«Великий Гэтсби» и есть глубоко иронический американский роман об этом конфликтующем клинке. Гэтсби – мафиозо, и хотя мафиозо – это итальянское слово, он американский мафиозо. Даже его шеф Вольфштин, который разговаривает в точности так, как разговаривали бандиты в рассказах Бабеля до него, уже не одесский, а чисто американский бандит. Никакому одесскому (или, скажем, итальянскому) бандиту не смогла бы прийти в голову безвкусная идея носить запонки, сделанные из человеческих зубов. Никакая континентальная (одесская или итальянская) литература не смогла бы произвести роман о бандите на манер «Великого Гэтсби», и вот хотя бы почему. Подкуп Вольфштином «мировых серий» (финала бейсбольного первенства) принимает мифические пропорции, но недавно я прочитал про торжествующую реакцию итальянских болельщиков какого-то клуба: мы выиграли, несмотря на то что судья был куплен противоположной стороной! Купленный судья – это нормальное для них явление, точно так же как это было когда-то в моей молодости в Одессе. С одной стороны, моральные идеалы наших (итальянцев и одесситов) находились на куда более низком (и потому реалистическом) уровне, чем в протестантской Америке, а с другой стороны, мы слишком укоренены семейно, чтобы превращаться вдруг в одиночек между небом и землей, как это сплошь да рядом случается в индивидуалистической и бескорневой Америке. Мафия в Италии, как застарелый ревматизм или геморрой, – явление неприятное, с которым, однако, привыкают жить. Проблема мафии может вдохновить там на неореалистический фильм или натуралистический роман, но ни в каком варианте на символическое произведение о неправильности жизни в целом. В поп-культуре современной Америки фигура бандита и жулика романтизируется так, как она романтизировалась только в далекие времена европейского плутовского романа, а мафия действительно приняла иные размеры, чем у себя на родине… Именно иные – парадоксальные по отношению к моральным основам американской жизни и потому особенно обнажающие ту самую ее «неправильность». Поэтому Гэтсби становится едва ли не мистической фигурой, в нем есть что-то от козленка, которому некуда деваться, кроме как быть закланным во имя факта, как далеко зашла европейская цивилизация в Новом Свете в своих благородных и коррумпированных мечтах.
Из всех американских писателей Фитцджеральд наиболее странен. Его фраза совсем не похожа на линейно-лирическую фразу Хемингуэя. Она крутится и изворачивается, как тело человека-змеи в цирке, она создает в себе дыры, и через эти дыры проглядывает иногда символ, иногда претенциозность, а иногда иные миры. Фраза Фитцджеральда, как сам Гэтсби, который носит розовый костюм и про которого Дейзи говорит, что видит его на розовом облаке в небе. Фраза Фитцджеральда, как сам рассказчик Ник Каррауэй, который противоречив до неопределенности. Вся книга противоречива до неопределенности – в этом особенность ее эстетики. С чисто эстетической точки зрения Фитцджеральд напоминает мне Достоевского, и не только потому, что оба были неровные писатели, но и потому, что их проза состоит из удивительной смеси микронного реализма, тотальной иронии и откровенной сентиментальности.
Все начинается с названия романа. В ноябре 1924 года Фитцджеральд писал своему редактору: «Я решил сохранить название “Тримальхион из Западного Яйца”. Еще два названия, которые подходят, – это “Тримальхион” и “По дороге к Западному Яйцу”. Намечал еще два, “Золотошляпый Гэтсби” и “Высоко взлетающий влюбленный”, но они кажутся мне слишком облегченными»[2].
Мы теперь знаем, что в конце концов Фитцджеральд выбрал название «Под красным, белым и голубым» (цвета американского флага), но что его письмо к редактору запоздало, и тот пошел по «слишком облегченному» направлению. Фитцджеральд был явно на стороне названия иронично-символического, но сознавал ли он непроходимый разрыв между иронией и романтикой? То есть до какой степени цинический персонаж Петрония отменял малейший оттенок романтизма и, с другой стороны, до какой степени «Золотошляпый Гэтсби» противоречил идее цинизма? И если он действительно был на стороне иронии, почему он в самом начале романа дает такое описание своего героя: «Только Гэтсби, человек, именем которого названа эта книга, был здесь исключением. Нет, в конце концов Гэтсби оказался в порядке. Но все, что довлело над ним, вся эта нечистая пыль, которую завихряли вокруг него мелкие людские желания, способные только на секундную грусть и короткого дыхания восторги, вот к чему я потерял, по крайней мере на время, интерес».
Эту тираду, впрочем, произносит не Фитцджеральд, а Ник Каррауэй, которому отведена в романе роль не только рассказчика, но и морального компаса, – кажется, что без его морального суждения роман не мог бы осуществиться. Нику положено быть тем камнем, на котором строится идейная конструкция романа, – но что если Ник окажется не камнем, а зыбкой болотистой или песчаной подушкой? Так обнажается первый слой иронии Фитцджеральда. Ник называет себя «осторожным человеком», но осторожность может означать сдержанность и порядочность, а может и нерешительность. Это может означать то, что мы по-русски называем «сидеть сразу на двух стульях» – уже не нерешительность, а моральный трюк.
