Сра́зу за дома́ми Фикре́ сверну́л в лес. Там бы́ло уже́ совсе́м темно́, то́лько вверху́, ме́жду дере́вьями, хму́ро свети́ло не́бо. Фикре́ никогда́ не́ был боязли́вым челове́ком, сме́ло шёл он по тёмному ле́су, но, когда́ над голово́ю послы́шалось хло́панье кры́льев и разда́лся воро́ний крик, ему́ ста́ло стра́шно. Всё простра́нство не́ба запо́лнилось чёрными кры́льями. И тогда́ Фикре́ не вы́держал и побежа́л.
Он споты́кался и па́дал, раздира́я оде́жду, а над голово́й по-пре́жнему хло́пали чёрные кры́лья, и Фикре́ поднима́лся с мо́крой земли́ и сно́ва бежа́л.
Су́хонькая старушо́нка до́лго в тот день не заходи́ла в свой дом. Она́ стоя́ла во дворе́ и смотре́ла, как дви́жутся к моле́льной избе́ желтова́тые огоньки́. Э́то с карма́нными фона́риками шли туда́ бапти́сты.
Старушо́нке и бо́язно бы́ло, и любопы́тно. Она́ дви́нулась сле́дом за огонька́ми.
Без фонаря́ идти́ бы́ло неудо́бно, одна́ко она́ сме́ло продолжа́ла свой путь, и не прошло́ и получа́са, как оказа́лась во́зле моле́льной избы́.
В избе́ пе́ли. Старушо́нка тихо́нько подошла́ к две́ри и посмотре́ла в щель. Стра́нное зре́лище представля́ла собо́ю изба́. Степе́нные[274] мужики́ и ба́бы, все в городски́х, дороги́х оде́ждах, сиде́ли напро́тив стены́, на кото́рой висе́ла карти́на с изображе́нием по́ля с креста́ми, с ни́зким не́бом над ним, с бе́лыми верху́шками гор вдалеке́… У всех мужико́в и баб в рука́х бы́ли кни́жечки, не отрыва́я от них глаз, все пе́ли.
Э́та карти́на была́ порази́тельна ещё и тем, что су́хонькая старушо́нка никогда́ не ви́дела ра́нее, что́бы взро́слые и тем бо́лее тре́звые[275] лю́ди ни с того́ ни с сего́[276] пе́ли пе́сни. «Ма́нят, – уве́ренно поду́мала она́,– асфа́льтового мужика́ ма́нят».
Она́ так увлекла́сь, что не сра́зу почу́вствовала, как тро́нули её за плечо́. То́лько когда́ увиде́ла чёрную ру́ку, она́ испуга́лась.
«Вы́манили! – мелькну́ло в её голове́ и: – Свят! Свят![277]» – она́ отшатну́лась от Фикре́, вид кото́рого и впра́вду был ужа́сен. Оде́жда его́ была́ изо́драна, а курча́вые во́лосы бы́ли ужаса́юще гря́зными.
«Свят! Свят!» – откре́щиваясь, отступа́ла от Фикре́ старушо́нка, а Фикре́, потеря́вший оста́тки ра́зума в э́той неогля́дной ру́сской ночи́, наступа́л на неё.
– Э-э-э, до́брая же́нщина! – с чужи́м акце́нтом выгова́ривал он. – Как пройти́ э-эе…
– Туда́ иди́, туда́,– махну́ла руко́й в сто́рону моле́льной избы́ старушо́нка. – Там тебя́ кли́чут… Иди́, иди́ с бо́гом.
– Туда́? – спроси́л Фикре́, пока́зывая па́льцем на избу́.
– Туда́! – отве́тила старушо́нка и вдруг побежа́ла к дере́вне.
– Асфа́льтовый мужи́к! – крича́ла она́ на ночно́й у́лице. – Анти́христ пришёл! Спаса́йтесь, до́брые лю́ди! Весь из смолы́ сде́ланный! Спаса́йтесь, кто успе́ет!
Старушо́нка, вбежа́в в свой двор, ки́нулась в дом, приняла́сь торопли́во собира́ть ве́щи. Ско́ро, когда́ дере́вня оконча́тельно просну́лась, ви́дели жи́тели старушо́нку. Бы́стро бежа́ла она́ к ста́рой це́ркви и крича́ла на всю деревню́: «Спаса́йтесь, гра́ждане, кто мо́жет! Асфа́льтовый мужи́к яви́лся!»
