легитимизмоманию и революциофобию, да простят мне эти варварские слова. С другой стороны, польский мятеж 1830 и 1831 годов вновь подогрел франко-польские симпатии! Все это усилилось революцией 1848 года и Восточною войною. Таким образом, этот ряд напрасных столкновений, натянутых, недружелюбных отношений, ратное товарищество французов и поляков, польские агитации, сочувствие к политическим изгнанникам произвели в России политико-дипломатическое предание; во Франции же – настоящий народный предрассудок, не могущий уже выслушивать голоса здравого политического расчета.
Естественное покровительство Россиею православных интересов на Востоке и взятая на себя Франциею роль поддержки интересов латинства, после того как самый нравственный источник его – римско-католическая вера – иссяк уже в душах французов, усиливает еще больше этот антагонизм. То, что для Франции времен Людовика Святого было бы естественным, необходимым образом действий, становится теперь лишь новым предрассудком, который мы назвали католическим.
Так представляется дело, конечно, только с политической точки зрения; с высшей же исторической точки получает оно совершенно иное значение и объяснение. Франция, как мы видели, есть истинный, так сказать, нормальный представитель Европы, главный практический проявитель европейских идей с самого начала европейской истории и до настоящего дня. Россия есть представительница Славянства. И вот, вопреки всем расчетам политической мудрости, всем внушениям здравого политического расчета, эти два государства, так сказать, против воли своей, становятся почти постоянно враждебными соперниками, с самого начала их деятельных взаимных сношений, и этому антагонизму не нынче, конечно, предстоит окончиться. <…>
Из деятельных сил Европы, в их отношениях к России и Славянству, остается нам рассмотреть еще одну Пруссию. Задача этого государства, столь блистательно им начатая еще во времена Великого Фридриха, столь блистательно им продолженная под руководством Бисмарка, но далеко еще не конченная, заключается, бесспорно, в объединении Германии, в доставлении немецкому народу политической цельности и единства. Цель эта недостижима без помощи и содействия России. В самом деле, ни Франция, ни Австрия – под страхом самоуничтожения – не допустят ни распространения прусского преобладания на юго-западную Германию и на австро-немецкие земли, ни обращения уже достигнутого в северной Германии преобладания в полное прусское единство. Северо-Германский союз с 30 миллионами подданных, еще не совершенно объединенных новою для них государственностью, предоставленный своим собственным силам, не может, конечно, бороться против 70 или 80 миллионов при недружелюбном расположении юго-западной Германии, при самом невыгодном стратегическом положении, при враждебности Дании, при возможности быть окруженным с трех сторон, ибо преобладание Франции на море открывает для нее и все северное прибрежье Германии. Правда, Фридрих Великий совершил некогда такое, и, по-видимому, даже еще большее чудо, но не без благоприятствовавших, однако же, ему обстоятельств. Да и Фридрихи не всегда под рукой.
Как поэтому ни покажется это странным почитателям прусского военного могущества, которого, впрочем, в известной и весьма значительной мере, мы и не думаем отрицать, Пруссия и в новом своем виде Северо-Германского союза, и после озарившего ее блеска славы на полях Садовой находится, в сущности, в том же политическом положении, как в последние годы Семилетней войны, как перед кампанией 1806 и 1807 годов, как в 1813 году во время войны за германскую независимость, т. е. что не только ее политическая сила и могущество, но, может быть, даже самое ее существование зависят от тесного дружественного отношения к России. Да будет здесь кстати упомянуто, в каком жалком заблуждении находятся те ультраостзейские патриоты, которые воображают, что в видах охранения их мнимых привилегий можно угрожать России прусскою силою и воодушевлением германского патриотизма. Этим можно пугать разве только детей, да и то малых и неразумных.
Утверждая это, мы не думаем унижать Пруссии, не отдавать справедливости ее политическому могуществу, ее военной силе, ее умению употреблять ее с ловкостью и искусством; мы говорим только, что ее положение как в географическом, так и в политическом смысле так невыгодно, что и этих значительных сил недостаточно не только для расширения прусского могущества, вопреки Франции и Австрии, но, может быть, даже и для сохранения уже приобретенного; и что поэтому союз с Россией ей необходим. Конечно, и для России важна помощь Пруссии, ибо ни на какую другую, в Старом Свете по крайней мере, ей рассчитывать невозможно. Но дело в том, что, как ни важно для России благоприятное ей и Славянству решение восточного вопроса, она может его долго и очень долго ждать; вопрос же о существовании России или даже об ослаблении ее могущества в ближайшем будущем серьезным образом не может быть даже и поставлен.
