включает в себя куда больше, чем только ту ее сторону, которая имеет дело с любовными приключениями. И если искать образу Гэтсби эквивалент из современной жизни, прежде всех имен напрашивается имя: Дональд Трамп. Черты человеческого характера, которые так поразили Ника в Гэтсби, – это черты, которые из всех персонажей в романе ближе к человеку с «довольно угрожающей физиономией», портрет которого висит в кабинете его отца. Тут опять вступает в игру не только сомнамбулизм, но и Платон. Если бы в той части сознания Ника, которая склонна к поэзии и предчувствиям, не жила с самого начала (с его рождения или задолго до такового) идея такого образа, он никогда не смог бы распознать ее в Гэтсби.
Эта идея живет в Нике. Но хоть она включает в себя образ, воплощенный в Гэтсби, сама по себе она куда шире, и характер ее совсем не похож на характер идей, которые своей ясностью ослепляют глаза пророков на заре истории человечества. Напротив, подобного нелегкого рода идеи посещают писателей и поэтов в Панглосовы лучшие из лучших времен в лучшем из лучших на свете мест (в данном случае в Америке). В конце романа окончательно разочарованный Ник впадает в транс, и ему видится «древний остров, покрытый цветами» и как этот остров «однажды открылся глазам голландских моряков»; Нику видится «короткий момент», когда «у людей, не желавших и не способных осмыслить эстетическое действие открывшейся им красоты, перехватывает дыхание»; тот «завороженный момент», когда «человек в последний раз в истории (курсив мой. – А. С.) оказывается лицом к лицу с чем-то действительно способным вызвать у него ощущение чуда».
В последний раз в истории? Какого рода, то есть чьей именно истории? Ник говорит о представителе Европейской Цивилизации, не так ли?
Как бы поэтично ни был описан этот сон Ника, он звучит абстрактно и оторванно от содержания романа и потому требует пояснения: правильно понятый, он раскрывает то самое второе измерение книги. Выше я сказал, что когда Ник говорит о Гэтсби, его взгляд замутняется. Теперь я скажу, что когда Ник говорит о Гэтсби, его ум пускается бродить среди полузабытых мыслей и образов: «…хотя его речь была чудовищно сентиментальна, она напомнила мне что-то, какие-то обрывки фраз, слышанных когда-то, забытый ритм речи… на мгновенье, казалось, в моем мозге формировалась фраза, но мой рот остался раскрыт, как рот глупца, неспособный издать звук, и слова, как будто со вздохом сожаления, исчезли навсегда…»
По странному совпадению я, продукт советской системы обучения, жестко ориентированной на прошлое европейской культуры, могу сказать кое-что об этих словах. Я живо помню, как, читая «Гэтсби» в первый раз и подойдя к месту, в котором цитируется расписание дня, задаваемое себе юным Джеем Гатцем, ощутил какую-то неясную ироническую ассоциацию. Во мне возникла фраза, которая застряла в памяти со школьных дней: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!» Это были слова, как объясняли нам учителя, которыми юный граф Сен-Симон велел будить себя своему камердинеру, и вот теперь Джей Гатц практически давал самому себе те же приказания. Советская школа восхваляла времена французских рационалистов и социальных утопистов, времена великого оптимизма европейской социальной мысли… и вот теперь пессимист Фитцджеральд говорил нам, что все, что осталось от прошлого людям европейской традиции, – это фрагменты «потерянных слов»…
Менее чем за сто лет до публикации «Великого Гэтсби» Стендаль опубликовал свой самый знаменитый роман «Красное и черное». Я тщетно пытался найти в Гугле хоть какие-то следы сравнений этих романов, не нашел ничего – и это удивительно. Если учесть предпочитаемый Фитцджеральдом заголовок «Под красным, белым и голубым», мы имеем схожие заголовки, схожих амбициозных крестьянских подростков, главных героев романов, и схожую их любовь к женщине из высшего класса. Риторически я восклицаю: но какова разница между этими двумя книгами! Я имею в виду: какова, то есть в чем состоит разница между ними? Какова разница между гранитом и пульпой, в которую превратили гранит строительные машины? Разница между неподдельным и поддельным бриллиантами? Между Собором Парижской Богоматери и миражом Собора Парижской Богоматери в пустыне?
Какой бы Стендаль не был антиклерик, он создал в «Красном и черном» несколько образов скромных и честных, пусть и интеллектуально ограниченных, священников. Стендаль любил Францию Наполеона и не любил Францию времен реставрации Бурбонов, но маркиз де Ла-Моль у него хоть и крайне консервативный, но никак не бесчестный или фальшивый человек.
Говоря же о главных героях и героинях – сколь поразительна разница между ними в обоих романах! В мгновение ока (что такое сто лет для истории) мадам де Реналь превращается в Дейзи, а Жюльен Сорель – в Гэтсби! Подразумевая определение слова «романтический» в словаре Вебстера (a person who is responsive to the appeal of what is idealized, heroic, or adventurous – человек, которому близки идеализм, героизм и приключения), мы имеем в Жюльене Сореле идеально соответствующего персонажа, который безупречно храбр, поразительно умен и готов к приключениям. Политические и социальные взгляды Сореля определенны: он любит Наполеона и презирает социальную несправедливость, жадность и эгоизм правящих классов. Пусть он одновременно picaro, персонаж в европейской традиции плутовского романа, все равно он человек истинных (аутентичных этических) качеств. Как только после неудавшегося покушения на мадам де Реналь его личность очищается от мишуры тщеславия, эти качества проступают во всем своем величии, и мы видим героя, который при иных исторических обстоятельствах мог бы вести вперед свою страну. По сути дела, «Красное и черное» венчает собой цепь романов в традициях рыцарского (tale-of-chivalry) и плутовского (novella picaresca) романа.