Тре́вожно ста́ло во всех и́збах, запла́кали во всех дома́х де́ти. Ба́бы собира́ли ве́щи, на́скоро одева́ли дете́й и бежа́ли по у́лицам к це́ркви.
А в мо́лельной избе́ пе́ли, когда́ дверь вдруг распахну́лась и на поро́ге появи́лся Фикре́. Вид его́, как мы уже́ говори́ли, был ужа́сен. Моля́щиеся отшатну́лись от Фикре́.
Фикре́ же, ослеплённый све́том, стоя́л на поро́ге и уже́ ничего́ не по́мнил, кро́ме фра́зы из а́нгло-ру́сского разгово́рника:
– У меня́ укра́ли чемода́н! Мили́ция! Скоре́е в оте́ль! Где мой чемода́н? – крича́л он.
И да́же просвещённый[278] гость До́мны Заморо́дновны и тот растеря́лся в пе́рвые мгнове́ния. А уж что говори́ть о само́й До́мне? Она́ заби́лась в у́гол и ти́хо забормота́ла: «Домоли́лись… Вот и начало́сь…»
Но руководи́тель общи́ны уже́ пришёл в себя́ и, ви́дя, что перед ним обыкнове́нный негр, спроси́л у него́ на дово́льно чи́стом англи́йском:
– Вы иностра́нец? Вы говори́те по-англи́йски?
Фикре́ так обра́довался, слы́ша наконе́ц-то знако́мую речь, что ему́ показа́лось на мгнове́ние, бу́дто пря́мо из стра́шного воро́ньего ле́са он попа́л в своё посо́льство.
– Да! Я иностра́нец… – закрича́л он и бро́сился к просвещённому го́стю. – Помоги́те мне! Где я?.. Вы помо́жете мне добра́ться до на́шего посо́льства?
– Да, – отве́тил тот, и До́мна Заморо́дновна, кото́рая со стра́хом наблюда́ла из своего́ угла́, сра́зу вдруг перемени́лась во мне́нии к нему́.
– Ишь ты! – бормота́ла она́, спеша́ вы́браться из избы́.– Ведь и сам, должно́ быть, анти́христ, е́сли с анти́христом побрата́лся[279]… И говори́т-то по-и́хнему… Ой, беда́…
Она́ бежа́ла по дереве́нской у́лице и бормота́ла: «Накли́кали на свою́ голо́вушку, а я-то, глу́пая, ещё и помога́ла им… Ой, грех-то!»
В своём дому́ До́мна Заморо́дновна пе́рвым де́лом приняла́сь выки́дывать на у́лицу шмо́тки[280] своего́ го́стя. Она́ свали́ла их на маши́ну и сно́ва скры́лась в до́ме. Закры́ла две́ри, доста́ла ико́ны, сохрани́вшиеся ещё со времён её дру́жбы с тепли́ценским ба́тюшкой, и пове́сила в у́гол. Пото́м упа́ла перед ни́ми на коле́ни и приняла́сь моли́ться.
То́лько уже́ под у́тро, когда́ успоко́илась, она́ поду́мала: «А тепли́ценский-то ба́тюшка, ой, ведь куда́ лу́чше бу́дет!» – и засну́ла тут же на холо́дном полу́.
К рассве́ту разошли́сь ту́чи и вы́шло со́лнце. Конца́ све́та не наступи́ло. Бапти́сты ещё но́чью разъе́хались на свои́х маши́нах, а те, кото́рые жи́ли в дере́вне, не выходи́ли на у́лицу. Уе́хал вме́сте с го́стем До́мны Заморо́дновны в го́род и Фикре́. Через не́сколько дней моле́льный дом в дере́вне Комисса́рово закры́лся. До́мна Заморо́дновна была́ уже́ не бапти́сткой, а сторо́нницей тепли́ценского ба́тюшки. Э́то сбли́зило её с су́хонькой старушо́нкой, и с э́той поры́ они́ ста́ли лу́чшими подру́гами. Вот и всё, что случи́лось в дере́вне Комисса́рово, то́лько до́лго ещё ходи́ли в це́рковь же́нщины, что́бы отыска́ть там поте́рянные в ту ночь ве́щи.