Ник рассказывает про свою состоятельную и известную на Среднем Западе семью и сообщает, что, хотя традиция говорит, что семья принадлежит линии, идущей от герцога Баклю, реальным ее основателем был брат его деда, который приехал сюда в 1851 году, откупился от воинской повинности, послав другого человека воевать вместо себя на фронтах гражданской войны, а сам основал дело по оптовой торговле скобяными изделиями, которое продолжил отец Ника. «Мне говорили, что я похож на внучатого дядю», – меланхолично замечает Ник, говоря, что на портрете дядя изображен человеком с довольно угрожающей физиономией. Не замечаем ли мы в голосе Ника оттенок сарказма? Это правда, ничего угрожающего в нем самом. Он говорит, что решил заняться продажей облигаций, потому что почти все, кого он знал, ушли в этот бизнес, и, кажется, он действительно, что называется, порядочный молодой человек, хотя, описывая себя, он напоминает сомнамбулу. Сперва объявляет, что он один из немногих честных людей, кого знает, и немного спустя говорит, что, если бы предложение Гэтсби сделать немного денег на стороне не было так грубо, оно могло бы привести к одному из кризисов в его жизни (в этот момент он уже в подробностях знает, каким образом Гэтсби под руководством Вольфштина зарабатывает на жизнь).
Опять же его отношения с женщинами. Когда Ник решает, что любит Джордан, он объявляет, что полон внутренних правил, которые служат тормозом его плотским желаниям, – у него есть на Западе девушка, которой он пишет раз в неделю письма и подписывается «С любовью, Ник». Но внутренние тормоза не помешали ему вступить в короткую связь с девушкой из Нью-Джерси, а когда он решает наконец поцеловать Джордан, ему приходит на ум «философия» типа: «В мире есть только преследуемые, преследующие и усталые». Эта фраза – один из лучших примеров иронии Фитцджеральда, она звучит в точности как фраза подростка, в первый раз переспавшего с женщиной.
Но Ник Каррауэй и есть подросток, когда дело доходит до истинного жизненного опыта и истинных моральных испытаний! Он – продукт благополучного среднеамериканского протестантского общества, которое уверено, что христианские этические ценности совпадают с гражданскими законами (его внучатый дядя законно покупает рекрута, чтобы тот проливал за него кровь, пока он делает деньги), и потому совершенно не готов адекватно реагировать на соблазны, которые открывает перед ним реальная жизнь на Восточном побережье. Ближе к концу книги Джордан Бейкер говорит ему: «Ты как-то сказал, что плохой водитель вне опасности только до момента, когда он попадает на другого плохого водителя. Что ж, я встретила другого плохого водителя, правильно? Я имею в виду, с моей стороны было беспечно так неправильно судить о тебе. Мне казалось, что ты честный и прямой человек. Я думала, что ты втайне гордишься этими своими качествами». На что Ник характерно для себя отвечает: «Мне тридцать. Я на пять лет старше того возраста, когда люди лгут себе и называют это честью».
Джордан Бейкер бесчестна по природе, ей и в голову не придет засомневаться, сжульничать ли во время турнира игры в гольф, но в отношениях с Ником она честна, и его образ тут изрядно проигрывает… Впрочем, проигрывает ли? Нику в этот момент безразлично, что он скажет Джордан, он с ней покончил, он покончил со всеми, кто так или иначе был причастен к смерти Гэтсби – так или иначе предал Гэтсби. Но это-то я и имею в виду: что никакие женщины не вызывают в Нике те чувства, даже страсти, которые вызывает только один человек в романе – стопроцентно аморальный жулик по имени Гэтсби. Вот почему Ник почти бессознательно повторяет о себе все протестантские стереотипы: личность Гэтсби так его очаровала, а смерть Гэтсби так поразила, что ему теперь безразлично, что говорить.
Ник Каррауэй – странный персонаж. Протестант со Среднего Запада – это только одна сторона его существа, другая же состоит в том, что он, в лучших традициях католицизма (Скотт Фитцджеральд происходил из ирландских католиков, не так ли?), романтический мечтатель. Но странность не в этом, а в том, насколько эти две части сосуществуют в нем не просто по отдельности, а как бы не признавая одна другую. Именно так сосуществовали в творчестве Фитцджеральда поэзия и проза – без осознания, насколько они жанрово разны и насколько их сочетание вредит друг другу, разбивает цельность произведений, насколько его поэтические порывы, выраженные через прозу, вдруг оказываются нелепо претенциозными и безвкусными… совсем как его герой Гэтсби.
Фитцджеральд применяет в романе вот какой любопытный эстетический прием. Вообще говоря, Ник любит и умеет описывать людей, иногда с юмором, иногда с сарказмом, иногда с цинизмом (говоря о людях, посещающих приемы Гэтсби). Как только появляется новый персонаж, его или ее описание тут же врезается в читательскую память. Том Бьюкенен: «На его лице выделялись глаза: их дерзкий взгляд придавал ему властности, и казалось, что его обладатель все время угрожающе подается вперед. Пиджак для верховой езды плотно облегал его тело, и, как только он шевелил плечами, рукава наливались мускулами. Казалось, что ему жмут в икрах до блеска начищенные сапоги, что шнуровка вот-вот разойдется». Дейзи Бьюкенен: «Ее лицо было грустно, яркие глаза и яркий чувственный рот на нем. Но ее голос вибрировал скрытым возбуждением, которое мужчины, которым она нравилась, забывали не так легко. Голос, который покорял, нашептывая “слушай!”; который намекал, что она что-то такое навытворяла только что, совсем недавно, веселое и рисковое…» Джордан Бейкер: «Это была худощавая девушка с маленькой грудью и прямой осанкой, которая подчеркивалась ее привычкой откидывать назад плечи на манер молодого кадета. Ее прищуренные от солнца серые глаза смотрели на меня со взаимно вежливым любопытством на чуть надменном, привлекательном и как будто чем-то недовольном лице».