Пруссия, я не говорю Германия, есть все-таки не более как политическая комбинация, которая может быть весьма различным образом видоизменяема, ибо ведь нет на свете прусского народа; Россия же есть первичный, самобытный, великий исторический факт, основания которого лежат в таинственных глубинах всемирно-исторического плана развития судеб человеческого рода. Поэтому хотя при настоящей комбинации политических созвездий Россия и Пруссия взаимно нуждаются друг в друге, и, следовательно, взаимно друг от друга зависят, но нужда Пруссии настоятельнее, а поэтому и зависимость сильнее, и это не худо помнить и знать.
Прибавим к сказанному, что в восточном вопросе интересы обоих государств тождественны, по крайней мере, в ближайших фазисах его развития. Для Пруссии, во-первых, выгодно, чтобы главнейшее внимание России было обращено на юго-западную, а не на северо-западную ее границу. С приобретением, или, лучше сказать, с возвращением, полной собственности на Черное море Россия может без ущерба предоставить более простора Пруссии на Балтийском море. С уничтожением обоим им враждебной политической комбинации, именуемой Австрией, с обращением ее в комбинацию славянского, а не мадьяро-германского характера Пруссия выигрывает в могуществе, ибо влияние в Германии вообще и особенно в юго-западной Германии не на трактатах только, а на самом деле будет уже исключительно принадлежать ей, и, таким образом усиленная, она будет иметь уже одного только соперника – Францию, который перестанет быть для нее опасным.
Опять странное историческое явление, удивительная комбинация! Западные славяне и немцы были в течение всей европейской истории враждебны друг другу; первые были угнетаемыми, вторые угнетателями; а властительная историческая судьба заставляла и заставляет представителей Германства и Славянства – Пруссию и Россию – содействовать друг другу в достижении их, по-видимому, противоположных целей. Пруссия, собственно говоря, возросла под крылом России и теперь может только на нее опереться для довершения германского единства, которое, в свою очередь, становится первым звеном в отделении славянского от немецкого; и Пруссия побуждается не только собственным интересом, но даже необходимостью содействовать интересам России на Востоке.
Мы полагаем, что в теперешнем положении дел Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, так же точно, как и Пруссия другого союзника, как Россия; и союз их может быть союзом благословенным, потому что у обоих цель правая.
Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше – другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, отношения могут и, вероятно, даже должны перемениться. Но в политике руководствуются непосредственным, на очереди стоящим, интересом, а не отдаленными непредусмотримыми возможностями.
От ресурсов, которые может предоставить внешняя политика, перейдем к тем несравненно более надежным источникам силы и ручательствам успеха, которые может Россия почерпнуть внутри самой себя и в той самой великой задаче, которую ей предстоит совершить во что бы то ни стало.
Как уже было упомянуто выше, мы вовсе не намерены предлагать статистики России с военной и финансовой точек зрения, не только по некомпетентности нашей в этом деле, но еще гораздо более по некомпетентности всякого рода статистических выкладок в такого рода задачах, в решении которых всегда играли, играют и будут играть главную, преобладающую роль факторы из нравственного порядка вещей, совершенно не поддающегося обыкновенной статистике. История, явления которой преимущественно принадлежат именно к сфере духовно-нравственной, в этом отношении гораздо плодотворнее. Попытаемся же вникнуть в характер внутренней силы России и при помощи исторических сравнений хотя бы несколько определить величину той силы, которую может выказать Россия.
Для сравнения, как говорится, для установки понятий возьмем в пример последнюю борьбу России с Европой при самой невыгодной для нас обстановке. Нерешительность, медленность наших дипломатических и военных действий, главное же – ложная оценка наших отношений к считавшейся в дружественной связи с нами Австрии, обратили сухопутную войну в морскую, которую Россия должна была встретить совершенно не приготовившись. И, однако же, всем известно, каких усилий стоило совокупным силам Франции, Англии, Сардинии и Турции вырвать одну крепость из наших рук. Взглянем же, чем усилилась с того времени Россия.
Пути сообщения, которые были самою слабою нашею стороною во время Восточной войны, с того времени совершенно изменили свой характер, и недалек тот день, когда с окончанием Московско-Смоленской и с проведением Смоленско-Брестской и Севастопольской дорог центр государства будет соединен с главными точками окраин.
Умирение Кавказа освобождает двухсоттысячную армию, которая им, так сказать, поглощалась и нейтрализировалась. Для определения отношения, которое имела кавказская война к войне Восточной, достаточно вспомнить, что две дивизии, из коих одна из Крыма, были отправлены на Кавказ в первый год войны, и оценить вероятное влияние их, если бы они были под рукой при Альме или Инкермане.