Фитцджеральд идет дальше, гораздо дальше. Есть ли хоть один персонаж в «Великом Гэтсби», на которого можно по-человечески положиться? Какими людьми рисует Фитцджеральд своих героя и героиню? То есть какова по своему качеству любовь (единственное, что как будто есть истинное в романе) Гэтсби к Дейзи и Дейзи к Гэтсби? Подойду сначала с женской стороны. Мадам де Реналь уступает Жюльену в панике и смятении чувств, но тут же, помимо его красоты, эта чистая душа распознает в Жюльене другие качества; и она в них не ошибается, и ее чувство к этому молодому человеку устанавливается до конца жизни. Дейзи-девушка отдается Гэтсби, тоже побежденная его красотой и его чувством – но, кроме того, еще его офицерской формой, которая дает ощущение, будто Гэтсби человек ее круга. Разумеется, не ее вина, что Гэтсби – это особенный человек, рожденный так талантливо играть роли, но когда она, уже умудренная и разочарованная жизнью, встречает его во второй раз, личность Гэтсби по-прежнему не интересует ее, только его чувство к ней и то, что он так очаровательно богат. Поэтому она так пугается, когда Том рассказывает ей, как Гэтсби зарабатывает деньги: у нее нет защиты, потому что в ней нет того камертона, который безошибочно реагирует на людей в мадам де Реналь (был бы он в ней, она не вышла бы замуж за Тома). Был бы в ней такой камертон, она давно бы раскусила Гэтсби и вполне могла бы принять его сторону, как это часто делают по-настоящему любящие женщины (только не такие изнеженные эгоистические цветки, как она). Но и Гэтсби точно так же слеп, его камертон функционально настроен только на слабые струны в других людях. Жюльен-плут был притянут к аристократизму Матильды де Ла-Моль точно так же, как Гэтсби к высшему классу Дейзи, но Жюльен знал это и знал цену тщеславию Матильды; и он не любил ее. Гэтсби не может знать цену легкомыслию и эгоизму Дейзи, потому что он на самом деле не может ничего знать в людях, в этом смысле он действительно наг и беззащитен. Хотя Фитцджеральд придумывает эффектный кульминационный момент в романе (трагическую автокатастрофу), истинный кульминационный момент в истории любви Гэтсби приходится на момент, когда Том рассказывает Дейзи, кто такой на самом деле ее любовник: после этого Гэтсби никогда больше не видать Дейзи, проживи он хоть до ста лет.
Да, Фитцджеральд-прозаик (тот Фитцджеральд, который предпочитал названия «Тримальхион из Западного Яйца» и «Под красным, белым и голубым») пошел гораздо дальше прозаика Стендаля: иронически отдав роль Великого Европейского Романтического Героя жулику-конмену, он покончил с европейским романтическим романом на тот же манер, как Сервантес в свое время покончил при помощи «Дон Кихота» с европейским рыцарским романом. Но Фитцджеральд – поэт и романтик (то есть Ник – поэт и романтик) – совсем другое дело. Ник-прозаик не забывает жестко сказать, что Гэтсби овладел Дейзи on false pretenses (на фальшивых основаниях), и отрешенно пишет: «Истина заключалась в том, что Джей Гэтсби вылупился из платонической концепции самого себя: он был сын Бога – выражение, которым все сказано. Он должен был продолжать дело своего Отца, служение огромной и вульгарной империи фальшивой красоты… и он остался верен своему долгу до конца». Но Ник – поэт, и сомнамбула поднимает плечи и шепчет: «…хотя его речь была чудовищно сентиментальна, она напомнила мне что-то, какие-то обрывки фраз, слышанных когда-то, забытый ритм речи… на мгновенье, казалось, в моем мозге формировалась фраза, но мой рот остался раскрыт, как рот глупца, неспособный издать звук, и слова, как будто со вздохом сожаления, исчезли навсегда…»
В чем дело? В чем тайна такого разрыва между реальностью и сном, прозой жизни и ее поэзией? Не в том же самом, о чем я говорил в начале статьи, – о том таинственном котле, в котором американский Зигфрид пытается сварить материю и дух и выковать из этого варева победный меч жизненного оптимизма? По всем признакам своим романом Фитцджеральд издевательски и меланхолично отрицает возможность такого меча, по всем признакам роман тотален в своем ощущении Америки как той самой огромной и вульгарной империи фальшивых ценностей… Но в последних абзацах книги Ник погружается в транс и думает о «последней и самой великой мечте человечества». Он делает известную ошибку евроцентриста, заменяя человечеством вообще европейское человечество, но совершенно ясно, что он думает о своем культурном наследии, о «древнем острове, покрытом цветами» и как этот остров «однажды открылся глазам» новопришельцев из Старого Света.