венной думы кадета Александрова, устраивала в честь французских офицеров. Хлопали пробки, вздрагивали нищие под окнами, лилось шампанское, звучали тосты за Францию, Англию, Америку, новую Германию и победу белых армий. А на углу Беренштрассе стоял тяжелый пулемет.
Власть имела силы казнить, но не могла остановить развал. Саперная рота обер-лейтенанта Винценца Мюллера получила приказ отправиться из Касселя в Берлин на пополнение запасного гвардейского саперного батальона. Утром она уже четко вышагивала к казармам в Кепенике, удивляя прохожих выправкой и стройностью рядов. Со стороны Унтер-ден-Лин-ден то и дело слышалась винтовочная и пулеметная стрельба. На следующее утро Мюллера разбудил ротный фельдфебель: «Господин обер-лейтенант, рота исчезла». — «То есть?» — «Берлинцы разбежались по домам, а потом и остальные ушли на вокзалы. Осталось пять унтер-офицеров, и все». Уполномоченный Совета солдатских депутатов отнесся к происшедшему спокойно — в Берлине бывало сейчас и не такое. Он выдал Мюллеру штатское кожаное пальто и кепку, потому что в офицерской форме со знаками различия появляться в городе было опасно. А через пару часов в военно-инженерном отделе прусского военного министерства обер-лейтенанту предложили: «Хотите добровольно поступить в Пограничную стражу „Восток“?».
Мюллер согласился.
Начальником Пограничной стражи был генерал фон Сект, а дислоцировалась она на полустихийно возникшей германо-польской границе и в Прибалтике. Фактически это были самые дисциплинированные войска в Германии, не считая контрреволюционных отрядов фрейкора. В районе Шауляя стояла «Железная дивизия» майора Бишофа, на Ригу наступал генерал-майор граф фон дер Гольц. Германские войска еще держались на Украине, хотя оттуда их выметала уже не только русская, но и германская революция.
Восточные войска капитулировавшей Германии серьезно помогали Антанте в ее интервенции против России. Они по давили Советскую власть в Прибалтике и нависали над Петроградом. В Париже готовился Версальский договор, а немецкая Пограничная стража служила интересам как держав-победительниц, так и будущим планам аннексии Прибалтики Германией.
Верховное командование, то есть Гинденбург и генерал Тренер, даже рассчитывало на крупные операции против Советской России в союзе с Антантой. Однако в действительности немцы уже были неспособны на серьезные военные действия, а Антанта все более склонялась к мысли о временном выключении Германии из европейского силового «расклада». Использование германских войск против нас могло оказаться тушением пожара керосином.
Да и объективно потенциал Германии, как душительницы русской революции, был сомнителен. Пока существовал Рейх, большевиков обвиняли в послушном выполнении указаний из Берлина в обмен на то, что Германия устраняется от вмешательства в русские дела. Но Германия, как мы знаем, вмешивалась в той мере, в какой была на это способна.
Случались, впрочем, и курьезы… 6 июля 1918 года Ярославль был захвачен врасплох мятежом эсеров и белогвардейцев. Начались аресты и расстрелы. А через неделю к городу подтянулись советские пехотные части, броневики, бронепоезд, артиллерия.
Прошла еще неделя… И, оказавшись в положении безнадежном, мятежники нашли «выход» в том, что… объявили себя в состоянии войны с Германией (!), а потом, «так как для них ясна безуспешность дальнейшей борьбы (борьбы, конечно, с Германией, стакнувшейся с проклятыми Советами. — С.К.)», «сдались германской армии» в лице представителя комиссии военнопленных лейтенанта Балка.
Балк «потешную» «капитуляцию» принял, издал комично-высокопарный «приказ», а наскоро вооруженные (самими же белыми) германские пленные заперли сдавшийся штаб в здании театра и окружили его своим караулом.
Как видим, Балк помог не Советской власти, а ее врагам. Конечно, провокация белых имела две цели: спастись самим и попытаться создать конфликт, осложняющий наши отношения с немцами. Но вся эта трагикомическая история кончилась просто: Чрезвычайный штаб Ярославского фронта вступил с Балком в недолгие переговоры, в результате которых, как сообщал отчет ВЧК, «австро-германские пленные сложили оружие, и театр со штабом белогвардейцев очутился в наших руках».
Летом 1918 года в докладной записке на имя кайзера яко бы «покровитель» Ленина генерал Людендорф писал: «Если мы не предпримем наступления (на Россию. — С.К.), то обстановка останется неясной. Мы, возможно, нанесем большевикам смертельный удар и укрепим наше внутриполитическое положение».
