Андроников. Первый раз на эстраде
1
И вот впервы́е в жи́зни я вошёл в филармо́нию не с гла́вного хо́да, отку́да пуска́ют пу́блику, а с «шесто́го» – артисти́ческого – подъе́зда.[75] Я пришёл часа́ за два до конце́рта, когда́ никого́ ещё не́ было, и вступи́л в сла́бо освещённую голубу́ю гости́ную. Постепе́нно гости́ную напо́лнили музыка́нты. Ко мне ста́ли обраща́ться с вопро́сами: на како́м инструме́нте я игра́ю, како́е музыка́льное заведе́ние око́нчил. Ка́ждый но́вый взгляд, на меня́ обращённый, ка́ждый вопро́с погружа́ли меня́ в ещё не изве́данные нау́кой пучи́ны[76] стра́ха. Во рту́ бы́ло так су́хо, что язы́к шурша́л, а ве́рхняя губа́ ка́ждый раз, когда́ я хоте́л ве́жливо улыба́ться, прикле́иваясь к соверше́нно сухи́м зуба́м.
Вдруг я уви́дел дирижёра Алекса́ндра Васи́льевича Га́ука, под чьим управле́нием должны́ бы́ли игра́ть в тот ве́чер Тане́ева. И я услы́шал, как капри́зным тенорко́м он сказа́л: «Я сего́дня что-то волну́юсь, чёрт побери́!» Я поду́мал: «Га́ук волну́ется?.. А я-то что же не волну́юсь ещё?» И тут меня́ стал пробира́ть озно́б, кото́рый нельзя́ уня́ть никаки́ми шу́бами.
В э́то вре́мя ко мне бы́стро подошёл Соллерти́нский.[77]
– Ты что, испуга́лся? Плюнь! Переста́нь сейча́с же! Пу́блика не ожида́ет э́тих конву́льсий и не плати́ла за них. Е́сли бы я знал, что ты тако́й трус, я не стал бы с тобо́ю свя́зываться! Возьми́ себя́ в ру́ки – оркестра́нты смо́трят! Сего́дня от тебя́ не мно́гое тре́буется – показа́ть, что ты спосо́бен связа́ть два сло́ва. О трёх слова́х ре́чи нет… Ва́жно, что́бы мо́жно бы́ло поня́ть, как ты смо́тришься, как дви́гаешься. Ещё сове́т: е́сли сло́во твоё бу́дет продолжа́ться два и́ли три часа́ и наза́втра его́ напеча́тают все музыка́льные журна́лы ми́ра – э́то тебя́ не спасёт. Но е́сли ты бу́дешь говори́ть да́же посре́дственно, но семь и́ли во́семь мину́т, – тебе́ зааплоди́руют из благода́рности, что ско́ро ко́нчил. Поэ́тому тебе́ вы́годно говори́ть отчётливо, гро́мко и ко́ротко. И, наконе́ц, после́днее. Новички́ начина́ют обы́чно разгля́дывать пу́блику. Э́то пло́хо конча́ется. Ты мо́жешь испуга́ться, смути́ться. Поэ́тому вы́бери в три́дцать второ́м ряду́ како́е-нибудь ми́лое лицо́ и расскажи́ ему́, что у тебя́ накипе́ло[78] на душе́ про Тане́ева. Все отно́сятся к тебе́ хорошо́, да́же наш дире́ктор. Я уве́рен, что всё бу́дет отли́чно! Ну ни пу́ха тебе́, ни пера́!..[79]
Он исче́з. В э́то вре́мя в гости́ную бы́стро вошёл инспе́ктор орке́стра, сказа́л: «Орке́стр уже́ на места́х». И я на деревя́нных нога́х той доро́гой, кото́рая всю жизнь каза́лась мне доро́гой к сла́ве. Ко́нчился коридо́рчик, и мы поверну́ли вле́во и вы́шли к эстра́де. Я уже́ вступа́л в орке́стр. И тут инспе́ктор убра́л с мое́й спины́ ру́ку. Я чуть не упа́л на́взничь[80] и, па́дая, схвати́лся за плечо́ контрабаси́ста. Сказа́л: «Извини́те» – и въе́хал ло́ктем в физионо́мию виолончели́ста. Сказа́л: «Я неча́янно», – наскочи́л на скрипи́чный смычо́к, смахну́л поло́й пиджака́ но́ты с пюпи́тра… И по у́зенькой тропи́нке ме́жду скри́пками и виолонче́лями я стал пробира́ться, извиня́ясь, здоро́ваясь, улыба́ясь… А когда́ добра́лся, наконе́ц, до дирижёрского пу́льта, то вы́яснилось, что у меня́ не гну́лись но́ги в коле́нях. Тогда́, согну́вшись, я руко́й подби́л пра́вое коле́но, втяну́л пра́вую но́гу на площа́дку, пото́м повтори́л э́то с ле́вой ного́й. Кто́-то из оркестра́нтов сказа́л:
– Поверни́тесь к за́лу лицо́м!