Фикре́ же верну́лся в Москву́ и на сле́дующий день узна́л, что по́сле переворо́та его́ ро́дственники за́няли ещё бо́лее ва́жное положе́ние в но́вом прави́тельстве. Тепе́рь на посо́льских ра́утах посо́л всегда́ подходи́л к Фикре́, жал ему́ ру́ку и иска́тельно загля́дывал в глаза́…
– Вот так… Так всё бы́ло… – говори́л Фикре́ в ба́ре междунаро́дного аэропо́рта Орли́.
Фикре́ успе́л уже́ зако́нчить по́сле моско́вского институ́та ещё и Сорбо́нну и был тепе́рь вполне́ европе́йским челове́ком.
– Да-да, не спо́рьте, мосье́… – говори́л он. – Оди́н день я был политэмигра́нт, но я про́жил тогда́ всю нелёгкую судьбу́ тако́й челове́ка. Вы не зна́ете да́же, како́й невесёлый э́тот судьба́!
Его́ собесе́дник гру́стно кива́л ему́. Вчера́ в посо́льстве ему́ сно́ва не вы́дали въездну́ю ви́зу в СССР.
Коняев Николай Михайлович (1949–) – современный писатель, автор многих рассказов и повестей, романа «Долгие дни лета». Предлагаемый рассказ вошёл в книгу рассказов «Марсиане». Марсиане, по мнению автора, это люди с непривычным, необычным взглядом на жизнь, которых породила полная противоречий и аномальных явлений российская действительность. Они попадают в нелепые, иногда невероятные ситуации. Автор как бы призывает читателя взглянуть на свои поступки, мысли и чувства со стороны, сравнить их с общечеловеческими нормами.
Вопросы и задания
1.Что произошло с Фикре в Вороньем лесу?
2. Почему жители деревни приняли Фикре за антихриста?
3. Как закончилась эта история: 1) для жителей деревни, 2) для Фикре?
4. Передайте содержание рассказанной истории от лица: 1) Фикре; 2) Домны Замородновны; 3) сухонькой старушки; 4) руководителя общины баптистов.
А.Селезнев. За песнями
Они́ растопи́ли печь. Он сходи́л за сухи́ми ще́пками к сара́ю, и они́ растопи́ли печь. Ещё вчера́ жи́ли они́ в се́ром большо́м го́роде, но вот почти́ случа́йно сня́ли на год дом в глухо́м посёлке у старика́ сосе́да, кото́рому бы́ло уже́ сюда́ не добра́ться, и прие́хали.
О́кна в до́ме не открыва́лись го́да два. И когда́ он потяну́л за ра́му кра́йнего окна́, из-под неё, кро́ме проти́вного скре́жета, вы́рвалось о́блако пы́ли. Ещё он откры́л кори́чневый шкаф, довое́нный и проти́вный свое́й неуклю́жестью, и сно́ва услы́шал скре́жет и уви́дел пыль, то́лько тепе́рь не взлете́вшую о́блаком, а про́сто лежа́щую то́лстым сло́ем. На други́е въездны́е манипуля́ции сего́дня не хвати́ло сил, стра́шно хоте́лось спать.
Кто же они́ таки́е, э́ти дво́е, прие́хавшие в необита́емый дом, стоя́щий ме́жду двумя́ огро́мными города́ми? Они́ что, реши́ли тут спря́таться от бу́дущего? У́тром он пошёл к коло́дцу с вёдрами. Две стару́хи встре́тились ему́ по пути́ и поздоро́вались, э́то не го́род, тут все здоро́ваются, хотя́ и ви́дят тебя́, мо́жет быть, в пе́рвый раз. О́сень то́лько начала́сь, хотя́ точне́е бы́ло бы сказа́ть, что ле́то ещё не успе́ло зако́нчиться и шелесте́ло ли́стьями, зелёными и вполне́ си́льными. Коло́дец его́ не знал и слу́шаться сра́зу же не захоте́л. Но по́сле не́скольких значи́тельных попы́ток вы́прыгнуло из коло́дезной глубины́ се́рое ведро́, напо́лненное почти́ наполови́ну и как ры́ба на крючке́ трепе́щущее.[281]
На чердаке́[282] оказа́лась све́тлая ко́мната и стоя́л стол. Ви́димо, кто́-то когда́-то освобожда́л городску́ю кварти́ру и привёз сюда́ и старину́ настоя́щую, и углова́тую, гру́стную ме́бель тридца́тых годо́в. Балко́н бы сюда́ пристро́ить, поду́мал он, и спусти́лся вниз, реши́в пря́таться здесь в необходи́мые часы́ и мину́ты. Его́ подру́га скребла́