Однако были в Германии и дальновидно мыслящие люди, понимавшие, что большевики, именно как потенциально национальная русская сила, не могут быть объективно враждебными Германии как таковой. В «Красной книге ВЧК» есть интересные показания одного из руководителей подпольного «Национального центра» профессора Сергея Андреевича Котляревского. Арестованный в конце гражданской войны, в 1920 году он описывал недавние события следующим образом…
Вначале «профессорская оппозиция» пыталась заигрывать с немцами и запрашивала — какой будет цена за то, что они призовут в Россию германские войска во имя освобождения от большевиков.
Однако близкий к послу Мирбаху советник посольства доктор Рицлер ответил кратко: «Этого спектакля мы русской буржуазии не дадим».
Позже он сам же и разъяснил причину такого ответа.
В мае 1918 года Рицлер встретился в частном доме с Котляревским. Разговор у них получился непринужденным и откровенным. Рицлер, сын знаменитого баварского историка и сам историк, был знаком с Котляревским еще по Мюнхену, где тот когда-то работал над диссертацией и бывал в доме Рицлеров.
— Надежды русских на наше вмешательство иллюзорны, — разочаровал Котляревского Рицлер.
— ?!?…
— Советская власть как-никак заключила с нами мир. К тому же Германия не сочувствует вашим правым кругам. Конечно, «военная партия» и сам Людендорф настроены по отношению к большевикам непримиримо, но есть ведь и объективные соображения…
— Какие? — тут же вскинулся Котляревский, — Ведь ранее вы поддерживали наиболее реакционные круги!
— Напрасно вы так думаете, — не согласился Рицлер, — пашу реакцию держали на плаву миллиарды французских займов. И что тут может измениться теперь?
— Многое, — пытался возразить Котляревский.
— Нет, нет, — рассмеялся Рицлер. Кадеты все заражены ненавистью к Германии и находятся под полным влиянием англичан. И даже если бы Германия хотела низвергнуть Советскую власть, то работать на передачу власти в руки кадетов, значит работать на Антанту. К чему это нам?
Немец помолчал и прибавил:
— Левые, между прочим, я говорю об эсэрах, тоже враждебны к Германии. Нет, то правительство, которое вы имеете, наиболее приемлемо как для самой России, так и для нас…
Разговор Рицлера с Котляревским состоялся незадолго до покушения левых эсэров на Мирбаха и левоэсэровского мятежа. Так что в оценке эсеровских настроений Рицлер не ошибся, как и в оценке политических устремлений кадетов. Профессор Милюков в Киеве пытался, впрочем, организовать широкую интервенцию Германии в Великороссию, однако это была попытка установить лишь временный, вынужденный союз с «тевтонами» против «Совдепии».
Хотя показательно то, что, по словам Котляревского, даже в профессорской либеральной среде, ранее не принимавшей Брест-Литовский мир, возникало понимание того, что он был для России единственным выходом.
В уже готовой рухнуть кайзеровской Германии взгляды, подобные тем, которые высказывал Рицлер, не были, увы, главенствующими. Однако даже такая Германия была склонна к определенной лояльной сдержанности в отношении к Советской власти не потому, что эта власть была «прогерманской», а потому, что только она верно понимала, что нужно России от внешнего мира. А необходимы были России, во-первых, мир, а во-вторых — максимально широкие экономические связи с немцами.
В разговоре с Котляревским Рицлер признал, что самостийная Украина более нужна Австро-Венгрии, чем Германии.
— И что из этого следует? — поинтересовался Сергей Андреевич.
— Ну, во всяком случае, после окончания войны Брест-Литовский мир будет, надо полагать, пересмотрен в духе длительных добрососедских отношений Германии и России. Нам нужно уже сейчас укреплять их экономическую и культурную сторону…
А вскоре левыми эсэрами был убит Мирбах. 14 июля 1918 года в 11 часов вечера доктор Рицлер, исполнявший должность германского дипломатического представителя, посетил народного комиссара иностранных дел Чичерина и сообщил ему со держание только что полученной из Берлина телеграммы. Германское правительство поручало Рицлеру «просить о согласии русского правительства на допущение батальона германских солдат в военной форме для охраны германского посольства и о скорейшей доставке этих солдат в Москву».
Рицлер заверял, что, мол, «всякие оккупационные цели далеки от германского правительства».
Батальон — не дивизия, но и не взвод. Да хоть бы и взвод! Это была та точка, отступить за которую означало утратить национальный характер Советской власти. Вот почему назавтра, 15 июля, Ленин на заседании Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета зачитал проект правительственного заявления, где было сказано: «Подобного желания мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы, объективно, началом оккупации России чужеземными войсками.
На такой шаг мы вынуждены были бы ответить… усилен ной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению… Война стала бы тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью, и эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до послед него издыхания».
ВЦИК утвердил это заявление Совнаркома РСФСР единогласно. Риск, конечно, был, немцы могли начать наступление… Но и отступать нам было уже некуда — за нами была Москва. И немцы поняли, что любой нажим принесет результат, обратный желаемому.