Я поверну́лся – и обомле́л.[81] Зал филармо́нии в э́тот ве́чер уходи́л куда́-то вверх. Всё ста́ло ти́хо. И всё на меня́ устреми́лось. Па́мятуя сове́т Соллерти́нского, я вы́рвал гла́зом стару́ху из три́дцать второ́го ря́да, мне показа́лось, что она́ улыба́ется мне. Реши́л, что бу́ду расска́зывать всё и́менно ей. И, откры́в рот возопи́л:[82] «Се. во́.дыня мы оты. кры. ва́еммм се. зо́ныы Ле. нингра́дысыкой го. суда́рственной фила. ры. мо́нииии…» И почти́ одновреме́нно услы́шал: «…а́дыской, а́ственной… мо́онии…» И э́то э́хо так меня́ оглуши́ло, что я уже́ не мог поня́ть, что я сказа́л, что говорю́ и что собира́юсь сказа́ть. Я стал пу́таться, потеря́лся, крича́л, как в лесу́. А пото́м услы́шал о́чень гро́мкий свой го́лос: «А се. во́.ды. ня мы испол. ня́ем Та. не́е. ва. Пе́р. вую сим. фо́нию Тане́ева. Де моль. До мино́р. Пе́рвую симфо́нию Тане́ева. Э́то я к тому́ говорю́, что де моль – по-латы́ни. А мино́р… то́же по-латы́ни!» Поду́мал: «Го́споди, что э́то я тако́е болта́ю!» И ничего́ бо́льше не по́мню!»
По́мню то́лько, что зал вдруг взреве́л от хо́хота! А я не мог поня́ть, что я тако́го сказа́л. Подошёл к кра́ю подста́вки и спроси́л: «А что случи́лось?» И тут сно́ва разда́лся дру́жный хо́хот. Я по́нял, что провали́лся, и так деморализова́лся от э́того, что потеря́л доро́гу домо́й. Наконе́ц, с велича́йшим трудо́м, ме́жду фле́йтами и виолонче́лями, я вы́скочил за кули́сы и набежа́л на Алекса́ндра Васи́льевича Га́ука. Я сказа́л:
– Алекса́ндр Васи́льевич! Я, ка́жется, та́к себе[83] выступа́л?
– А я и не слу́шал, ми́лый! Я сам черто́вски волну́юсь, эхе-хе-хе-хей! Да нет, должно́ быть, непло́хо: пу́блика два́дцать мину́т гогота́ла, то́лько я не пойму́, что вы там приду́мали про Тане́ева смешно́го? Как мне его́ тепе́рь трактова́ть? Хе-хе-хе-хей!..
И он пошёл дирижи́ровать, а я вороти́лся в голубу́ю гости́ную, да́же не понима́я всех разме́ров сверши́вшегося надо мно́ю несча́стья.
Вопросы и задания
1.Опишите, как чувствовал себя герой перед концертом.
2. О чём говорил Соллертинский, какие аргументы он приводил?
3. Опишите: 1) как герой шёл до оркестра; 2) что он говорил с эстрады; 3) как реагировал на его речь зал.
