рхних кно́пках. А́ня просу́нула ру́ку в пробо́й стекла́, про́сто дёрнула. Газе́та сорвала́сь – и вся была́ у неё в руке́. За спино́й разда́лся ре́зкий свисто́к милиционе́ра. Бежа́ть бы́ло по́здно и несоли́дно. По широконо́сому румя́ному лицу́ его́ и рука́м бы́ло ви́дно, како́й он здоро́вый – вполне́ ему́ выта́скивать люде́й с пожа́ра и́ли схвати́ть кого́ без ору́жия. Не дава́я си́лы го́лосу, милиционе́р спроси́л:
– Э́то что ж, гражда́нка? Бу́дем два́дцать пять рубле́й плати́ть? И́ли вы хоти́те, чтоб лю́ди газе́т не чита́ли? (Вот, вот!)
– Ах, что вы! Ах, нет! Прости́те! – ста́ла да́же ка́к-то изгиба́ться А́нна Моде́стовна. – Я сейча́с пове́шу наза́д… е́сли вы разреши́те…
Милиционе́р смотре́л на неё све́рху, не выража́я реше́ния. Он уж да́вно дежу́рил, и дождь перенёс, и ему́ кста́ти бы́ло б сейча́с отвести́ её в отделе́ние вме́сте с газе́той: посуши́ться мале́нько. Но он хоте́л поня́ть. Прили́чно оде́тая да́ма, в хоро́ших года́х, не пья́ная. Она́ смотре́ла на него́ и ждала́ наказа́ния.