4. Почему герой не смог вести себя так, как советовал ему Соллертинский?
5. Представьте, что вы сидите в зале и слушаете речь нашего героя. Опишите ваши впечатления.
2
В э́то вре́мя в голубу́ю гости́ную не вошёл и не вбежа́л, а, я бы сказа́л, ка́к-то стра́нно впал Соллерти́нский. Хри́пло спроси́л:
– Что ты наде́лал?
– А что я наде́лал? Я, наве́рно, не о́чень скла́дно говори́л?
Ива́н Ива́нович возмути́лся:
– Очеви́дно, ты действи́тельно находи́лся в о́бмороке, как об э́том все и поду́мали.
Дрожа́щим го́лосом я сказа́л:
– Е́сли бы я был в о́бмороке, то я бы, наве́рно, упа́л, а я пришёл сюда́ свои́ми нога́ми.
– Нет, нет… Паде́ние, кото́рое произошло́ с тобо́й, гора́здо ху́же вульга́рного паде́ния на́ пол. Е́сли ты действи́тельно ничего́ не по́мнишь, позво́ль напо́мнить тебе́ не́которые эпизо́ды. В тот моме́нт, когда́ инспе́ктор подвёл тебя́ к контраба́сам, ты внеза́пно брыкну́л[84] его́, а пото́м вы́бросил но́жку вперёд, как в бале́те, и коке́тливо подбоче́нился.[85] По́сле э́того потрепа́л[86] контрабаси́ста по ше́е – де́скать:[87] «Не бо́йся, свой идёт!» – и въе́хал ло́ктём в физионо́мию виолончели́ста. Жела́я показа́ть, что получи́л изве́стное воспита́ние, поверну́лся и кри́кнул: «Пардо́н!» И зацепи́лся за скрипи́чный смычо́к. А пото́м отнима́л смычо́к, а скрипа́ч не дава́л смычо́к. Но ты суме́л его́ вы́рвать, показа́л за́лу, что ты, де́скать, сильне́е любо́го скрипача́ в орке́стре, отда́л смычо́к, но при э́том урони́л но́ты с пюпи́тра. А когда́ добра́лся до дирижёрского пу́льта, стал засу́чивать штаны́, сло́вно лез в холо́дную во́ду. И когда́ взгромозди́лся на подста́вку, осмотре́л зал и, покача́в голово́й, сказа́л: «Ну и ну!» По́сле чего́ поверну́лся к за́лу спино́й и стал перевора́чивать листы́ дирижёрской партиту́ры. Наконе́ц, тебе́ подсказа́ли из орке́стра, что непло́хо бы́ло бы поверну́ться к за́лу лицо́м. Но ты не хоте́л повора́чиваться, а препира́лся[88] с оркестра́нтами и при э́том чи́стил боти́нки о штаны́ – пра́вый боти́нок о ле́вую но́гу – и при э́том говори́л оркестра́нтам: «Всё э́то моё де́ло – не ва́ше, когда́ захочу́, тогда́ и поверну́сь». Наконе́ц, ты поверну́лся. Но… лу́чше бы ты не повора́чивался. Ты покрасне́л, всплесну́л[89] свои́ми коро́тенькими ру́чками и закрича́л: «О го́споди!» И тут свое́й ле́вой ного́й ты стал трясти́, верте́ть, ты пляса́л на са́мом краю́ дирижёрской подста́вки. Пото́м перемени́л но́гу и откаблу́чил[90] в обра́тном направле́нии, чем вы́звал пе́рвую бу́рную реа́кцию за́ла. Но тут ты стал разма́хивать пра́вой руко́й. Наибо́лее слабоне́рвные зажму́ривались: каза́лось, что рука́ твоя́ оторвётся и полети́т в зал. Наконе́ц ты реши́л, что пришла́ пора́ и поговори́ть! Ты откры́л рот и закрича́л: «Тане́ев роди́лся от отца́ и ма́тери!» Помолча́л и приба́вил: «Но э́то усло́вно!» Пото́м сде́лал но́вое заявле́ние: «Настоя́щими роди́телями Тане́ева явля́ются Чайко́вский и Бетхо́вен». Помолча́л и приба́вил: «Э́то я говорю́ в перено́сном смы́сле». Наконе́ц ты сказа́л: «К сожале́нию, Серге́я Ива́новича сего́дня не́ту среди́ нас!» И ты сде́лал при э́том движе́ние руко́й так, что все оберну́лись к дверя́м, полага́я, что Тане́ев ходи́л в фойе́ вы́пить стака́н ситро́[91] и уже́ возвраща́ется. Никто́ не по́нял, что ты говори́шь о кла́ссике ру́сской му́зыки, отоше́дшем в лу́чший из миро́в ещё в ты́сяча девятьсо́т пятна́дцатом году́. Но тут ты заговори́л о его́ тво́рчестве. «Тане́ев не кастрю́ли де́лал, – сказа́л ты, – а создава́л творе́ния. И вот его́ лу́чшее де́тище, кото́рое вы сейча́с услы́шите». И ты не́сколько раз сту́кнул по лы́сине концертме́йстера виолонче́лей, так что все поду́мали, что э́то – люби́мое де́тище вели́кого музыка́нта. Никто́ не по́нял, что ты говори́шь о симфо́нии. Тогда́ ты реши́л уточни́ть и кри́кнул: «Сего́дня мы игра́ем пе́рвую симфо́нию до мино́р, де моль! Пе́рвую, потому́ что у него́ бы́ли и други́е, хотя́ Пе́рвую он написа́л сперва́… Де моль – э́то до мино́р, а до мино́р – де моль. Э́то я говорю́, что́бы перевести́ вам с латы́ни на лати́нский язы́к». Пото́м помолча́л и крикну́л: «Ах, что́ это, что́ это я болта́ю! Как бы меня́ не вы́гнали!..» Тут пу́блике ста́ло ду́рно одновреме́нно от ра́дости и конфу́за. При э́том ты продолжа́л подска́кивать. Я хоте́л вы́бежать на эстра́ду и воскли́кнуть: «Игра́йте испа́нский та́нец!» Э́то еди́нственное могло́ оправда́ть твои́ стра́нные движе́ния и же́сты.
Соллерти́нский уже́ смея́лся и, жела́я уте́шить меня́, говори́л:
– Не на́до так расстра́иваться. Коне́чно, теорети́чески мо́жно допусти́ть, что быва́ет и ху́же. Но ты до́лжен горди́ться тем, что поку́да ху́же ничего́ ещё не быва́ло. Зал, в кото́ром концерти́ровали Михаи́л Гли́нка и Пётр Чайко́вский, Ге́ктор Берлио́з и Франц Лист, – э́тот зал не по́мнит подо́бного представле́ния. Мне жаль не тебя́. Жаль Госци́рк – их лу́чшая програ́мма прошла́ у нас. Кро́ме того́, я жале́ю дире́ктора. Он до сих пор сиди́т в за́ле. Он не мо́жет войти́ сюда́: он за себя́ не руча́ется. Поэ́тому очи́стим помеще́ние, пое́дем ко мне и разопьём буты́лочку кахети́нского,[92] кото́рую я пригото́вил на слу́чай твоего́ триу́мфа. Е́сли б я знал, что сего́дня произойдёт собы́тие истори́ческое, я бы загото́вил цисте́рну. Но, прости́, у меня́ не хвати́ло воображе́ния!..
Андроников Ираклий Луарсабович (1908–1990) – известный писатель, искусствовед, публицист, критик, текстолог, мастер устных юмористических рассказов, некоторые из них опубликованы.
Вопросы и задания
1.Сравните: 1) каким видит свой дебют герой; 2) как его описывает Соллертинский? Используйте выражения из текста. Какая разница между этими описаниями?
2. Попробуйте определить, что сказал бы зрителям герой, если бы не так волновался.
3. Как Соллертинский утешает героя?
4. Какие советы вы дадите человеку, которому предстоит впервые выступать перед публикой?
5. Были ли вы в подобной ситуации?